Дискуссии о демократии и диктатуре: от Линцского съезда до поражения

 

В брошюре «Борьба за власть», серьезной работе с точки зрения оценки союзнической политики австрийских социал-демократов, Бауэр как будто бы коренным образом изменил свое отношение к будущему в пользу оптимизма, несмотря на драматизм собственного анализа обстановки на страницах «Австрийской революции» и в ответе на критику Кельзена. Радикализация двух противостоящих блоков – социал-демократии, с одной стороны, и «буржуазных партий» – с другой, рассматривалась уже не просто как угроза, а прежде всего как фактор, ускоряющий переход к решительному захвату власти: «Отныне борьба подразумевает не только изолированные меры и реформы – сегодня идет тотальная борьба за власть. И власть настолько осязаемо близка к нам, что мы не сегодня-завтра сможем до нее дотронуться»[769].

В чем же причина подобной перемены в настроении Бауэра? Это не только результат успешных выборов в октябре 1923 года (по сравнению с предыдущими выборами 1920 года австрийская социал-демократия добилась несравненно лучших результатов, получив 1.311.882 голоса против 1.494.298 голосов, поданных за Христианско-социальную партию, и 419.274, поданных в пользу пангерманистов и членов Аграрного союза), но и – прежде всего – следствие принятия закона, который взял под свою защиту квартиросъемщиков и с которым венский муниципалитет энергично выступил в ответ на контратаку домовладельцев против системы реквизиций[770]. Успех, достигнутый в результате этой серьезной законодательной победы, которая представляла собой наиболее радикальную меру против «капитализма свободной конкуренции» в этом секторе во всей послевоенной Европе, казалось, подчеркивал гордую изоляцию «красной Вены», придавая ей символическое значение подлинного авангарда. В одной из своих статей в «Вельтбюне» Эрнст Толлер[771] с большой достоверностью воссоздал ту атмосферу враждебности, в которой был воспринят венский опыт, приводя тревожные комментарии одного австрийского промышленника, своего случайного соседа по купе в поезде Вена – Берлин:

 

«Зашел разговор о политике муниципалитета Вены. Он вызвал у моего собеседника бурю негодования. „Вы у себя в Германии имеете здравомыслящих социалистов, – говорит он, – наши же хуже большевиков. В Вене у буржуа нет больше никаких преимуществ. Капиталиста хладнокровно удушают. Без шума. Из него постепенно выкачивают кровь. Недавно я видел один из больших дворцов для рабочих и чуть не лопнул от негодования. Человеку вроде меня приходится все больше себя ограничивать. А что делать? Мне пришлось уволить одну из моих четырех горничных и шофера. Подумать только, за первую горничную вы должны платить 50 шиллингов налога, за вторую – 150, за третью – 600, а за четвертую – 1200 шиллингов. Это недопустимо. Вена вырождается. Владельцы ресторанов заявили, что они закроют свои заведения, если Брайтнер[772] не раскроет свои глаза. Один мой приятель, владелец ресторана, рассказывал мне, что бутылка французского шампанского стоит 8 шиллингов. Прибавьте к этой цифре 16 шиллингов, взимаемых на таможне. И вот из этих 24 шиллингов Брайтнер взимает 60%, которые составляют муниципальный налог“. Некоторое время тому назад я также изучил действия муниципального совета Вены, где социалисты имеют подавляющее большинство, и конкретные результаты, которые мне довелось увидеть, с чудесной силой развеяли бы чувство депрессии любого немецкого радикального социалиста. Здесь же находит свое объяснение тот факт, что австрийская коммунистическая партия не имеет последователей. Радикалы тут следуют за социал-демократической партией. Лишь в России культурная политика находится на подобном уровне»[773].

 

Но именно эта блестящая изоляция Вены и создала своего рода оптическую иллюзию, которая привела Бауэра и партийное руководство к убеждению в возможности постепенного и необратимого вторжения в «сферу социального», опираясь на твердую поддержку «красных фортов» Вены. «В ближайшие годы, – писал Бауэр еще в „Борьбе за власть“, – может быть низвергнуто господство крупной буржуазии и власть в республике перейдет в руки рабочего класса»[774]. Эта оптическая иллюзия драматически резко высвечивает апорию, таившуюся в общей обстановке предыдущих лет, и ее двоякий результат: стратегическое искажение анализа парадоксов демократии в силу следования логике противостояния блоков и ослабление – из-за гибкой политики христианско-социального канцлера Игнаца Зейпеля – динамического характера государственно-политического вмешательства в жизнь тех «общественных прослоек», завоевание которых считал Бауэр определяющим для решения проблемы равновесия классовых сил в пользу социал-демократии. Стоит проанализировать, хотя бы схематично, эти два аспекта.

Мы уже познакомились с теми теоретическими посылками, с помощью которых Бауэр определял место «состояния равновесия» в современной исторической эпохе – эпохе кризиса парламентаризма. Но именно потребность дополнить требования представительной демократии отдельными требованиями «функциональной (или индустриальной) демократии» в рамках отнюдь не наивно эволюционного или прямолинейного представления о развитии демократии позволила ему избавиться от очевидного риска впадения в этатизм, которым была чревата позиция, например, Реннера. При этом возникли не менее серьезные проблемы. Акцентирование «культурно-индустриального органицизма», свойственного целой традиции немецкой мысли, в действительности присуще именно тем авторам, которые подчеркивают кризис парламентаризма. В этом смысле бауэровская концепция столкнулась с теми же трудностями, из-за которых потерпела крушение демократическая и неолиберальная мысль Веймарской республики (от Ратенау до Трёльча и Мейнеке). Подобная цель не может, однако, быть сведена – путем упрощения – к вопросу о сообществе (Gemeinschaft), понимаемом как органическое содружество людей – в отличие от искусственно-механического характера общества как Gessellschaft. На деле, во-первых, проблематика сообщества (Gemeinschaft) и народного государства (Volksstaat) не совпадает, хотя и нередко переплетается; во-вторых, обращение к проблематике содружества людей (Gemeinwesen) не влечет само по себе каких-либо обязательных органицистских выводов, коль скоро эта проблематика присутствует даже у такого крайне бдительного и критически настроенного по отношению к органицизму автора, как Ганс Кельзен. Поэтому нельзя пройти мимо того различия, которое было отмечено в ходе австро-германской дискуссии 20-х годов между формально-юридической оболочкой «сообщества» (правовое сообщество, Rechtsgemeinschaft) и национально-демократическим сообществом (народное сообщество, Volksgemeinschaft). У Гильфердинта и Реннера, например, тематика общности (Gemeinwesen) и сообщества (Gemeinschaft) на практике не противоречит институциональному формализму, составляющему отличительную черту их концепции. С другой стороны, программа институционального поглощения профсоюзов и других представительных институтов в виде «Gemeinschaftskörper» («общественных органов») никоим образом не ставит под сомнение главенство парламента, рассматриваемого (как и у Кельзена) как естественное место для компромисса и, следовательно, как гарантия стабильности равновесия.

 

«Законодательный корпус, – писал уже в 1901 году Реннер, – является наиболее общепринятым объединительным органом современного государства, и его расчленение было бы смертельным грехом против этого органа как такового… В конечном итоге принятие унитарного решения заключает в себе главнейшую функцию парламента… Это решение сводит противоречивые интересы к единому обобщающему интересу, который часто не совпадает ни с одним из партийных интересов в отдельности. Любое парламентское большинство само по себе держится на компромиссе с меньшинством, которому оно должно предложить хотя бы пассивно приемлемый компромисс. Любой, кто согласен с подобным соотнесением интересов и признает его существенную функцию, не может не заметить принципиальную ошибку так называемого представительства интересов на основе классовой структуры общества. По этой системе главной задачей является, по существу, выявление всех противоречивых интересов (что, впрочем, удается весьма редко) вплоть до уничтожения или резкого ограничения возможности прийти к единому мнению»[775].

 

Но хотя рассуждения Гильфердинга и Реннера и имеют преимущество, заключающееся в прямом и окончательном разрыве с правовым натурализмом, еще присущим марксизму, «возводящему в фетиш законы природы» и противодействующему «рассмотрению общества как системы, фокусом которой являются государство и право»[776] (эти рассуждения приобретают в послевоенный период характер теоретической платформы, не тождественной «революционному выжиданию» II Интернационала), оба эти автора тем не менее кончают тем, что, используя кельзеновскую формулу государства и права, представляют демократическое государство как синтетический правосубъект, сводя веберовскую проблему легитимации к законности. Само понимание рационализации как постоянного преобразования структуры собственности и изменения функций предпринимателей – понимание, которое во многом сближает Реннера и Гильфердинга с Шумпетером, – представляет собой эволюционистскую, бесконфликтную линию развития, прямо противоположную линии Шумпетера.

Отличительные черты бауэровской концепции рельефно проступают в его полемике с этой двойной линией «аполитизированного» веберизма Реннера и Гильфердинга: сведение государства к продукту институционально-формалистического синтеза (равно как сведение легитимации к законности) и иллюзия о социализации как стабильного и в тенденции бесконфликтного равновесия социальных сил. Один аспект позиции Бауэра, представляющий, на наш взгляд, наибольший интерес, следует искать не в комбинаторном решении, положенном им в основу его модели демократии и социализации, а прежде всего в его попытке – по крайней мере начиная с 1923 года – совместить эту модель рядом с конфликтуалистской гипотезой. Бауэровская постановка вопроса о «функциональной демократии» испытала на себе влияние английского гильдейского социализма (представленного характерной «плюралистической» теорией Коула, Ласки и Стаффорда Криппса) не в меньшей степени, чем влияние Гильфердинга, который в 1921 году написал рецензию на книгу Коула о самоуправлении в промышленности[777], как и того же Реннера, который был склонен подчеркивать совместимость своей концепции с плюралистической доктриной гильдейского социализма:

 

«Государство есть всего лишь социальная группа в ряде других. До этого предела требования гильдейского социализма, безусловно, справедливы. Однако „государство“ как социальная группа, по-моему, и отличается от всех других, ибо его функция состоит как раз в том, чтобы упорядочивать и уравновешивать множество групп, находящихся в состоянии борьбы друг с другом»[778].

 

Как бы ни подчеркивал Бауэр разработанный, плюралистический характер своего институционализма, этот синтез «демократизации» и «социальной политики», «централизации» и «децентрализации», «буржуазной демократии» и «Советов», «государственного единства» и «корпораций» на основе компетенций и интересов – синтез, сводящий воедино разнородные теории социал-демократии 20-х годов и постлиберализм веймарских «рациональных республиканцев», «Vernunftrepublikaner» (и того же Ратенау, который намного опередил Гильфердинга в выявлении апорий «социализации»)[779], – не давал гарантий от возможного соскальзывания в сторону органицизма. Бауэр до конца был полностью привержен этой тенденции со всеми ее ограниченностями и расходился с ней лишь по одному вопросу, имевшему первостепенное значение для объяснения политического выбора, сделанного Линцским съездом, – по вопросу о компромиссе между «капиталистическим реформизмом» и «рабочим реформизмом»[780].

Именно благодаря критике иллюзорного характера стабильности «демократического равновесия», которое было официально перенято у австромарксистской левой съездом СДПГ в Киле, первостепенное значение приобрел в эти годы вопрос о соотношении демократии и диктатуры.

Работу по теоретической систематизации этого соотношения взял на себя Макс Адлер, тезисы которого явились одним из основных материалов, по которым развернулась дискуссия на Линцском съезде в 1926 году. Исходным моментом адлеровской постановки проблемы явилось различение между политической и социальной демократией. Первая и вообще «все другие формы государства, определяемые как демократические» (исходя из либеральной посылки об атомизации общества на отдельных абстрактных индивидуумов), представляют собой формальную конституцию «общей воли» как функции особых интересов господствующего класса, следовательно, форму диктатуры. Вторая совпадает с реальной демократией, до конца осуществимой лишь в бесклассовом обществе. Поэтому политическая демократия как одна из исторических форм применения буржуазной диктатуры может быть также одной из форм применения диктатуры пролетариата. «Замена диктатуры буржуазии диктатурой пролетариата», следовательно, не обязательно должна протекать в форме откровенной большевистской диктатуры, но может протекать также (и это, согласно Адлеру, есть стратегия последовательного перехода к развитому капитализму) «в формах политической демократии»[781].

По остроумному наблюдению Аркадия Гурлянда[782], адлеровская постановка проблемы содержит в себе серьезный апорический аспект. Если концепция диктатуры (в том виде, в каком она уточнена Адлером на съезде в Линце, а также в работе «Политическая или социальная демократия»[783]), согласно более правильной с марксистской точки зрения постановке вопроса, отличающейся от постановки вопроса Бауэром (который отождествлял диктатуру с «террором», или с применением «политического средства – насилия»), подразумевала целую историческую эпоху существования «классового государства», которой целиком принадлежит и понятие «политической демократии», то эта концепция одновременно указывала и на «социальную функцию» государства[784]. Однако в таком случае строгое соблюдение лексической и текстуальной верности марксизму делает тщетным любой анализ диктатуры с точки зрения ее политической формы. Институциальная неопределенность, характеризующая адлеровское, равно как и коршевское[785], понимание «диктатуры пролетариата», отражается также в анализе современного государства. Возникает дилемма: либо диктатура – «нормальное» состояние, либо она – «исключительное» состояние; это либо «адекватное», либо «исключительное» средство[786].

Не менее проблематичным представляется и результат размышлений Бауэра. Посылка о динамичности характера «состояния равновесия» практически сводится к доказательству преходящего характера последнего. Но, указав однажды на временный характер равновесия классовых сил, Бауэр вновь шел к разрыву между социальным и политико-институциональным аспектами вопроса, даже не спрашивая себя, почему в Австрии (равно как и в Германии) социал-демократия проиграла сражение в составе коалиционного правительства, позволив отстранить себя от всех контрольных рычагов государственного аппарата. Поэтому не случайно, что из своей теоремы о демократическом государстве, как параллелограмме классовых сил, Бауэр извлек (в полном соответствии с выводами Адлера) лишь хилый вывод о необходимости единовременной, но раздельной охраны «социальной» автономии классов и «конституционной законности» государства[787].

Отсутствие у Бауэра, как и у Адлера, анализа сложных изменений вокруг конституции, который был в эти годы предпринят такими политологами веймарской социал-демократии, как Эрнст Френкель, Франц Нейман и Отто Кирххеймер[788], привело Бауэра и Адлера к принятию – как единственно возможной и последовательной стратегической линии – «оборонительного насилия», к которому рабочее движение должно было бы прибегнуть, применив свой «железный кулак» в лице «Шуцбунда» в случае грубого нарушения конституционной законности со стороны буржуазного класса.

 

«Социал-демократическая рабочая партия, – читаем мы в Линцской программе, – будет осуществлять свою власть в демократической форме и с соблюдением всех демократических гарантий… В случае, если буржуазия воспротивится социальному перевороту, который будет представлять собой основную задачу государственной власти рабочего класса, и прибегнет к систематическим попыткам ее экономического удушения или к вооруженному восстанию путем сговора с иностранными контрреволюционными державами, рабочий класс будет вынужден сломить сопротивление буржуазии с помощью диктатуры»[789].

 

Но парадокс «защиты конституции» совершенно непарламентскими, неинституциональными средствами не мог не привести к постепенному отступлению так называемой линии чистой обороны «республиканского порядка» – вплоть до полной бездеятельности «рабочего блока», упивавшегося идеологией нового человека и самодостаточностью пролетарских форм социализации. Австрийская социал-демократия – точно так же, как и веймарская, – расписалась в собственной неспособности проанализировать работу механизмов «организованного капитализма» и разгадать его новую тактику разрушения демократии. Несостоятельность политики Бауэра перед лицом ловкой стратегии Зейпеля, основанной на беззастенчивом применении средств экономического и законодательного вмешательства государства, сама по себе вызывает в памяти другую крайность бауэровской концепции, о которой уже велась речь: «дефляционистскую философию», пронизывающую его идею планирования как «уравновешенной рационализации». И как это ни парадоксально, именно успех 1923 года обнажил жестко дефляционистские рамки концепции противодействия «свободной конкуренции», характерной для австрийской социал-демократии. В скором времени это привело к окостенению экономики и резкому спаду мобильности рабочей силы (что, впрочем, предвидел Шумпетер), породив последствия двойного характера – тяжелый кредитно-финансовый кризис и низкую заработную плату. Отсутствие динамизма в том, что получило ироническое наименование «квартирной демократии» австрийского социализма (которая заключалась в поддержании низкого уровня внутреннего потребления, компенсируемого общественным характером потребления такого блага, как жилье), не очень-то уравновешивалось политическим и идеологическим пафосом речей в муниципальном совете Вены и в парламенте (особенно впечатляющими были речи Бауэра) против «паразитизма» городской земельной ренты и промышленного капитала: этой линии бережливости строго придерживался в своей налоговой политике Карл Зейтц (популярнейший бургомистр города Вены), который, безжалостно пресекая спекулятивные инвестиции, подавлял уровень потребления[790].

Трещины в жизни общества, вызванные подобной дефляционистской политикой, положили начало консервативному контрнаступлению со стороны правительства Зейпеля, которое вело ко все большей изоляции столицы. В начале 30-х годов Вена осталась без всякой финансовой поддержки своего строительства со стороны государства, хотя должна была платить налоги наравне со всеми остальными землями (Länder). С помощью ловкой налоговой политики, сопровождаемой тонкой пропагандой среди крестьянского и мелкобуржуазного населения провинции, направленной против «красной, иудейско-марксистской Вены», христианским социалистам удалось пробить брешь в возглавляемом социал-демократами блоке, и начиная с 1927 года они стали все чаще и беззастенчивее прибегать к помощи таких полувоенных реакционных организаций, как «Фронткемпфер» и «Хеймвер», с целью подстегивания процесса перестройки государства в авторитарном духе[791].

Комплексный анализ теоретического развития и практической политики австромарксизма 20-х годов позволяет избежать упрощенной интерпретации, сводящейся к тому, что австромарксизм под покровом изощренного теоретизирования проводил политику отказа и оппортунизма, и одновременно проливает свет на причины поражения, которое на первый взгляд представляется результатом выбора пути, противоположного институциональному, который был избран веймарской СДПГ. Теоретическая перспектива «третьего пути» австромарксизма на практике вылилась в трагедию отказа от выбора в результате ошибочного возвращения (ввиду преувеличения Бауэром роли «средних слоев») к дихотомической логике «блока против блока», развивающейся целиком в рамках «социального», тогда как противник строит свою организацию, опираясь на государство.

После съезда в Линце анализ Бауэра и Макса Адлера получил широкую популярность в среде немецкой и западноевропейской социал-демократии, влияя на ход дискуссий соответственно по вопросу о «планировании» и о левом социализме (Linkssozialismus)[792]. Но этот анализ не внес ничего нового, кроме всевозрастающей напряженности и драматизма проанализированных выше апорий. С одной стороны, наиболее значительные звенья рассуждений Бауэра вплоть до поражения 1934 года навеяны неоклассической идеей планирования как «уравновешенной рационализации» и содержат стратегию защиты демократии от фашизма путем организации союзов чисто социального характера (см. книгу Бауэра 1931 года «Рационализация – псевдорация», а также выступления на съезде австрийской социал-демократии в 1932 году и на конгрессе Социалистического рабочего интернационала в 1933 году)[793]. С другой стороны, Адлер в попытке обеспечить условную теоретическую основу «левого социализма», возрожденного в годы кризиса Паулем Леви и берлинской группой «Классенкампф», вернулся к совершенно ложной теории катастроф (в духе банальнейшего варианта недопотребления) и к доктринерско-пропагандистскому догматизированию конечной цели (Endziel)[794]. При отсутствии анализа нового состава господствующего блока, сложившегося в результате процессов трансформации «организованного капитализма» (этот пробел, правда, был частично восполнен Бауэром уже после поражения в его серьезной работе о фашизме «Между двумя мировыми войнами?»[795]), структурный анализ механизма, приводящего «парламентаризм» к кризису, выливался в моралистическое обличение «ошибок реформизма» и в чисто негативную критику крайней ограниченности «формальной демократии». Тем и другим резко противопоставлялось в качестве неизменной идеологической альтернативы контробщество (Gegengesellschaft), опирающееся на рабочие общины, укрепившиеся в «красных фортах» Вены: тяжелое субкультурное наследие австрийской социал-демократии, которое она, как и веймарская социал-демократия, получила в наследство от «негативной интеграции»[796] предвоенного периода и которое в австромарксизме выступает как очевидный организационный коррелят некоей «теории паузы».

Разделение «социального» и «политического», характеризовавшее противоположность взглядов и тактики двух крупнейших социал-демократических партий Европы того времени – СДПГ и СДПА, – стимулировало контрнаступление капитализма, который, опираясь на строго контролируемый им начиная с 1923 – 1924 годов государственный аппарат, организует в Австрии антирабочий сговор «средних слоев» и мелкой сельской буржуазии, а в Германии, играя на активности союза между различными секторами промышленности и различными частями «корпоративного плюрализма»[797], инспирирует общественное неподчинение (в годы кризиса его стремилась представлять, отстаивая «первенство экономики», Германская коммунистическая партия), направляя его против рабочей партии, которая объективно скомпрометировала себя государственным управлением. Оптимистическая вера в возможность построения некоего социально-правового государства (sozialer Rechtsstaat), которая, по остроумному замечанию Франца Неймана[798], привела Гильфердинга к иллюзии о реальном характере «организованного капитализма» и к фатальной недооценке опасности национал-социализма – недооценке, совпавшей с не менее фатальным отказом от принятия предложенных от имени профсоюзов Войтынским, Тарновым и Бааде антикризисных мер[799], – находит, на наш взгляд, свое дополнение в категорическом отказе Бауэра от участия в коалиционном правительстве с канцлером Зейпелем во главе, чья политика медленного обескровливания социальных траншей рабочего класса доказала свою эффективность в марте 1933 года, когда Дольфус распустил парламент, парализовав в течение одного года все орудия «контрвласти» рабочего класса[800].

И когда в феврале 1934 года вспыхнуло восстание, то сопротивление, которое рабочие оказывали войскам вплоть до падения «красных фортов» Вены, было не столько проявлением героизма, сколько актом отчаяния. Это восстание явилось последним актом великого движения, которое, возникнув из потребности преодоления двух крайностей («коммунистического доктринерства» и «социалистического доктринерства»), закончилось тем, что стало повторять ошибки того и другого, причем в драматических колебаниях. Самым ярким и лапидарным свидетельством этих колебаний является ретроспективная оценка, данная Бауэром в работе «Между двумя мировыми войнами?»: «Социалистическому реформизму мы отдали дань всей деятельностью красной Вены, революционному социализму – героическим актом февральского восстания в защиту республики»[801].

 

 

Монти Джонстон.