От диаспоры в «национальном вопросе» к коалиционному правительству

 

Для того чтобы дать правильную и действительно критическую оценку австромарксизму, необходимо одновременно рассмотреть оба вышеизложенных вопроса. Речь идет о преждевременности отказа «молодой венской школы марксистов» от культуры периода кризиса, которая на достаточно высоком уровне выражает сложность капитализма, видоизменяющегося и преобразующего в динамике своего развития элементы «научности» и «организованности». Речь идет также о собственно «структурном» аспекте кризиса и распаде габсбургской империи, в ходе которого высвобождается центробежная энергия разных национальностей[671].

Впрочем, сам Бауэр предложил ключ к прочтению «истории австромарксизма» в уже упоминавшемся некрологе памяти Макса Адлера, скончавшегося в 1937 году. Прежде всего он подчеркнул преимущественно политический характер работы по упорядочению философии, предпринятой в начале века группой сторонников австромарксизма, и в частности Максом Адлером. В отличие от целого ряда представителей интеллигенции и лидеров социалистического движения – таких, как Конрад Шмидт, Штаудингер, Форлендер, Курт Айснер и, наконец, сам Бернштейн, – Адлер, по мнению Бауэра, твердо защищал рабочее движение от влияния каких бы то ни было прагматических и эволюционистских принижений роли политики. «В отличие от ревизионистов он не смешивал эклектически неокантианство с марксизмом. Напротив, он использовал приемы кантианской критики познания для защиты марксистского учения об обществе от какого бы то ни было разбавления его ревизионизмом, отстаивая социализм от какого бы то ни было этического обоснования»[672]. Далее Бауэр указал на политический разрыв в период войны и революции: «Война и революция разбили духовное единство (Geistesgemeinschaft) „австромарксистской школы“ того времени: в 1914 – 1918 годах Реннер и Гильфердинг изберут различные с Адлером пути»[673].

Таким образом, уже в первом десятилетии столетия австромарксизм слагается в целостную теоретико-аналитическую систему, несводимую к простой разновидности того, что неточно называется «каутскианством». Это свидетельствует о его богатом, многообразном и оригинальном культурном опыте, который делает неприемлемым схематический подход к так называемому марксизму II Интернационала. В свою очередь этот анализ должен устранить большую часть традиционных предрассудков, существующих в политике и историографии, ему надлежит сделать австромарксизм доступным для понимания его внутреннего многообразия и региональных особенностей[674].

Но лишь начиная с 1914 года в результате столкновения с животрепещущими проблемами, поставленными перед европейской социал-демократией теорией и практикой ленинизма, как и в свете задач управления экономикой и государством после падения габсбургской империи австромарксизм приобрел определенное политическое лицо. Поэтому не случайно, что, как вспоминал Бауэр в одной своей анонимной статье 1927 года[675], как раз накануне мировой войны в буржуазных кругах Центральной Европы заговорили об австромарксизме как об опасной промежуточной тенденции между линиями реформистской социал-демократии и большевизма.

Выше уже упоминалось о быстром процессе политизации, который в тот период привел Бауэра к позиции, определенно расходящейся с позицией Реннера. Последний полагался тогда на возможность проведения институциональной реформы при сохранении прежнего национального состава в рамках габсбургского государства. В статье, опубликованной в «Дер кампф» за январь 1918 года в качестве ответа на грандиозную волну забастовок за немедленное прекращение войны, Бауэр выступил в поддержку требования наций на самоопределение. Атака на реннеровскую программу «региональной автономии», заклейменную как символическое выражение «реформизма», приведшего к «расколу мирового интернационала и партии в целом»[676], несомненно, являла собой политический акт решающей важности. И есть возможность проследить теоретические предпосылки этого значительного явления, обратившись к книге по национальному вопросу, написанной Бауэром в 1907 году.

Отстаиваемая в этой книге теория трактует нацию с точки зрения «общности судеб», совокупности постоянно изменяющихся культурно-исторических особенностей, самобытных по отношению к государству (подобно тому как конкретная коллективная воля не может быть отождествлена с абстрактной политической волей). Если абстрагироваться от конвергентного характера политического решения проблемы, эта теория существенно отличается от концепции Реннера, делавшего из нации, понимаемой как правосубъект, совершенно органический компонент плюралистического государства. Конвергентность практического решения национального вопроса в значительной степени способствовала отвлечению внимания от теоретического содержания концепции. В то время как Реннер посредством критики «атомистически-централистской», как он выражался, концепции Бауэра пришел к органистическому пониманию государства как динамического средоточия плюрализма нации[677], Бауэр избрал генетический подход, с помощью которого он рассматривал нацию вкупе со сложной системой классовой борьбы, сопровождающей развитие общественной формации. Отсюда его теория национальной вражды как «видоизмененной классовой вражды» и его знаменитое «пробуждение наций без истории»[678].

Другим элементом теории нации Бауэра, отличавшим ее от теории Реннера, является указание на тесную взаимосвязь между эпохой организованного капитализма, с ускоренным ростом картелей и трестов и изменением функции национальной проблемы, которая, не будучи разрешена буржуазией, становится одним из предпочтительных направлений и сфер борьбы рабочего класса. Отсюда понятно, почему Ленин взял под защиту Бауэра (а вместе с ним Экштейна и Паннекука) от критических выступлений Розы Люксембург[679]. Несмотря на «неогармонистические» искажения теории Маркса (которые будут поставлены в вину бауэровской интерпретации схем воспроизводства в ходе дискуссии об империализме и накопления капитала[680]), Бауэр независимо от Гобсона наметил канву анализа, возобновленного и углубленного три года спустя Гильфердингом в его работе «Финансовый капитал»[681]. Если не считать искажений психологического типа, сурово осужденных Лениным в работе «О праве наций на самоопределение»[682], то исследование Бауэра еще до начала войны давало ключ к отнюдь не плоскоэкономическому и узкоклассовому пониманию антиимпериалистической национально-освободительной борьбы, отложившейся на всей последующей мировой истории и обусловившей глубокую перестройку международных отношений. Поэтому в предисловии ко второму изданию книги, в 1924 году, Бауэр мог с полным основанием заявить: «Программа политического решения национального вопроса в Австро-Венгрии, предложенная мной в 1907 году, исторически исчерпана. Но мое историческое изложение генезиса и развития наций не потребовало исправлений в свете новых событий и исследований, оно лишь подтвердилось». «Пробуждение наций без истории», представленное им как «одно из наиболее важных явлений современного экономического и социального развития», действительно стало «одним из революционизирующих факторов нашей истории»[683].

Таким образом, даже на этой первой стадии Бауэр не разделял энтузиазма по поводу «габсбургского мифа» многонационального государства как орудия гармонического разрешения конфликтов. Подобный энтузиазм надолго укоренился у Реннера, который в 1918 году полемизировал с Фридрихом Мейнеке, отождествлявшим политическую волю нации со «стремлением к созданию территориальных наций», то есть представлял национальное волеизъявление как стремление к государственности (Wille zum Staat), о котором позднее будет говорить Герман Геллер, отрицая принцип самоопределения наций как утопию 1848 года[684]. Эти темы, на которых акцентируется внимание в относящейся к 1914 году работе Реннера «Нация как правовая идея и Интернационал»[685], дополняются темой, которой также уделялось немало внимания. Имеется в виду тема государства как инстанции «общего управления» обществом, которое все более расщепляется под воздействием «особых» классовых интересов. Против такой интерпретации послевоенных изменений в структуре и функционировании государства (центральная тема всей литературы военного периода (Kriegsliteratur), которая, начиная с Трёльча и Зомбарта и кончая Пленге и Шелером, становится предметом дискуссий последующих лет о демократии и кризисе парламентаризма) решительно выступали Макс Адлер и даже сам Каутский[686]. Этот последний говорил даже о «военном марксизме»[687], ссылаясь на то положение книги Реннера «Марксизм, война и Интернационал» (1917), где автор, доводя до логического завершения свою мысль, утверждает, что подлинное самоопределение (Selbstbestimmung), при котором осуществляется принцип «максимальной автаркии» и «гармоничного единства», может быть только государственным самоопределением.

Это утверждение становится понятным на фоне грандиозных трансформаций военного периода и найдет свое отражение в работах Реннера периода 20-х годов. В свете сказанного выше стремление «ввести в игру» классовую борьбу в эпоху организованного капитализма выражается в растущем антагонизме между экономикой, продолжающей служить интересам класса капиталистов, и государством, которое по мере возрастания своей роли в управлении обществом все более служит удовлетворению интересов пролетариата[688].

В работе «Национальный вопрос» (наряду с аналитическими выкладками, объясняющими дальнейший отход от этих позиций) мы находим ту же тему «общности судеб» австрийской и германской наций (Österreichertum und Deutschtum), лежащую в основе самой нашумевшей идеи Бауэра, с которой он выступил в конце войны, – идеи аншлюса. В основе этой идеи (за которую Бауэр упорно боролся в период своего непродолжительного руководства министерством иностранных дел) лежала не только надежда возродить мечту Бебеля о народно-демократической великогерманской республике (Grossdeutsche Republic), в результате создания которой должен был бы быть преодолен исторически возникший раздел немецкой нации между Габсбургами и Гогенцоллернами. Как уже неоднократно отмечалось, существовали также серьезные экономические причины, связанные с положением экономической зависимости, в которой оказалась небольшая Австрия на международном рынке, тогда как важнейшие индустриальные комплексы империи Габсбургов оказались, по существу, вне немецкоязычной территории, а бóльшая часть сельскохозяйственной продукции поставлялась Венгрией. Кроме того, молодая республика унаследовала непомерно большой сектор услуг, выросший при поддержке крупного капитала Центральной Европы и ставший излишним и плохо поддающимся перестройке[689]. Однако, помимо соображений чисто экономического характера, бауэровский проект аншлюса имел, на наш взгляд, также серьезные политические мотивы. По всей вероятности, Бауэр надеялся посредством этой идеи прийти к созданию единой социал-демократической партии, в рамках которой слились бы германские социал-демократические рабочие массы со своими традициями и австрийская «марксистская интеллигенция» с ее глубокими теоретическими и политическими взглядами. Такое предположение как будто подкреплялось тем фактом, что внешнеполитический курс, настойчиво проводившийся Бауэром с ноября 1918 по май 1919 года, встретил сопротивление не только в кругах Антанты, но и со стороны умеренного социал-демократического правительства веймарской Германии. По архивным документам можно доподлинно восстановить, как на протяжении всего периода своего пребывания на посту главы ведомства иностранных дел он использовал любые возможные дипломатические средства в тщетной попытке убедить немецкое правительство в целесообразности аншлюса[690]. Враждебность Шейдемана к проекту Бауэра симптоматична, поскольку проливает свет на сильное недоверие социал-демократического большинства к политике той части своих коллег, которая стала именовать себя (с отчетливо полемическим намерением) «австромарксистами». Последние, впрочем, начиная с военных лет не скрывали своей симпатии к независимым социал-демократам (в январе 1918 года на I съезде рабочих Советов Германии австрийская делегация, возглавляемая известным представителем левых Робертом Даннебергом, впоследствии развернувшим активную деятельность в администрации «красной Вены», блокировалась с делегацией НСДПГ). Равным образом они не скупились порой даже на резкую критику (как, например, со стороны Фридриха Адлера во время его самозащиты на процессе, а также в работах и выступлениях Макса Адлера и самого Бауэра тех лет) по адресу «большинства» СДПГ, возглавлявшего вместе с тем же Шейдеманом правительственную коалицию с католической партией центра и с демократической партией[691].

Как ни расценивать проект аншлюса, несомненно, что его провал произвел как раз то самое действие, которое пытался предотвратить своей политикой Бауэр. Социал-демократическая партия была вынуждена действовать в условиях драматической изоляции немецкой Австрии, усложнявшейся аномалией экономической ситуации столицы с ее наростами сектора услуг, у которого не было индустриального противовеса и который тем не менее оставался традиционным источником энергии рабочего блока, в абсолютном большинстве своем поддерживавшего политику партии[692]. Весь последующий опыт и теория австромарксизма обусловлены, таким образом, ab initio, с самого начала этими объективными границами. Исход событий начнет вырисовываться именно в тот момент, когда последствия аномалии «базиса» начнут сказываться на политике: благодаря умелой тактике христианско-социальной партии, возглавляемой Зайпелем, австрийская социал-демократия возьмет в свои руки бразды правления в столице, все больше отрывавшейся от остальной части страны, и постепенно окажется в окружении консервативной (впоследствии открыто реакционной) оппозиции, опирающейся на сельское население и мелкую буржуазию.

Как это ни парадоксально, грядущее поражение социал-демократии оказалось прямо обусловлено ее успехами в управлении столицей и дало себя знать именно в тот момент, когда опыт руководства «красной Вены» стал, по словам Поланьи, «одним из наиболее эффектных культурных триумфов в истории Запада»[693]. Но к краху политики аншлюса привела не только изоляция Вены со всеми ее трагическими последствиями. На деле немаловажную роль сыграли также две побочные причины чисто политического характера: провал плана социализации и поражение плана воссоединения международного рабочего движения, с которым выступили участники «2½ Интернационала».

В большей части критики австромарксизма «слева», где непременно (возможно, помимо намерений авторов критических суждений) фигурирует мифическая «упущенная возможность», по-видимому, совершенно не учитывается тот факт, что слабая сторона социал-демократии проявилась именно в ее отношениях с государством, в негодности ее конъюнктурного анализа, а следовательно, средств и методов предлагаемого ею институционально-экономического вмешательства. Речь идет о критике австромарксизма сторонниками политики III Интернационала вплоть до самых последних историографических исследований троцкистского направления, согласно которым главная причина поражения австрийского рабочего движения в 1934 году заключается в «оппортунистическом отказе» Бауэра от диктатуры пролетариата или от «советской альтернативы»[694]. Символичным выражением апорий иного характера, но не менее серьезных, чем у веймарской СДПГ[695], с которыми столкнулась при решении ряда проблем австрийская социал-демократия в период поначалу успешного ее опыта – ввиду ее преимущества в соотношении сил – в коалиционном правительстве, явился бауэровский план социализации. В начале 1919 года план был опубликован в брошюре под заглавием «Путь к социализму»[696] и составил ту главную платформу, вокруг которой развернулись работа и дискуссия в государственной комиссии по социализации (Staatskomission für Sozialisierung) под председательством Бауэра. Этот план строился на идее социализации, которая понималась как перераспределение собственности и равномерная централизованная экспроприация, основанная на системе налогообложения. Подобное понимание социализации обладало преимуществом, поскольку процесс огосударствления рассматривался как политически ориентированное и потому ускоренное завершение уже идущего процесса организации производства и воспроизводства в направлении вытеснения индивидуального предпринимателя и превращения его в рантье. В этом отношении оно шло вразрез с распространенным марксистским истолкованием капиталистической экономики как безоговорочно «иррациональной» и «анархической» и по отдельным пунктам совпадало с положениями такого крупного буржуазного специалиста того времени, как Йозеф А. Шумпетер[697] (который в эти месяцы сотрудничал с Бауэром в коалиционном правительстве в качестве министра финансов). Вместе с тем такая постановка вопроса не шла дальше смешанной модели, выдвигавшейся и другими теоретиками социализации того периода (Корш, тот же Макс Адлер[698]) и предполагавшей взаимную компенсацию путем планирования сверху и контроля снизу, осуществляемого советами производителей и представителями потребителей. Серьезная ограниченность такой модели заключалась почти в полной ее практической неэффективности. На деле она по существу сводилась к проекту создания смешанных комиссий, представлявших все возможные интересы – от общих вопросов (решение которых возлагалось на органы государства и его представительные институты) до защиты интересов рабочих и служащих предприятий (интересы которых отстаивали профсоюзы), а также потребителей (защита интересов которых возлагалась на потребительские кооперативы), – но не решавших основной проблемы, связанной с финансированием проектов экспроприации промышленных предприятий и муниципализации строительства[699].

Ограниченность этого проекта заключалась в его недостаточной оперативности, что полемически подчеркивал Шумпетер[700], обвиняя социал-демократию в излишней робости и недостаточном радикализме из-за ее неспособности к рационально-техническому решению проблемы социализации и из-за стремления во что бы то ни стало присовокупить к вопросу о демократии «ценностное содержание». Сам Бауэр несколько лет спустя, ретроспективно подводя итог этого опыта, вынужден был признать, что даже буржуазные эксперты из государственной комиссии по социализации – такие, как Грюнберг и Швидланд, – «нередко критиковали социал-демократию за серьезные колебания и робость в ходе решения крупных проблем»[701].

Практические последствия неосуществленного проекта не замедлили сказаться: социал-демократии не удалось национализировать ни «Альпине-Монтангезельшафт» (крупнейшее предприятие австрийской горнодобывающей промышленности), ни угольную промышленность, ни строительство, и, таким образом, закон об экспроприации предприятий от 30 мая 1919 года остался на бумаге.

С выходом социал-демократии из коалиционного правительства проект социализации был отброшен венской администрацией, которая сосредоточила свое внимание на секторе услуг и тех институтах, на которые распространялись непосредственные интересы рабочего класса. Отход из центральных институтов государства на уровень столичного муниципалитета нельзя рассматривать лишь как неожиданный результат действия объективных законов, – его надлежит оценивать и как последствие определенного выбора. После падения коалиционного правительства Шумпетер стал ориентироваться на постепенное преодоление аномалии «проблемы Вены» путем все более интенсивной децентрализации структуры финансовых институтов и сектора услуг с целью устранения очевидной диспропорции между Веной и остальной страной, считая эти меры «единственной задачей австрийской политики, которую следует рассматривать всерьез и перед которой… любая другая задача отступает на второй план»[702]. Но австрийская социал-демократия избрала путь, прямо противоположный данному весьма реалистичному и дальновидному указанию, взявшись за превращение Вены в образцовый город, символизирующий качественно новое отношение к труду, а также новые общественные отношения, основанные на бауэровском «плане социализации». В результате курса на изоляцию и культурное обособление столицы – равно как и благодаря, в частности, широкой автономии, предоставленной ее ландрату конституцией 1920 года (в составлении которой заметное участие принял Ганс Кельзен), – политика австромарксизма оказалась перед лицом очевидного парадокса: при всей внешней внушительности анахронистичного плана по сглаживанию специфических черт Вены путем трансформации столицы в крупный механизм филантропии и воспитания эти меры, по существу, были направлены на сохранение и узаконение в общем-то статичной капиталистической экономики[703].