Великая партия в малой стране»

 

После всего, что было сказано, неудивительно то, что после первой мировой войны, несмотря на серьезные расхождения во мнениях, единство австрийской социал-демократии не было нарушено (в противоположность расколу в Германии). Под руководством Фридриха Адлера и Отто Бауэра левая оппозиция, которая отождествляла себя с циммервальдским движением, в 1917 – 1918 годах получила большинство, и руководство партии без глубоких внутренних потрясений перешло к левым[569].

Окончательное военное поражение Германии и Австро-Венгрии в октябре 1918 года привело к краху монархий в обеих странах и к распаду (которого уже давно ожидали) «государства четырех наций» на отдельные национальные элементы. Из того, что сохранилось, образовалось «остаточное государство», немецкоязычная Австрия. Еще во времена монархии теоретики австромарксизма видели возможную – не актуальную, но «историческую» – альтернативу «государству четырех наций» в «Великой Германии». Но после ноября 1918 года социал-демократия «остаточной» Австрии увидела в присоединении к Веймарской республике, ее экономике и ее рабочему движению не только «возможную историческую перспективу», но главнейший постулат, более того – единственный якорь спасения. В первые, решающие годы существования Австрийской республики, когда она находилась под определяющим влиянием социал-демократии (коалиционное правительство во главе с канцлером Карлом Реннером и государственным секретарем по иностранным делам Отто Бауэром), присоединению к Германии, которого так жаждали, противились державы-победительницы. Позднее, когда контроль над государством перешел к буржуазным партиям, интерес австрийского правительства к воссоединению ослаб и возник вновь лишь в 30-е годы, после жестких антидемократических репрессий в стране и после того, как власть в Германии захватили нацисты. Тогда присоединение («аншлюс») стало лозунгом правых кругов буржуазии, которые день ото дня становились все сильнее[570]. Почти полный разрыв отношений с придунайскими странами бывшей Габсбургской империи, с одной стороны, и несостоявшееся присоединение к Веймарской республике – с другой, обусловили невозможность самостоятельной экономической жизни «остаточного государства» и изоляцию австрийской социал-демократии.

Это объективное положение и его субъективное психологическое и идеологическое восприятие стали к тому же и предпосылками отказа социал-демократии от требований, выдвигаемых как коммунистами, так и левым крылом социал-демократии, – развивать революцию в Австрии, совершенную в 1918 – 1919 годах под руководством социалистов, дальше, вплоть до провозглашения Австрийской Советской республики, которая могла бы стать союзницей Венгерской Советской республики. Карл Радек, представитель Коммунистического Интернационала, обвинял в то время австрийскую социал-демократию в том, что она

 

«всеми средствами старается удержать пролетариат немецкоязычной Австрии от объединения своих сил с силами венгерского пролетариата (продовольствие можно было получить из Баната и из Словакии), от создания совместной пролетарской армии, чтобы сорвать наступление контрреволюции и совместно указать путь пролетариату других наций бывшей Габсбургской монархии»[571].

 

Со своей стороны руководители австромарксизма (Отто Бауэр, Фридрих Адлер, Юлиус Браунталь и др.) парировали эти обвинения тем, что настоящая проблема заключалась не в том, чтобы взять власть, а в том, чтобы ее сохранить, а социалистическая Австрия, изолированная, бойкотируемая крестьянством, находящаяся под буржуазно-клерикальным влиянием, была бы обречена на иностранную военную интервенцию и победу контрреволюции, была бы брошена на растерзание белому террору. Австрийский пролетариат, считали они, нужно было избавить от подобной судьбы[572]. Естественно, истинность подобного аргумента нельзя ни доказать «с абсолютной несомненностью», ни опровергнуть, но даже такой критик австромарксизма, как Норберт Лезер, которого никак нельзя заподозрить в «левачестве», не мог не высказать своих сомнений по этому поводу.

 

«Не было абсолютной уверенности в том, – писал он, – что войска Антанты действительно будут мобилизованы, а если бы это случилось, то нельзя было исключать возможности откола какой-то их части; абсолютно не исключалась и возможность того, что соседние советские республики не смогут поставить необходимые продукты. Но дело было в том, что почти полностью отсутствовало желание воспользоваться столь слабой возможностью и встретиться лицом к лицу со столь неопределенной ситуацией. Точнее говоря, такого желания не было с самого начала, и оно не могло появиться даже в менее рискованной обстановке, ибо приверженность к собственным убеждениям не так-то легко было обойти»[573].

 

После победы контрреволюции в Венгрии и прихода к власти фашистов в Италии, а также вследствие укрепления буржуазно-националистской реакции в Германии внутри австрийской социал-демократии все сильнее росло сознание собственной изоляции. То, что в прошлом являлось стратегической оценкой и стратегическим решением (истинным или фальшивым – неважно), все в большей степени принимало форму устойчивого комплекса неполноценности, до такой степени сильного, что он парализовал любое возможное решение. Это положение с предельной ясностью признал и четко сформулировал Оскар Поллак, который в течение многих лет был редактором газеты «Арбайтер цайтунг»:

 

«Судьба австрийской социал-демократии после войны быть великой партией в малой стране – это трагическое противоречие. Вся сила ее образцовой организации… не может устранить этого противоречия. Ее политическая сила, заключенная в голосах избирателей (41,13 процента по стране и 58,98 процента в Вене), не сможет преодолеть этого бессилия. Если завтра партии все же удастся распространить свое влияние на правительство, то это будет правительство страны, лишенной какого бы то ни было реального веса и подлинной независимости, деградировавшей до уровня объекта политики иностранных государств»[574].

 

Это положение нашло свое классическое выражение в событиях 15 июля 1927 года. Возмутившись подлостью буржуазного правосудия, оправдавшего фашистов, участвовавших в убийстве нескольких рабочих в Шаттендорфе, пролетарские массы Вены вышли на улицы, подожгли Дворец правосудия и потребовали мобилизации Республиканского шуцбунда (Союза обороны) и раздачи оружия. Отто Бауэр указал, что это могло стать началом открытой гражданской войны, которой следовало по возможности избегать. Позднее, давая общую оценку своей позиции в 1919 – 1927 годах, он объяснял: «То, чего мы не решились сделать в период острого революционного напряжения без возможного риска самоубийства, пытаться сделать сейчас, когда реакция в Европе намного сильнее, было бы настоящим самоубийством»[575]. Но даже его ближайший соратник Отто Ляйхтер (позднее он написал биографию Отто Бауэра), услышав подобный ответ, выразил сомнение и неуверенность:

 

«Неужели, если бы трудящиеся оказали сопротивление шестистам полицейским, готовым стрелять, и развеяли бы кошмар этих перестрелок, неужели это означало бы самоубийство? Конечно, в 1927 году в Европе не было революционной ситуации. Но неужели было бы самоубийством начать борьбу именно тогда, когда австрийское рабочее движение достигло своего апогея, а не позднее, в 1934 году, когда оно было зажато между фашистской Италией и гитлеровской Германией, после четырех лет всеобщей безработицы, когда тем не менее партия оказалась вынужденной вступить в свой последний и решительный бой?»[576]

 

Все эти примеры и эпизоды борьбы иллюстрируют одну из характерных черт австромарксизма, одну из составляющих его тенденций, далеко выходящих за рамки отдельных соображений и тактических решений. Это так называемая выжидательность, которая приводила к постоянной отсрочке в принятии крупных решений и – почти «из принципа» – к полумистическому ожиданию «лучших времен», когда ослабнут тиски международной реакции и абсолютной экономической зависимости от капиталистического Запада.

 

Ценности и противоречия

 

Не говоря уже о внешнем реакционном окружении и экономической зависимости Австрии, австромарксизм сознавал и свою внутреннюю слабость, поскольку влияние социалистов распространялось лишь на городской пролетариат. В этой обстановке австрийская социал-демократия – первая среди всех социал-демократических партий после первой мировой войны – опубликовала подробную аграрную программу, которую составил и сам прокомментировал Отто Бауэр и которую в 1925 году принял съезд партии. Эта программа была основана на блестящем марксистском анализе; она учитывала как принципы социализма, так и конкретные задачи повышения производительности в сельском хозяйстве; наконец, она реалистически подходила к традициям и очевидному индивидуализму в мышлении сельского населения[577].

Однако результаты практически оказались равными нулю, поскольку подавляющее большинство крестьян находилось под исключительным влиянием – духовным и политическим – буржуазно-клерикальных партий, было полно недоверия и предрассудков против всего, что исходило «из красных и безбожных городов». Не было никаких реальных шансов на то, что (несмотря на великолепную аграрную программу и живую социалистическую агитацию в деревне) крестьянские массы изменят традиционное голосование в пользу («черного») буржуазного правительства. Единственной возможностью преодолеть предрассудки и недоверие к «красным» было образование социалистического правительства, которое смогло бы осуществить и убедительным образом конкретизировать аграрную программу 1925 года, поставив крестьян перед лицом совершившихся, выгодных для них фактов. В этом случае деревня имела бы возможность на собственном опыте сравнить аграрную политику «черного» и «красного» правительств, и это обеспечило бы наконец поддержку социалистическому правительству хотя бы какой-то части сельского населения и нейтралитет другой. Но, принимая во внимание социально-экономический состав австрийских избирателей, пресловутые «восемь процентов голосов», недостающих социалистам для получения абсолютного большинства в парламенте и образования социал-демократического правительства, могли быть завоеваны только с большим трудом, а внепарламентская альтернатива достижению парламентского большинства путем обычных выборов вообще никогда не рассматривалась австрийской социал-демократией (впрочем, как и другими партиями). Поэтому, несмотря на свою великолепную аграрную программу, она была приговорена к постоянному меньшинству в парламенте, так как ее влияние ограничивалось исключительно городом[578].

В то же время, если австромарксизм не принимал во внимание никакой иной возможности завоевать власть, кроме парламентского пути, он одинаково отвергал и весьма распространенную в международной социал-демократии точку зрения, что участие в коалиционном правительстве вместе с буржуазными партиями могло бы заменить необходимое социалистам абсолютное большинство в парламенте и соответственно чисто социалистическое правительство либо по крайней мере подготовить для него почву. Австромарксисты видели в оппозиции правило, а в коалиции – исключение из этого правила, считая, что последнее может иметь место только в том случае, если социал-демократы станут доминирующей силой в государстве или почувствуют, что смогут направить такую переходную коалицию по социалистическому пути; пока же они не сознавали себя достаточно подготовленными к тому, чтобы управлять самостоятельно. Эта оригинальная стратегия австрийской социал-демократии вызывала споры внутри самой партии и подвергалась острой критике многими зарубежными социал-демократами и с точки зрения «классического» реформизма. Тем не менее руководство австромарксистов, в частности в лице Отто Бауэра, взяло верх в партийных органах и упорно стояло на этой точке зрения, начиная с роспуска коалиции под руководством социалистов (1920) и до конца Первой республики[579].

Подобное отношение к проблеме «оппозиция или коалиция» является органической чертой австромарксизма, свободного от всяких иллюзий. У руководителей австрийской социал-демократии выработался иммунитет против многих реформистских иллюзий, распространенных в других странах, в отношении оценки буржуазии и буржуазных партий, непримиримости классовых противоречий и неизбежности классовой борьбы, классового характера государства и его органов, а также в указании на невозможность постепенного и органичного «перехода» от капитализма к социализму, в признании необходимости тесной связи между парламентской оппозицией и внепарламентской мобилизацией масс, в сохранении бдительности в отношении намерений и интриг буржуазии вплоть до военной подготовки «к худшему», то есть к применению буржуазией насилия против рабочего класса и его организаций (на этот случай в 1923 году был создан Республиканский шуцбунд – Союз обороны). Однако, несмотря на свою оригинальность, этот трезвый подход, основанный на марксистском понимании подлинного смысла классовых отношений, все-таки явно противоречил основному тезису социал-демократов о бессилии и абсолютном отсутствии какого бы то ни было выхода («в наших жалких австрийских условиях»), априорно исключая какие бы то ни было действенные революционные выводы из правильного анализа обстановки и весьма похвального отсутствия иллюзий. В этом и состоит, очевидно, основной недостаток австрийского марксизма. Его сила заключалась в четком анализе развития, в исторически и диалектически верном понимании явлений и процессов, в исчерпывающей «интерпретации мира», в то же время его слабость проявилась в неспособности превратить интерпретацию в действие. Это как раз и шло вразрез со сформулированным Марксом в 11-м тезисе о Фейербахе «требованием изменить мир».

Особенно интересными были удачные попытки провести в Австрии широкую программу реформ в области налогообложения, социального обеспечения, жилищного строительства, народного образования, здравоохранения и т.д. в коммунах с социалистическим большинством. Вовсе не удивительно, что эта конструктивная работа, ставшая особенно заметной в «красной Вене», превратилась в объект нападок реакционной буржуазии. Но и коммунисты со своей стороны подвергли «красную Вену» беспощадной критике, обвиняя австромарксистов в том, что они пользуются этим лозунгом в целях «компенсировать» свою политическую непоследовательность, чтобы оторвать массы от революционной классовой борьбы. Между тем Юлиус Браунталь дал следующее истинно австромарксистское объяснение этой конструктивной политике на муниципальном уровне:

 

«В течение ближайших четырех лет пример Вены покажет населению, какая мощная созидательная сила кроется в демократии и социализме. Этот блестящий комплекс достижений еще ярче засияет на темном фоне разрухи, которая является делом рук реакционного буржуазного правительства, мрачного сподвижника смерти и культурного упадка, если параллельно организационной работе по подготовке к завоеванию власти социал-демократы получат на ближайших выборах 250 тысяч дополнительных голосов избирателей, необходимых, чтобы достичь в государстве абсолютного большинства»[580].

 

В действительности эти предвыборные ожидания не оправдались ни на очередных, ни на последующих выборах, поскольку выяснилось, что городское население не смогло обеспечить «те многие голоса, которых не хватало» для получения социалистами абсолютного большинства. Однако конструктивная работа «красных коммун» в значительной степени способствовала укреплению социалистической гегемонии среди активного населения. У членов партии и сочувствующих она укрепила веру в возможности перехода к социализму, повысила сознание морального и жизненного превосходства социализма над капитализмом. Но и тут выявилось одно коренное противоречие. Конструктивная работа «красных коммун» усилила солидарность среди социал-демократов, она же заставила сплотить свои ряды и буржуазию, поскольку рассматривалась ею как вызов. Все более резкие столкновения между «красной Веной» и «черным» правительством не могли продолжаться до бесконечности и не привести к сражению по всему фронту. Такая поляризация сил должна была обязательно закончиться либо захватом власти социалистами во всей Австрии, либо крахом социалистической гегемонии в столице и переходом «красной Вены» на позиции правительства, подчинением его власти и политике. Таким образом, «красная Вена» была прелюдией к борьбе за «красную Австрию», трамплином и орудием революционно-политической борьбы за власть, и подобная позиция с точки зрения революционного социализма была вполне законной и похвальной. Но ввиду отсутствия перспективы и соответствующей цели сама конструктивная работа была фатально обречена на перерождение в свою противоположность: она пробуждала у трудящихся реформистские настроения и вызывала у буржуазии попытки подорвать социалистическое движение. Принимая во внимание эти противоречия и эту опасность, левое крыло социал-демократии выразило собственную позицию в лозунге: «От красной Вены к красной Австрии!»

В тесной связи с конструктивной работой в местных органах власти оказалась и удачная попытка не только привлекать членов партии и ее попутчиков к избирательной кампании и организационной работе, но и упрочить их принадлежность к партии, повысить их верность ее целям с помощью густой сети культурных, спортивных, школьных и педагогических мероприятий, расширить их горизонт, привить им иммунитет против интеллектуального влияния буржуазного общества и воспитать «нового человека». Поэтому австромарксизм развил тезис о том, что социалистическое воспитание не может дожидаться захвата власти, а, наоборот, уже сейчас должно стать острым оружием, неотъемлемой частью революционной классовой политической и профсоюзной борьбы[581]. Этот тезис также стал объектом критики справа и слева. Справа выдвигались возражения о том, что подобное социалистическое воспитание пролетариата усиливает поляризацию классов, раздражает средние слои и ускоряет фашизацию мелкой и крупной буржуазии. А слева говорили, что из-за этого вновь возродятся реформистские и «эволюционистские» иллюзии и пролетарские массы будут оторваны от «истинной» классовой, то есть политической, борьбы. Левое крыло социал-демократии твердо стояло на почве безусловного утверждения конструктивной социалистической политики на местном уровне, социалистического воспитания и образования масс и боролась за их безусловную интеграцию в политической борьбе за власть в государстве, за его перестройку в социалистическом и революционном направлении.

 

Линцская программа

 

После основания Австрийской республики не раз возникала необходимость обновить старые программы социал-демократии, составленные еще в условиях монархии (первоначальная программа, утвержденная в Хайнфельде в 1888 – 1889 годах, а также изменения, внесенные в нее на венском съезде партии в 1901 году). После тщательной подготовки это было сделано на съезде в Линце в 1926 году. Хайнфельдская программа была отредактирована Виктором Адлером и Карлом Каутским; новая программа носила отпечаток неповторимости языка и стиля Отто Бауэра и его варианта марксизма. Это была версия левого социал-демократа, которую охарактеризовали так: «Если угодно, это австромарксизм»[582].

В этой программе, куда также вошла аграрная программа 1925 года, были четко сформулированы и более или менее систематизированы и унифицированы особые позиции австромарксизма по таким проблемам, как реформа и революция, классовая гармония или непримиримость классовых интересов, раскол и единство, коалиция и оппозиция и т.д. В одной из редакционных статей, опубликованных в связи с открытием съезда, «Арбайтер цайтунг» указывала, что история австрийской социал-демократии прошла три этапа:

 

«Первый – пробуждение и объединение пролетариата, который обретает классовое сознание. Это Хайнфельдская программа. Второй – возникновение социал-демократических партий, которые повели последовательную борьбу за права трудящихся, всеобщее избирательное право, за восьмичасовой рабочий день. Это Венская программа. Третий – решительный штурм гегемонии буржуазии, этап борьбы за власть. Это Линцская программа, программа завоевания власти»[583].

 

В центре новой программы и дискуссии на съезде, предшествовавшей ее принятию, стоял вопрос о «пути к власти», и этот принципиальный вопрос был поставлен не абстрактно, а конкретно, на основе объективного марксистского анализа противоречий и соотношения классовых сил в послевоенной Австрии. Сам Бауэр объяснял структуру своей программы следующим образом:

 

«С одной стороны, в ней – конкретное знание пути, который ведет к власти; с другой – великая интеллектуальная и моральная задача воспитания в духе классовой солидарности, необходимой для переходного периода. Мы обращаемся к пролетариату с надеждой, что он до крайности усилит свое стремление как к власти, так и к культуре. И я надеюсь, что наша партия даст рабочему классу Австрии программу завоевания власти, программу завоевания культуры»[584].

 

В Линцской программе нашли свое воплощение твердая вера в возможности социализма и, если можно так сказать, ярко выраженный оптимизм австрийских социал-демократов; основной же тезис австромарксизма о том, что «наша жалкая австрийская бедность» и «реакционное окружение» накладывают отпечаток на соотношение сил в Австрии, был представлен лишь неясным намеком. Но историк не может игнорировать тесной связи между программой 1926 года, предшествующими событиями 1919 года и последующими событиями июля 1927 года (не говоря уже о постоянном отступлении австромарксизма вплоть до февраля 1934 года). Именно с этой точки зрения видно явное противоречие между верой в собственные силы и оптимизмом «программы завоевания власти», с одной стороны, и бессилием и пораженчеством – с другой, когда речь идет о принятии ответственных политических и стратегических решений до и после Линца. В этом противоречии в гораздо большей степени, чем в любой неточности, в любом упущении, любой ошибочной формулировке программы, и находится ахиллесова пята этой программы. Наиболее известным ее тезисом, вызвавшим самые большие споры, был тезис о «применении насилия в целях обороны», об угрозе диктатуры пролетариата в ответ на любую попытку установить буржуазную диктатуру. Соответствующий абзац программы звучит следующим образом:

 

«Буржуазия не откажется произвольно от своей позиции силы. Если даже она и примет демократическую республику, навязанную ей рабочим классов, то она, пока будет у власти, попытается свергнуть ее и установить монархию или фашистскую диктатуру еще до того, когда всеобщее избирательное право поставит ее перед угрозой передачи политической власти рабочему классу, или сразу после того, как она передаст ему власть… Пролетарская социал-демократическая рабочая партия будет осуществлять политическую власть в форме демократии, со всеми соответствующими гарантиями… Но если буржуазия захочет воспротивиться социальной революции, которую призван совершить рабочий класс, и попытается, согласно своей программе, задушить экономическую жизнь нации путем насильственного переворота в сговоре с внешней контрреволюцией, то в этом случае класс пролетариата будет вынужден разбить сопротивление буржуазии средствами своей диктатуры»[585].

 

Окончательному принятию этого абзаца съездом предшествовала живая дискуссия. Правое крыло, руководимое Карлом Реннером, отвергло тезисы о непримиримых классовых противоречиях, о неизбежном применении насилия со стороны буржуазии против демократии и рабочих организаций и об угрозе применения социалистами насилия и диктатуры. Оно увидело в них отступление от принципов демократического социализма и указало на опасность того, что эти формулировки могут быть демагогически использованы буржуазией с целью изолировать социал-демократию от средних слоев и в особенности от крестьян. Левое крыло под руководством Макса Адлера утверждало и вновь подчеркивало, что хотя Марксова концепция диктатуры пролетариата и деформирована коммунистами в смысле установления бюрократической гегемонии меньшинства над массами пролетариата и крестьян, однако это еще не повод для отказа от марксистского постулата. Наоборот, «диктатура пролетариата» как действительно марксистская диктатура в плане социальной (а не только политической) демократии, то есть диктатура подавляющего большинства активного населения, необходима для осуществления перехода от капитализма к социализму. В итоге требование Адлера включить в программу понятие «диктатуры пролетариата» как переходную государственную систему было отвергнуто, однако в программу было включено выражение «диктатура трудящихся» для обозначения переходного периода, которого, очевидно, нельзя избежать в случае гражданской войны, «навязанной пролетариату»[586].

После июльских событий 1927 года все сильнее зазвучали голоса тех, кто увидел в Линцской программе с ее левыми формулировками, в ее терминологии и радикальной агитации, использующей эту терминологию, причину не только эволюции буржуазии в сторону реакции и фашизма, но и регресса социал-демократии, продолжавшегося вплоть до 1934 года. Отто Бауэр отвечал им так:

 

«С 1927 года до тошноты повторяют: язык наших ораторов и наших газет разжигает у рабочих чувство власти, он раздражает и объединяет их противников. Член парламента говорит, журналист пишет – это их профессия, и оба склонны верить, что то, что они пишут и говорят, определяет ход истории. И что удивительного, если марксисты, пользуясь своей фразеологией, объясняют то, что является всеобщим законом истории?»[587]

 

Во всяком случае, буржуазия заклеймила терминологию и пропаганду австромарксистов как «разновидность большевизма» и заявила, что в конце концов с принятием Линцской программы австромарксизм «сбросил маску и открыто показал, чем он был всегда и на самом деле».

Типичными представителями коммунистической критики Линцской программы являются X. Хаутманн и Р. Кропф. Они писали:

 

«Чтобы удовлетворить недовольство трудящихся, Линцская программа была написана энергичным революционным языком и, без сомнения, должна рассматриваться как средство нейтрализации опасного для партии душевного состояния неверия. Однако суть программы – истинного продукта австромарксизма – отнюдь не революционна. Главная цель партии заключалась в том, чтобы завоевать государственную власть с помощью всеобщего избирательного права, то есть получением знаменитого 51 процента голосов, которые, по мнению Бауэра, позволили бы социал-демократии установить в Австрии социализм. Левым течениям предлагалась та часть программы, в которой говорилось, что пролетариат должен постоянно проявлять бдительность, а если буржуазия воспротивится социальным преобразованиям, то „сломить сопротивление буржуазии средствами диктатуры“… В действительности же от этой внешне исключительно революционной формулировки уже попахивает позднейшей политикой отступления, поскольку диктатура пролетариата рассматривается как последнее и крайнее средство обороны, нечто вроде буржуазной теории права на самозащиту»[588].

 

Слабость коммунистической критики Линцской программы не в том, что она указывала на ее недостатки, непоследовательность или противоречия. Пока дело ограничилось только этим, она твердо стояла на ногах, хотя иногда и проявляла слабость. Слабость ее в том, что она часто рассматривала исторически обусловленные явления в основном субъективно, как выражение агитационных и партийных интересов, почти как «обман» или «конспирацию и дьявольские интриги», направленные, скорее всего, на то, чтобы всеми средствами воспрепятствовать переходу трудящихся на сторону коммунистической партии. Конечно, иногда у австромарксистов встречаются подобные мотивировки, но они, несомненно, не могут служить ключом для исторического осмысления австромарксизма. Объективная оценка Линцской программы не может не привести нас к заключению, что это одна из самых блестящих теоретических разработок, одна из вершин в истории европейского рабочего движения в первые послевоенные годы. Впрочем, ясно и то, что необходимость применить насилие со стороны пролетариата была отодвинута в программе на неопределенное время, а также то, что «в исторической перспективе» столь отдаленная возможность (откуда можно было надеяться, что она никогда не станет реальностью) не имела целью использовать партию для тотальной мобилизации и практической подготовки масс к решающему часу (наступление, которого не брались предсказать) и передавала инициативу целиком в руки буржуазии и ее стратегов[589].

 

Интегральный социализм»

 

По окончании первой мировой войны, в ходе которой в рабочем движении начался глубокий раскол, были сделаны попытки возродить международную структуру этого движения. Результатом явилось возникновение трех различных организаций. Это были Коммунистический Интернационал, основанный в Москве в 1919 году (III Интернационал); Социалистический (II) интернационал, который возобновил свою деятельность в Женеве в 1920 году, и Международное рабочее объединение социалистических партий, созданное в Вене в 1921 году, а затем названное Венским бюро или же, как иронически окрестили его противники, 2½ Интернационал. Во главе Венского интернационала, образованного по инициативе австрийских социал-демократов, стоял Фридрих Адлер, который пытался отойти как от реформизма, так и от коммунизма и ставил перед собой цель объединить расколовшееся в международном масштабе рабочее движение. Но как только в некоторых партиях, примкнувших или же близких к 2½ Интернационалу, начался разброд и наиболее весомые части этих партий перешли в коммунистический лагерь (как это случилось с немецкой НСДПГ, социалистическими партиями Швейцарии, Франции, Италии и др.) после провала конференции исполнительных комитетов всех трех интернационалов, созванной в Берлине в 1922 году, и перед лицом спада революционного движения и относительной стабилизации капитализма, было решено слить Венский интернационал со II Интернационалом, в результате чего родился Социалистический рабочий интернационал (Гамбург, 1923 год). Вплоть до его роспуска в 1940 году его секретарем оставался Фридрих Адлер. Этот короткий эпизод сам по себе не оказал никакого серьезного влияния на развитие рабочего движения. Однако он непосредственным образом выявил некоторые основные аспекты австромарксизма: 1) его органическую принадлежность к международному «центру» в рабочем движении; 2) его отход от двух противоположных фронтов: реформизма и коммунизма; 3) его особую позицию в отношении Советского Союза и русского коммунизма. Что касается принадлежности к центру, то на этот счет не оставляет никаких сомнений сам Отто Бауэр.

 

«Есть товарищи, – отмечал он, – которым слово „центр“ доставляет какое-то неудобство. Я даже себя считаю виновным в том, что первым употребил это слово. Еще до первой мировой войны я был убежден, что для нашей партии предпосылка единства и сплоченности – это путь центра»[590].

 

Что же касается отмежевания Венского бюро и австромарксизма, который его создал, от обеих крайностей, то его секретарь Фридрих Адлер дает следующее лаконичное определение:

 

«Я думаю, что это противоречие можно было бы вкратце сформулировать так: II Интернационал… все более превращается в Интернационал социальных реформ, все больше и больше ограничивается этими реформами, в то время как III Интернационал сознательно ограничивает себя как Интернационал социальной революции. Это явствует из всех его резолюций и тезисов»[591].

 

По отношению к Советскому Союзу с самого начала и в последующие годы австромарксизм постоянно отмечал диктатуру пролетариата как государственную систему, абсолютную гегемонию партии и то, что он называл «деспотическим социализмом» (в противоположность демократическому социализму). В своей оценке Октябрьской революции и последующего образования Советского государства австромарксизм был близок к позиции «меньшевиков-интернационалистов» (Ю. Мартов и Ф. Дан). Эта позиция радикальным образом отличалась от отношения к революции большинства социал-демократических партий. Уже во время работы Венского бюро и в особенности на общей конференции исполкомов трех интернационалов в апреле 1922 года Отто Бауэр развивал тезис о том, что международное рабочее движение и рабочий класс в целом, несмотря на глубокие и принципиальные расхождения во мнениях о «демократическом» и «деспотическом» социализме, должны вместе противостоять буржуазии и капитализму в мировом масштабе. Любое послабление, любая даже частичная уступка мирового рабочего движения в этом смысле неизбежно приведет к изменению соотношения сил между буржуазией и пролетариатом, между капитализмом и социализмом, в ущерб трудящимся как в странах всего мира, так и в отдельных странах. «Победа реакции в России, – указывал О. Бауэр, – вызовет усиление… реакции в мире, поведет к провалу великой политики, подорвет – и надолго – веру в возможности социалистического способа производства во всем мире»[592].

Отсюда Бауэр заключал, что ни одно из соперничающих течений – ни реформизм, ни большевизм – не должны быть «отлучены» от рабочего движения. Лично он надеялся на возможное «сосуществование», более того, на что-то вроде «раздела сфер влияния» между социал-демократией на Западе (без западных компартий) и советским коммунизмом на Востоке. Во время великого экономического кризиса и массовой безработицы 1929 – 1933 годов Бауэр пытался использовать успехи первой пятилетки в целях антикапиталистической и социалистической агитации на Западе:

 

«Подобное развитие показало бы миру возможность социалистического порядка в обществе, где мощный и высокоразвитый производственный аппарат уже принадлежит не капиталистам, а сообществу трудящихся… Оно укрепило бы веру в социализм, усилило бы стремление к социализму, увеличило бы силы социализма в мире»[593].

 

После победы фашизма в Австрии и Германии Отто Бауэр, который тогда уже был в эмиграции, предсказал ослабление традиционной напряженности между демократическим социализмом Центральной и Западной Европы, с одной стороны, и русским коммунизмом – с другой: в странах фашизма (которые на Западе уже не представляли «исключения», как это было раньше) новая историко-политическая обстановка вынудила также и традиционную социал-демократию перейти на революционную нелегальную работу и принять такие методы борьбы и организации, которые ставили своей целью победу социалистической диктатуры в условиях антифашистской демократии (примером этого в Австрии являются «революционные социалисты»). В то же время на советском Востоке противоречия между социалистическими производительными силами и государственным диктаторско-бюрократическим аппаратом должны были, по Бауэру, вызвать мощное и непреодолимое давление в пользу демократизации.

 

«Демократизации Советского Союза, – писал он, – несомненно, мешают многие препятствия. Никакая бюрократия с легким сердцем не откажется от бесконтрольного господства… Пролетариат во второй раз поставлен перед задачей завоевания политической демократии, но теперь речь идет уже о завоевании демократии не на основе капиталистического социального порядка, а на основе социалистического строя»[594].