Мое свидание с мистером Гаррисом и его результаты

Когда я перебираю мысленно свои воспоминания о роли адмирала Колчака в декабрьские дни в Омске, я всегда невольно останавливаюсь на своем разговоре об этом деле, который я имел тогда же в том же Омске с американским консулом мистером Гаррисом. Я попал к нему при следующих обстоятельствах. Читатель видел уже из рассказа Н.Ф. Фоминой, до какой степени беспомощными оказывались тогда русские граждане перед бесчинствовавшими русскими же властями. Когда кто-либо из нас чувствовал, что совершается какое-либо злое дело и что нужно предпринять какие-либо срочные меры, дабы предотвратить его, то прежде всего каждому из нас являлась мысль броситься за помощью непременно к иностранцам, к чехам, французам, англичанам, американцам, но только не к русским, а из иностранцев не к японцам. Обычно из такого рода просьб о помощи ничего не получалось, кроме унижения, и тем не менее беспомощность представлялась столь вопиющей, что /109/ за содействием к иностранцам, особенно к чехам, постоянно обращались. В крайнем случае, если помощь уже запаздывала, к иностранцам ходили для заявления протеста против творимых на их же глазах и при их попустительстве безобразий. Приблизительно с этой целью попал и я к Гаррису.

Я пошел к нему не по своей инициативе и даже вопреки своему желанию. Меня просила пойти с ней к Гаррису жена Девятова С. Ив., о которой так часто упоминается в рассказе Н.Ф. Фоминой. Она хотела во что бы то ни стало подать своего рода апелляцию к американскому общественному мнению, воспользовавшись для этого пребыванием в Омске Гарриса. Не решаясь, однако, идти к нему одна, она просила через некоторых товарищей, чтобы я сопровождал ее в этом визите. Мне было известно, что мистер Гаррис является крупным финансовым дельцом Сев. Америки, что у него в Омске есть какая-то не то русско-американская, не то чисто американская торговая контора, через которую он связан с местными торгово-промышленными кругами, что он здесь ведет довольно большие операции, что по убеждениям он достаточно правый, сторонник Колчака, если не «колчаковец» вообще. Не скажу, чтобы я шел к нему с большой охотой или чтобы я даже считал нужным этот визит, – мне он казался просто лишним и задевающим чувство национального достоинства, – тем не менее я не счел для себя возможным отказать С.И. Девятовой в ее просьбе. Я видел, как она была подавлена своим горем и как она стремилась огласить всюду, возможно шире весть о трагических событиях этой ночи.

Мистер Гаррис нас принял вполне корректно и даже радушно, что несколько скрашивало наше положение. Говорить с Гаррисом пришлось исключительно мне, притом через переводчика, что являлось уже большим неудобством. Я чувствовал к тому же, что переводчик при всем старании плохо передает Гаррису то, что слышит от меня. Кроме того, в Омске никто не принимал тогда моей версии об «офицерском самосуде» (не принимала этой версии и С.И. Девятова) и излагать ее при таких условиях было затруднительно. Тем не менее, я постарался развернуть перед Гаррисом всю картину происшедшего массового избиения по большей части совершенно невинных людей и не жалел слов и красок, чтобы охарактеризовать поведение разных генералов, в особенности же Иванова-Ринова.

Гаррис слушал меня сочувственно и с сокрушением покачивал головой. Я уже думал, что я вполне выполнил свой гражданский долг, как вдруг он с оживлением обратился к своему секретарю, служившему нам переводчиком, и начал что-то говорить с ним об адмирале Колчаке, но что, я не мог понять. Оказалось, что мистер Гаррис хотел сказать мне, что все это, конечно, ужасно, что перед этими убийствами безусловно содрогнется вся Америка, тем более, что он с своей стороны сочтет своим долгом довести до сведения своего правительства и американского общественного мнения обо всем, что он сейчас слышал, и в частности о роли командного состава в этой истории, но что он, мистер Гаррис, желал бы вместе с тем знать, как по моему мнению все это произошло, по непосредственному ли приказанию адмирала Колчака или же нет, /110/ т. е. помимо его. Все это было мне передано с джентльменской вежливостью, и мистер Гаррис, следя за речью своего секретаря, полунаклонился ко мне в ожидании ответа. Я понял, что ему нужно, и в этот момент почувствовал, что все мое красноречие пропало даром, и карта моя бита.

Она была бита, потому что я не мог сказать Гаррису того, что я не думал и не был в праве утверждать, то же, что я мог сказать, в глазах Гарриса как бы оправдывало Колчака. Я должен был указать ему, что все это не делалось с личного, непосредственного распоряжения Колчака, хотя... Но для мистера Гарриса все мои соображения о том, что стоит за этим «хотя», я видел сразу, были не интересны; для него представлялось важным только то, что даже с моей стороны не выдвигалось утверждения, что адмирал Колчак играл тут такую же роль, как какой-нибудь Иванов-Ринов или ген. Матковский. Следовательно, адмирал, по заключению Гарриса, держал себя, как джентльмен, и не запятнал своей чести бессудными убийствами, ответственность за которые ложится не на него, а на других. И даже больше того, как истинный джентльмен, он не позволит в будущем повториться таким печальным происшествиям и введет русскую жизнь в рамки законности. Словом, пойдет по пути «русского Вашингтона».

Правда, ничего такого мистер Гаррис не сказал мне прямо, но ясно, ощущалось, что мысль его именно такова. Компрометируя колчаковцев, я таким образом как бы спасал в его глазах репутацию самого Колчака, тогда как в моем представлении, как я его хотел передать Гаррису, центральным ответственным лицом являлись все-таки не «колчаковцы», а сам он, верховный правитель. Я попытался все-таки изложить Гаррису, как я понимал тут роль Колчака, но он плохо меня слушал, так как мы рассуждали с ним в совершенно разных политических плоскостях. А между тем к этому времени обнаруживались уже факты чрезвычайно интересные и очень важные для оценки в этом деле роли адмирала Колчака.

4. Диктатура Омского Военпрома[2]

Власть, которая после 18 ноября окончательно установилась в Омске, была военно-кастовой диктатурой. Хозяевами положения являлись верхние слои военных кругов, в частности казачьих, но у них имелся свой социальный базис и вне чисто-военной среды. Имелся также общественно-политический орган, представительствовавший за этот социальный базис. Таковым базисом являлись, конечно, торгово-промышленные круги, в Омске особенно реакционные, чтобы не сказать прямо монархические. Во всяком случае, легенда о том, что в самом Омске проживает вел. кн. Михаил Александрович и ждет, когда настанет час, в оный его призовут сбросить свое инкогнито и принять бразды правления, твердо держалась в западной Сибири вплоть до воцарения /111/ Колчака. Колыбелью этих надежд был, как я уже говорил, салон Гришиной-Алмазовой, это прибежище всякого рода дельцов и спекулянтов. Около самого Гришина-Алмазова группировались все наиболее активные деятели тогдашнего правительства, – Гинс, Михайлов Иван, Пепеляев Викт., и др. С ним же были непосредственно связаны торгово-промышленные круги, при чем органом, представительствовавшим от их лица, являлся Омский военно-промышленный комитет.

Военно-промышленный комитет в Омске можно было считать центральной ячейкой торгово-промышленных деятелей в Сибири, это был тоже своего рода диктатор и не только в области хозяйственной. Своим политическим идеологом торгово-промышленные круги выставили Жардецкого, редактора «Сибирской Речи», которого я уже называл выше коронным публицистом сибирской реакции. Сама идея военно-политической диктатуры вышла именно из этих же кругов и была ими санкционирована дважды: на Омском съезде представителей торговли, промышленности и домовладения в средине июля 1918 г., где ее отстаивал и сформулировал Жардецкий и где ее реальной силой являлся ген. Гришин-Алмазов, принятый съездом с необычайным энтузиазмом; и вторично та же идея, но еще более полно разработанная, была прокламирована на съезде торгово-промышленников в Уфе перед самым Государственным Совещанием осенью 1918 г. Эта политическая идея вырабатывалась исподволь, но очень энергично с самого начала чехословацкого переворота, и к приезду адмирала Колчака в Омск (сент. – окт. 1918 г.) она могла считаться уже полностью всеми усвоенной, оставалось только сойтись на диктаторе.

Жардецкий до того времени, как вообще сибирские цензовики, высказывался за диктатуру ген. Хорвата, в августе 1918 г. провозглашенную А.В. Адриановым в «Сибирской Жизни», и даже в самый момент переворота эта кандидатура не могла считаться окончательно ликвидированной, так как ее пытались поддержать перед тем Устругов и Востротин, приезжавшие в Омск с Дальнего Востока, но сам Жардецкий к этому времени уже оставил мысль о ген. Хорвате и перешел всецело на сторону Колчака. Через Жардецкого торгово-промышленные круги связались с Колчаком, а через самого Колчака сделались фактическими участниками в установившейся диктатуре. Если в момент чехо-словацкого переворота, летом 1918 г., по Сибири ходила острота, что власть перешла к «Закупсбыту», в виду участия кооперации в общем ходе тогдашних событий, то теперь можно было с гораздо большим правом сказать (с бóльшим, так как роль кооперации в первом случае чрезмерно преувеличивалась), что власть перешла к Омскому военпрому.

До какой степени Омский военно-промышленный комитет, несколько позже выродившийся в настоящую банду казнокрадов, если не уголовных преступников, вмешивался даже в повседневный обиход правительственной работы, показывает та же история с арестом и судом над «учредиловцами», и вообще с расправами в декабрьские дни. Нет никакого сомнения, что Жардецкий был в курсе всех тогдашних событий через того же ген. Бржозовского[3], не /112/ говоря об остальных его связях. Омский военпром в эти дни зорко следил, что предпринимает власть для должного возмездия своим врагам, и как только ему казалось, что карающая десница власти подает признаки слабости, он тотчас напоминал о своей диктатуре. Еще в то время, когда «учредиловцы» находились в тюрьме, до восстания 22-23 декабря, адмирал Колчак принимал особую депутацию от военно-промышленного комитета, в состав которой входили, между прочим, такие столпы организационной деятельности комитета, как Двинаренко, и такие идеологи торгово-промышленных кругов, как тот же Жардецкий. Депутация эта обращала внимание Колчака на медлительность и на слабость, которые проявляет власть в деле суда над «учредиловцами», на возмущение общественного мнения явным потакательством уличенным уже преступникам и на необходимость безотлагательного и строгого суда над ними. А что мог означать тогда суд над людьми, признанными властью своими врагами было совершенно ясно.

Но роль военно-промышленного комитета в данном случае на одном только этом не кончается. Этим джентльменам из среды мистера Гарриса, которые являлись интеллектуальными виновниками тогдашних событий, неудобно было оставаться простыми зрителями после трагической ночи 22-23 декабря, им нужно было гарантировать участников разыгравшейся тогда расправы не только от наказания – об этом нечего было и беспокоиться, безнаказанность подразумевалась сама собой – но и от неприятностей с оглаской их имен. Излишняя огласка в таких случаях всегда досадна – мало ли к чему она может повести – к тому же расправа над повстанцами и, в особенности, над «учредиловцами» до такой степени всколыхнула общественные круги, что даже из-за границы пришел тревожный запрос от Маклакова: правда ли, что в Омске произошла такая варфоломеевская ночь.

К несчастью для военпрома, первое следствие по делу об организаторах этой варфоломеевской ночи было поручено, повидимому, добросовестному следователю. Он повел его на первых порах довольно энергично, допросил ряд участников расстрела, снял обширное показание с начальника тюрьмы и даже пытался вызвать к допросу трех генералов: Бржозовского, Матковского и самого Иванова-Ринова. Но на допрос к нему никто из них не явился, что было понятно само собой. Такое рвение следователя, конечно, многим не поправилось, а особенно деятелям омского военпрома, который тотчас же и дал о себе знать. По личному распоряжению Колчака это следствие было приостановлено, и образована новая следственная комиссия во главе с бывшим прокурором Висковатовым, ставленником омского военпрома и участником всех его операций. Это та самая комиссия, в которую меня и приглашал для дачи показаний мин. юст. Старынкевич и идти в которую я отказался, по причинам, я думаю, для читателя теперь вполне понятным. Образовывая эту комиссию, адмирал Колчак знал несомненно, в чьи руки он передает расследование всего этого дела – следователями должны были быть сами убийцы. /113/

Недоставало только, чтобы верховный правитель во главе этой комиссии поставил какого-нибудь ген. Матковского или нач. гар-на Бржозовского. Впрочем, и Висковатов не хуже их повел все дело следствия, и этот пожар оказался потушенным в самом начале. В результате все остались довольными: был доволен адмирал Колчак, ибо он в качестве «русского Вашингтона» назначил специальную комиссию для беспристрастного расследования всего дела об убийстве «учредиловцев» и мог об этом спокойно телеграфировать в Париж своему посланнику Маклакову; были довольны ген. Иванов-Ринов и Матковский, ибо их-то Висковатов не стал бы беспокоить излишними вызовами для дачи показаний; было довольно общественное мнение цензовых кругов, ибо все видели, как верховный правитель подавлял атаманщину и смело шел по пути насадителя законности; было, наконец, довольно и общественное мнение Старого и Нового света в лице мистера Гарриса, ибо оно в образовании комиссии Висковатова видело авторитетное подтверждение, что в лице адмирала на пост верховного правителя вступил настоящий джентльмен. Оставалось бить в барабаны и провозглашать, что адмирал есть рыцарь без страха и упрека.