Отто Бауэр и Октябрьская революция

 

В сентябре 1917 года Отто Бауэр после трехлетнего плена в России, оставившего глубокий след в его убеждениях, возвратился в Вену. Особенно сильное впечатление произвел на него непродолжительный, но насыщенный политический опыт в течение нескольких месяцев, проведенных в России после освобождения (в результате Февральской революции) вплоть до разрешения вернуться на родину[598]. Факт заметного отхода О. Бауэра от своих позиций довоенного периода к решительному интернационализму, открытому для понимания революционного процесса в России, отмечают его старые партийные товарищи: Виктор Адлер в письме Каутскому еще 14 ноября 1917 года признавал, что находит Бауэра «чересчур большевизировавшимся»[599]. Голос вернувшегося на родину «неблагонадежного» Бауэра, протоколируемый со свойственной полицейским чинам педантичностью в рапортах о его деятельности, и его публикации (которые тогда почти все выходили в свет под псевдонимом, поскольку автор продолжал состоять на действительной военной службе, которую проходил в одном из отделов военного министерства), вскоре отозвался эхом даже в дипломатических кругах Европы. В одной из своих депеш германское посольство в Вене, без обиняков называя Бауэра «эмиссаром Троцкого», объявляло Бауэра подстрекателем волны забастовок на фабриках Винер-Нейштадта, отозвавшейся также в других уголках империи[600].

На деле же, несмотря на имевшие место в прошлом контакты Бауэра с Троцким и Рязановым, его политические взгляды – как он сам отмечал в письме Каутскому от 28 сентября 1917 года – совпадали с позицией возглавлявшегося Мартовым «марксистского центра»; особенно близок он был с Федором Даном (позднее ставшим его ближайшим соратником по левому крылу в Социалистическом рабочем интернационале) и его женой Лидией Осиповной (сестрой Мартова), у которых он некоторое время гостил за несколько недель до своего возвращения в Вену[601].

 

«В целом, – писал Бауэр Каутскому через неделю после своего возвращения на родину, – я стою на точке зрения Мартова и его единомышленников. Собственно, меньшевики, по-моему, проводили до сих пор абсурдную политику… Большевики же, с другой стороны, ведут опаснейшую политику авантюр. Переоценка собственных сил… нашла свое полное выражение в тактике Ленина и Троцкого. Фидеистическую иллюзию якобинцев о всемогуществе гильотины заменила в Петербурге столь же фидеистическая иллюзия о всемогуществе винтовки. Интернационалистское крыло меньшевиков между этими двумя крайностями отдало предпочтение мудрой позиции середины. Следовательно, и там [в России. – Дж. М. ] справедливость на стороне „марксистского центра“»[602].

 

Это письмо содержит первую попытку – впоследствии дополненного и подвергнутого существенному пересмотру – анализа русской революции, который уже в зародыше имел склонность к позитивной оценке событий и в дальнейшем все больше контрастировал с позицией Каутского: «Социальные завоевания революции огромны. Сторонники демократии в Англии и во Франции должны понять то значение, которое будет иметь победа или поражение русской революции в деле демократизации Европы»[603]. «Уклон» подобной постановки вопроса от стандартной оценки, превалировавшей в среде европейской социал-демократии, очевиден. В равной мере очевидно и то, что Бауэр принимал во внимание существование этого расхождения, так что выраженная им в письме надежда на поддержку Каутского и плодотворное политическое сотрудничество, по всей видимости, начинала принимать характер озабоченности и тонкой дипломатии[604]. В то же время напряженность и драматичность как внутренних, так и внешнеполитических условий не могла способствовать формальному преодолению разногласий, характеризовавших отношения социал-демократии Австрии и Германии в довоенный период.

В брошюре «Русская революция и европейский пролетариат»[605] О. Бауэр (под псевдонимом Генриха Вебера) за несколько недель до Октябрьской революции (предисловие, датированное 10 октября 1917 года, многозначительно посвящается «русским друзьям») вновь развивает концепцию взаимозависимости между русской революцией и европейским пролетариатом, которая излагается во второй части письма к Каутскому. Но на сей раз она связана с беспощадной и недвусмысленной критикой Социалистического интернационала, проявившего свою неспособность повести борьбу за мир и проявить действенную солидарность с русскими революционерами: «Руководство европейским пролетариатом целиком зависит от победы русской революции. И тем не менее Интернационал не способен оказать помощь русской революции!»[606]

В последующие месяцы под влиянием Октябрьской революции бауэровский анализ получает более конкретное выражение и углубляется в связи с рядом событий, которые произошли на последнем году существования Австро-Венгерской монархии и результатом которых явилась быстрая политическая эволюция австрийской партии. Речь идет о крупных забастовках рабочих в январе и быстром процессе распада Габсбургской империи в связи с окончательным взрывом автономистских устремлений внутри разных наций[607]. Не случайно поэтому процесс углубления бауэровского анализа ленинизма и событий Октябрьской революции совпадает с моментом созревания условий для решительного разрыва со сторонниками решения национального вопроса в пользу федерализма, традиционно принятого партией с момента включения его в официальную программу на Брюннском съезде 1899 года. И не случайно результатом явился существенный пересмотр Бауэром собственной теории национальности, сформулированной им в основополагающем труде довоенного периода «Национальный вопрос и социал-демократия»[608].

Оставим на некоторое время данный аспект, имеющий принципиальное значение с точки зрения понимания сущности того поворота в политике австрийской социал-демократии, который произошел на стыке последних лет империи и первых лет республики, и обратимся к революционизирующему фактору Октября. Здесь необходимо с самого начала отметить, что данный фактор был не прямой причиной или своего рода детонатором, а скорее катализатором тенденций в политике австрийской партии, ранее уже существовавших. К моменту возвращения Бауэра в Вену предпосылки для такого поворота в политике партии уже существовали (его заслуга заключается в умении использовать эти предпосылки и направлять их к нужным для левого крыла организационно-политическим выводам; это направление в значительной мере отличалось от позиции германской социал-демократии). Ровно двумя годами раньше (21 октября 1916 года) знаменитый «жест» Фридриха Адлера (который четырьмя револьверными выстрелами убил главу правительства Габсбургской империи графа Штюргка, главного виновника осуществления резкого поворота в сторону авторитаризма, начатого роспуском парламента в июле 1914 года) вновь открыл дебаты внутри австрийской социал-демократической партии по вопросу о войне и интернационализме, положившие начало созданию левой оппозиции, тогда еще бывшей в меньшинстве. (За несколько месяцев до этого на общеимперской конференции было опротестовано выдвинутое Фрицем Адлером и группой «интернационалистов» требование поддержать платформу, принятую в Циммервальде[609].)

К началу мировой войны левая оппозиция в австрийской социал-демократической партии могла рассчитывать на поддержку лишь небольшого числа своих сторонников, составлявших «кружок Карла Маркса». Кроме Фридриха Адлера (который накануне войны, полемизируя со своим отцом Виктором Адлером, повел открытую кампанию против политики «перемирия с буржуазией»), участниками этого кружка были также Габриэль Профт, Роберт Даннеберг, Макс Адлер, Тереза Шлезингер, Леопольд Винарский, Анна Штрёмер-Хорник и Франц Коричонер (племянник Рудольфа Гильфердинга, будущий основатель Коммунистической партии Австрии)[610]. Впрочем, как отмечал много лет спустя в своей автобиографии Троцкий[611], вплоть до так называемого несостоявшегося Венского конгресса (конгресс Интернационала, который должен был состояться летом 1914 года) в позициях австрийской и германской социал-демократии не было существенных расхождений[612]. Свое истинное лицо левая оппозиция стала по-настоящему приобретать лишь начиная с 1915 года, после конференции в Циммервальде, под впечатлением краха II Интернационала и смелого выступления Карла Либкнехта против военных кредитов[613]. 3 декабря того же года австрийское меньшинство в своем «Обращении интернационалистов Австрии к интернационалистам всех стран» заявило о своей полной приверженности принципам Циммервальда. Этот документ получил широкий отклик в международном рабочем движении и был опубликован в целом ряде газет. В следующем году обращение нашло свое подтверждение на общеимперской конференции австрийской социал-демократии (25 – 27 марта 1916 года)[614]. Это первое выступление левых со своей самостоятельной программой послужило Фридриху Адлеру поводом для того, чтобы высказать критику в адрес «социал-патриотической» политики своего отца (который все еще оставался неоспоримым лидером партии) и начать острую полемику с Карлом Реннером, проводившим в русле процесса «демократизации» политику спасения многонациональной Габсбургской империи[615]. Несмотря на все усилия левой оппозиции, общеимперская конференция закончилась для нее неудачей. Именно из-за провала этой попытки, а также других попыток левых обратиться с воззванием к партии, а затем в Бюро Социалистического интернационала Адлер пришел к выводу о необходимости какого-то «жеста», необычного и способного вызвать могучий отголосок, который позволил бы вывести из состояния пассивности и склероза партию, подвергавшую себя риску оказаться оторванной от масс в тот момент, когда последние несли не только жертвы в результате войны, но и всю тяжесть полицейских репрессий. Широкий отклик, который получил в международном рабочем движении «жест» Адлера, нескончаемая полемика вокруг «политического терроризма» и его правомерности в критических ситуациях ныне слишком хорошо известны и изучены, чтобы останавливаться на них сколько-нибудь подробно[616]. И наоборот, следует отметить, что подлинным поворотом явился не столько сам террористический акт, сколько знаменитая самозащита Адлера на процессе, который состоялся 18 – 19 марта 1917 года и проходил в обстановке массового подъема забастовочного движения в Австрии с приходом известия о свержении царизма в результате Февральской революции[617]. С этого момента Фридрих Адлер стал для австрийского рабочего класса олицетворением борьбы с абсолютизмом и социал-шовинизмом, опасность которого всерьез нависла над партией и грозила ей перерождением. Его имя часто ставилось рядом с именем Карла Либкнехта. Листовки, распространявшиеся рабочими во время крупных забастовок в январе 1918 года, содержали среди прочих требование немедленного освобождения Адлера (которое последовало лишь 2 ноября 1918 года, накануне провозглашения республики, тогда как смертная казнь была заменена Верховным судом на 18 лет каторги еще в сентябре предшествующего года, что явилось последней отчаянной попыткой империи предотвратить свой крах после Февральской революции и вступления в войну Соединенных Штатов[618]).

Предпринятая Адлером акция и ее политические последствия имели значение, однако, прежде всего для развития самой австрийской социал-демократии. Так, непосредственным результатом явилось усиление левой оппозиции, получившей возможность участвовать в работе 3-й Циммервальдской конференции, состоявшейся 5 сентября 1917 года в Стокгольме. Вернувшись через несколько дней в Вену, Бауэр нашел политическую обстановку весьма благоприятной для деятельности левых, что предопределило его немедленное выступление на съезде партии (19 – 24 сентября) с программным заявлением[619].

Благодаря избранной Бауэром объединительной тактике по отношению к руководству партией его личный вклад вскоре стал весьма ощутимым. Из письма Роберта Даннеберга Каутскому от 15 апреля 1918 года[620] явствует, что Бауэру удалось использовать в своих политических интересах процесс радикализации борьбы рабочих после Октябрьской революции, чтобы дать решающий импульс началу стабилизации внутрипартийной обстановки. Убедив левую оппозицию не противопоставлять себя руководству в качестве самостоятельной фракции, он после смерти Виктора Адлера, который скончался за несколько дней до провозглашения республики, взял в свои руки руководство партией. Перемена в руководстве австрийской социал-демократии не только способствовала избавлению партии от всевозможных расколов и разногласий, характерных для германской социал-демократии, но и явилась причиной глубоких различий в политической линии, социальном составе и внутреннем соотношении сил рабочего движения этих двух стран.

Этот поворот в политике австрийской социал-демократии в преддверии провозглашения республики имел своим прямым следствием также резкое сужение пространства для деятельности других левых сил, в данном случае Коммунистической партии Австрии (КПА), путчистские тенденции которой (подогреваемые эфемерными успехами революций в Баварии и Венгрии, ставших драматическим контрапунктом первого года жизни немецкоязычной Австрии) лишь отчасти являлись причиной ее изоляции, а в основном, наоборот, сами по себе оказались следствием изоляции ее внутри самого движения Советов[621].

Полемические нападки в связи с предательством революции со стороны «Бауэра и K°» (обвинявшихся в срыве революционных выступлений «на улицах Вены»), начатые Коминтерном[622], и по сей день продолжаются представителями троцкистского направления в историографии, использующими исследование Романа Роздольского о «революционной ситуации в Австрии»[623]. На фоне рассуждений о некоей мистической «упущенной возможности», характерных для этой полемики, в ней действительно упускается из виду одно весьма существенное обстоятельство, а именно: отсутствие пространства для подготовки революционного восстания, обусловленное позицией, которую заняла социал-демократическая партия уже в первые месяцы существования республики и которая получила поддержку подавляющего большинства в движении Советов[624], особенно в Вене (1 марта 1919 года Фридрих Адлер на I конференции рабочих Советов был избран председателем Исполнительного комитета Советов). Как видно, ничего похожего на репрессивные меры со стороны руководства германской социал-демократии по отношению к восстанию спартаковцев.

Особое значение приобретает в связи с этим та терминологическая форма, в которой Бауэр вел полемику с Бела Куном (в то время возглавлявшим Венгерскую Советскую республику) по поводу неудавшейся попытки путча 15 июля 1919 года.

 

«Я считаю, – писал Бауэр на следующий день после трагического эпилога восстания, обращаясь к Бела Куну через Роберта Даннеберга, – что мы находимся на начальном или на втором этапе мировой революции. Но ее я представляю себе не так прямолинейно: она значительно более тяжела, сложна, многообразна и дифференцированна в зависимости от обстоятельств, чем представляет себе большинство наших ближайших друзей. В этом суть наших тактических расхождений»[625].

 

Поистине драматически напряженная интенсивность размышлений Бауэра по поводу сложности процесса революционных преобразований, которая в данном случае отличает его от Каутского тех лет, представляет собой отнюдь не случайное явление, характеризующее эволюцию бауэровского анализа Октябрьской революции. Как показывает работа «Большевизм или социал-демократия?»[626], которая является наиболее важным трудом этого периода по крайней мере в плане систематизации исторического опыта конца войны и крушения империи и одновременно представляет собой первую попытку анализа опыта политического руководства начиная с ноября 1918 года, аргументация Бауэра и традиционная политическая платформа II Интернационала разделены четкой гранью как в том, что касается критики большевизма, так и с точки зрения постановки центральной проблемы всего последующего периода – проблемы демократии.

В отличие от Каутского Бауэр избегает ошибки механического переноса схемы взаимоотношений производственных сил и производственных отношений на Октябрьскую революцию, характерного для некоторых теоретиков социал-демократии, ограничивающихся расхожими штампами типа «преждевременный плод, лишенный перспективы на будущее существование». С точки зрения Бауэра, партия Ленина, «несомненно, революционная и, несомненно, социалистическая партия»[627]. Подлинно критический подход к ее концепциям и практической деятельности, продолжал Бауэр, настоятельно требует отказа от доктринерского бремени «марксизма» II Интернационала и принятия дифференцированных критериев анализа революционного «процесса». Содержащаяся в работе методическая ориентация Бауэра уже начиная с предисловия четко проявляется в так называемых ключевых словах. Даже после предпринятого впоследствии тщательного пересмотра своих положений Бауэр остается верен своим принципам: Октябрьская революция имеет универсальное историческое значение, большевизм же не располагает прерогативой универсальности, он не может быть clavis universalis[628], не может быть единственно возможным методом осуществления революции[629]. Феномен большевизма находит свое оправдание главным образом в особых условиях развития русского промышленного пролетариата, оказавшегося в преимущественно аграрной социально-экономической среде. Поэтому ленинское учение о партии и революции под особым углом зрения очерчивает для себя круг действия, усматривая свою роль не просто в отражении или насильственном, произвольном изменении «ситуации отсталости», но прежде всего в активном политическом выражении настоятельной необходимости предотвращения процесса социального разложения страны путем эмансипации рабочего класса под эгидой его авангарда и в рамках сознательного руководства производительными силами общества.

Одновременное признание универсальности Октября и многообразия путей, ведущих к социализму (более подробно Бауэр излагает это в написанном им в 1921 году введении к переизданию своего «Плана социализации»[630]), не только не противоречиво, но и является закономерным результатом неидеологического анализа русской революции.

Здесь, однако, имеется аспект, требующий особого внимания. В основе параллели, во многом спорной, которую Бауэр (наряду с Ф. Адлером, Даном и Абрамовичем[631]) проводит между большевизмом и якобинизмом, лежит предпосылка неоднозначности понятий демократии и демократического пути развития, исходя из различения политической и социальной сторон революционного процесса. На основе параллели с революцией 1789 года, а не с «чисто политической» (а следовательно, буржуазной) революцией 1848 года, Бауэр определяет русскую революцию как революцию социальную – в отличие от политических революций в Германии и Австрии. Это приводит его к заключению о том, что установленная Лениным диктатура пролетариата не влечет за собой неизбежного упразднения или необратимого подавления демократии, но представляет собой один из этапов развития на пути к установлению демократии[632].

В работе «Большевизм или социал-демократия?» выдвигается гипотеза о возможности приближения Советской России к «смешанным социальным формам, которые наша наука пока еще не в состоянии как-то классифицировать лишь на основе обобщения предыдущего опыта». Но уже в последующих работах эта догадка Бауэра (которая явится одним из основных аргументов в пользу его интернационалистской борьбы за единый фронт) найдет свое более конкретное выражение в постулате о реформируемости советской системы как социально-экономической системы при централизованном планировании. Следовательно, автор уповает на то, что Советский Союз мало-помалу сумеет избавиться от форм «этатизма» и «деспотического социализма», на основе которых и развивалась стадия упорядочения вслед за процессом преобразования[633].

При всем том, что эта гипотеза, содержанием которой является упование на демократизацию Советской власти (заключающуюся, согласно не только Дану и Абрамовичу, но и Троцкому, в простом приведении политической надстройки в соответствие с тенденциями становления социалистического базиса), грешит «социологизмом», она тем не менее свидетельствует о попытке преодолеть доктринерско-идеологическую ограниченность Каутского. Этот последний, начиная со своей работы «Диктатура пролетариата» (1918), исходил из предпосылки о том, что «социализма без демократии не существует»[634]. В 1921 году в результате своей знаменитой полемики с Троцким[635] он пришел к окончательному отказу от анализа опыта большевизма, заклеймив его как нереформируемую антисоциалистическую диктатуру. Абстрагируясь от каких бы то ни было оценок, не следует, однако, забывать, что эта негативная позиция Каутского в целом сложилась еще тогда, когда обстановка в Советской России и в формировавшемся тогда коммунистическом лагере в Европе была еще подвижна, столкновения являлись открытыми, и велась содержательная дискуссия, резко прерванная в результате происшедшего сектантского поворота Коминтерна в годы великого кризиса. И это безапелляционное приравнивание ленинизма к социально выродившемуся бонапартизму – приравнивание, к которому придет в 30-е годы духовный отец марксизма II Интернационала, – не является ответом на ретроградные тенденции в коммунистическом движении (разве что в минимальной степени), а представляет собой естественное следствие реальных предпосылок этих тенденций[636].

В этот период сторонники австромарксизма выступают с инициативой создания Союза социалистических партий для ведения совместных интернациональных действий (этот союз более известен как «Венский интернационал» или под ироническим наименованием «2½-го интернационала», данным ему Карлом Радеком[637]). Одновременно в 30-е годы между Каутским и Фридрихом Адлером разгорается полемика о принципах создания единого фронта с коммунистами[638]. Все это поддается исчерпывающему объяснению, если учесть те различия, которые характеризуют анализ большевизма у Каутского и Бауэра. В 1931 году Бауэр в своей работе «Рационализация – псевдорационализация»[639] (первоначально задуманной как первый том обширной работы, которая охватила бы происшедшие после мировой войны изменения капитализма и социализма) углубил и подверг частичному пересмотру собственный анализ, принимая во внимание упрочение советской экономики (развеявшее предсказания буржуазно-либеральных критиков и социал-демократических теоретиков 20-х годов). А Каутский в то же самое время убеждал читателей в «неизбежности и целесообразности краха большевизма»[640].