Проблема о мужике» и адмирал Колчак

Омские убийства в декабре 1918 г., в частности гибель Н.В. Фомина, положили грань между правительством Колчака и всеми сколько-нибудь прогрессивными общественными элементами, не говоря уже о революционной среде. Даже те представители умеренной демократии, которые считали Колчака чуть-что не «русским Вашингтоном», чувствовали себя смущенными. Но события эти касались пока только города, деревню они непосредственным образом не задевали, и черед ее пока не пришел, хотя был уже близок, «при дверях», как говорил когда-то Достоевский.

В тот момент, когда адмирал Колчак пришел к власти, деревня пережила уже ряд массовых судорожных, чисто стихийных, но тем более трагических потрясений. Среди них особенно выделялось огромное восстание в Мариинском уезде Томской губ., охватившее ряд волостей с общим количеством населения до 60 тыс. человек. Это так называемое Чумайское восстание. Поводом к нему послужили недоразумения с лесничествами, не позволявшими крестьянам производить порубки лесов без надлежащих разрешений, с чем сибирский крестьянин вообще с трудом мирится. Лесные объездчики своими бестактными и грубыми выходками, самоуправством и всякого рода превышением власти, вплоть до ручных расправ, довели крестьянство до открытого сопротивления, которое быстро охватило целую округу и на пространстве почти 10 волостей приняло характер настоящей сибирской «жакерии»[1].

Едва затихло Чумайское восстание, как разразилось, на аналогичной же почве, еще бóльшее движение в Минусинском уезде, крестьянство которого привыкло и раньше сознавать свою силу в крае. Восстание охватило почти весь уезд и поднималось огромной волной. На один момент повстанцы подошли к самому городу Минусинску и едва не взяли его. Разбиты они были в 15 – 20 вв. /105/ от города ген. Шильниковым в самый момент колчаковского переворота. После поражения началась жестокая экзекуция над крестьянами.

Аналогичные же вспышки, то небольшие и местные, то крупные и захватывавшие целые округи, происходили в других частях Сибири, в районе Алтайской губ. и Семипалатинской области (октябрь – ноябрь 1918 г.), а еще раньше, в конце лета – в Славгородском уезде, в самом хлебном месте этого района, отличавшемся и позже повышенным настроением. Характерной чертой всех этих восстаний за первый период «колчаковщины», еще до Колчака, являлась стихийность взрыва, обилие местных поводов для восстаний, отсутствие определенной политической идеи, объединявшей повстанцев, недостаточная организованность, хотя вместе с тем среди них чувствовалась местами, напр., в Минусинском уезде или в Славгородском районе, привычка к совместному согласованному действию.

Крестьянство в этом случае как бы производило огромную репетицию, своего рода маневры перед будущими решительными действиями. Подавлялись все эти восстания не без труда, с обычными жестокостями, хотя они не представляли сами по себе серьезной угрозы для устанавливавшегося порядка, так как очень часто вызывались случайными причинами или бывали результатом какого-нибудь трагического недоразумения, на которые столь щедра оказывалась всегда русская история. Но вместе с тем они являлись достаточно внушительным предупреждением для власти, так как показывали, что в деревне не все обстоит благополучно.

Деревня нервничала, теряла самообладание. Деревня начинала уже разрешать «своими средствиями», как у Гл. Успенского, наболевшие вопросы современности. Очевидно, что нужно было спешно идти к ней на встречу. Пожар начинался, легко было, упустив огонь, сделаться впоследствии его жертвой. Как наследие от Сибирского правительства (я не говорю о Директории, так как она не играла никакой роли в Сибири), адмирал Колчак получил эту неразрешенную, но требовавшую уже разрешения – «проблему о мужике», и должен был сразу же посвятить ей свои силы и внимание. Но мог ли он разрешить ее? было ли его правительство для этого сколько-нибудь подготовленным?

Кажется, совершенно излишне доказывать, что правительство Колчака для такой работы было, по меньшей мере, неспособно. Вообще, оно представляло из себя какое-то удивительное собрание людей безнадежно бездарных в государственном и политическом отношении. Менее же всего к роли государственного деятеля, да еще призванного править страной в эпоху гражданской войны, когда такую роль получают в общественной жизни народные массы, был подготовлен сам Колчак. К сожалению, – хотя не знаю жалеть ли об этом, – я никогда не имел возможности составить себе мнение о нем по непосредственному личному впечатлению. Если не считать одной, чисто мимолетной встречи, не оставившей во мне никакого следа, я никогда не видел его. Но фактов, характеризующих личность адмирала Колчака и приемы управления, им принятые, прошло через мои руки очень много, и все они, /106/ от кого бы я получал, от иностранных ли дипломатов, от русских ли администраторов нередко очень высокого положения, сводились к одному итогу, к признанию, что цензовая Сибирь совершила большую ошибку, вручив свои судь6ы такому правителю.

Тогда в Сибири являлось большой модой всячески поносить имя Керенского. Но Колчак являлся совершенно таким же истеричным и безвольным существом; он был положительно тем же Керенским, только с той разницей, что, обладая всеми его недостатками, он не имел ни одного из его достоинств. Сибирь была переполнена в то время рассказами, особенно частыми в среде иностранных дипломатов, о постоянных истериках и нервных припадках, которыми адмирал Колчак то и дело награждал своих министров, а под конец, после падения Омска, и таких людей, как ген. Нокс и ген. Жанен. Ни с теми, ни с другими адмирал во время своих истерик не стеснялся. На приемах он стучал кулаками, кричал: «разогнать», «повесить», если ему кто перечил; временами бывал в состоянии положительно невменяемом; не слушал, что ему говорили даже такие его пестуны, как Нокс и Жанен. После падения Омска на ст. Тайга, Жанен и Нокс советовали Колчаку сложить с себя звание верховного правителя и пойти на уступки. Адмирал на это ответил дикой истерикой, доходило до того, что дикий и истеричный крик не удовлетворял уже адмирала, и он начинал бросать во все стороны попадавшиеся ему под руку предметы и производить иного рода неистовства.

На Колчака в Сибири пробовали сначала смотреть, как на спасителя, потому что он военный: цензовые круги пресытились слабостью гражданской власти («керенщина») и хотели, чтобы страной правила твердая бронированная рука. Но и это была ошибка. Адмирал Колчак, правда, был человек военной касты, быть может, хороший командир на судне; быть может, начальник, знающий психологию казармы, но он вовсе не был правителем, понимающим хотя сколько-нибудь психологию народа и умеющим ориентироваться в его интересах. Его политические взгляды поражали своей анекдотичной наивностью. Приблизительно летом 1919 г., в Ново-Николаевске вышла брошюра прив.-доц. Ильинского, беженца из какого-то поволжского университета, популяризировавшая известную книгу «Протоколы сионских мудрецов». Там развивалась социальная философия о тайном ордене «жидомасонов», захвативших или стремившихся посредством русской революции захватить власть во всем мире. И этот безграмотный бред выдавался за высшую мудрость европейской науки.

Я не имел ни малейшего представления о том, кто такой был по своему научному стажу и политическому мировоззрению автор этой удивительной брошюры, но я заинтересовался ею потому, что слышал, что сам верховный правитель одобряет такие взгляды и кругом себя видит какие-то масонские интриги. Это невероятно, но это факт. Революция для Колчака была сплошным дурманом, наваждением, напущенным «сионскими мудрецами». Ни о каких реформах, ни о каких переменах он не желал и слушать. Он признавал систему только чисто военного управления страной, как она намечена была /107/ еще старыми полевыми уставами времен царской власти, и ни о каком ином строе он органически не мог себе составить представления. Для него могло еще быть понятным его звание верховного главнокомандующего, которым он очень гордился, но он совершенно терялся в своих функциях верховного правителя, которые ему казались излишними, ненужной обузой, так как, по его мнению, править страной можно было так же, как командовать армией. И когда ему время от времени пробовали втолковать, что править страной, да еще в революционное время это не то же, что командовать армией, при том армией старого типа, какую он только и знал; когда его убеждали, что нельзя оставлять без внимания жизни в тылу и что без некоторых хотя бы уступок обойтись нельзя, то он терялся перед лицом таких страшных требований и, теряясь, впадал в истерику, начинал неистовствовать, топать ногами, кричал, что ему нужны военные припасы, танки, белье для армии, а не совдепы и не парламенты, что опираться он может только на штыки, а все остальное – праздный разговор.

И вот такому человеку пришлось стать лицом к лицу с взбаламученным крестьянским морем, бушевавшим по всему пространству Сибири. В добавок ко всему, крестьян сибирских он не только не знал, а просто никогда их не видал; сам же он для крестьян представлялся, даже по фамилии, иностранцем, не то чехом, не то мадъяром, так и фамилию его они произносили не «Колчак», а «Толчак», что уже отмечено в «Партизанах» Всев. Иванова. Можно следовательно представить себе, какая драма должна была разыграться в сибирских деревнях, когда этот неизвестный чужеземец с столь странной фамилией приступил к разрешению «проблемы о мужике».

Легенды о Колчаке

Русская революция научила нас на практике оценивать роль личности в истории. Сомневаться в том, что личность способна играть крупнейшую роль в общем ходе исторических событий, едва ли теперь кто станет. Все споры, которые мы вели на эту тему в течение последних 20-25 лет, начиная с «Критических заметок» Струве, объявившего в дни своего увлечения марксизмом, что личность это – quantité negligeable, теперь нам кажутся чисто академическими. Жизнь их решила по своему, и спорить с нею бесполезно. Даже люди, мало одаренные теми качествами, которые делают из них «героев», оказывались способными, в силу своего положения, влиять на ход событий и окрашивать своим именем целые эпохи. К числу такого рода исторических деятелей, несомненно, принадлежит адмирал Колчак, ни по своим дарованиям, ни по заслугам не принадлежащий к сколько-нибудь крупным деятелям и, тем не менее, в силу каприза истории попавший в герои истории.

С Колчаком, как с своего рода «героем», мы еще долго будем иметь дело. Не важно, что на самом деле в нем не было ничего героического, так как когда в натуре и в характере таких героев не оказывается ничего героического, /108/ то все, им недостающее, восполняется легендой или попросту выдумкой, этой страшной силой во время общественной борьбы. И цензовая печать в Сибири усиленно восполняла всевозможными выдумками то, недостающее у Колчака, что мешало ему стать на уровне событий. Того, подлинного Колчака, каким мы его знали и каким он был на деле, она оставляла совершенно в стороне, с ним она не считалась и на место его рисовала свой образ верховного правителя, далекий от действительности, легендарный, но такой, каким бы она желала его видеть. В результате в ее описаниях Колчак рисовался перед нами рыцарем без страха и упрека; о нем говорили, как о человеке, обладавшем глубоким государственным умом, бескорыстном патриоте, неподкупном страже закона, прогрессивно настроенном друге народа. А главное – и об этом писали особенно много – его считали врагом атаманщины и убежденным противником всех тех жестокостей, насилий и тех зверских репрессий, от которых тогда стонала вся Сибирь.

Адмирал Колчак был врагом такой безрассудной политики, и если она допускалась, то только потому, что, занятый чисто военными делами, он не знал, что творится там в глубине страны его же подчиненными, а когда он об этом узнавал, то немедленно принимал самые строгие меры, чтобы прекратить творящиеся безобразия. Таковы были легенды, создавшиеся около имени Колчака. Что это были легенды, даже отдаленным образом не cоответствовавшие истинному, реальному характеру и истинной реальной роли Колчака в истории Сибири, это отчасти мы уже знаем. Но нам необходимо еще раз остановиться на их проверке, так как такая проверка вскроет перед нами некоторые новые стороны в деятельности адмирала Колчака и документально разрешит вопрос не только о его личной ответственности за все, что тогда творилось в Сибири, но и покажет в настоящем свете социальные стимулы его поведения.