Борьба с «марксистской совестью»

 

С началом революции в Австрии и Германии в октябре – ноябре 1918 года меньшевики приветствовали «начало социалистической революции на Западе», надеясь на то, что она европеизирует грядущую русскую революцию: прогрессивная Европа шла на помощь своему «арьергарду… отсталым странам Востока и прежде всего революционной России, раздавившей царизм». С большим облегчением Мартов мог теперь сказать «немецким товарищам»: «Сейчас мы смотрим на Берлин, а не на Москву как на центр революции». Германия, становившаяся «сердцем мировой революции пролетариата», должна была, по его мнению, оказать помощь «отсталым странам, которых привела к революции военная катастрофа», и «помочь им выйти из тупика, в котором они оказались». Так российские меньшевики, получив толчок со стороны, надеялись избежать прямого столкновения с господствовавшими в России большевиками[440].

В то же время, поскольку перспектива революции на Западе была благоприятной, а гражданская война превратилась в обычную борьбу между «красными» и «белыми», меньшевики могли пойти на некоторые уступки большевистскому режиму, который в их глазах был единственным защитником революции против контрреволюции, белогвардейщины и иностранной интервенции. Учитывая это, меньшевики отказались от требования нового созыва Учредительного собрания и приняли советский строй «как факт, но не в принципе»[441]. Отказавшись от старой позиции «третьей нейтральной силы», они выступили в двоякой роли официальной, но «непримиримой» оппозиции советскому строю: как лояльные защитники России от контрреволюции и как непримиримые противники «утопической» экономической политики, большевистского террора. С этого момента постоянные призывы к соблюдению «Советской конституции» превратились в боевой клич и самое сильное орудие меньшевистской пропаганды.

Изгнанные из Советов 14 июня 1918 года меньшевики благодаря этой новой оппозиционной политике временно вновь стали легальной партией, и 30 ноября 1918 года их даже опять допустили в Советы. Растущее напряжение между лояльностью и оппозиционной непримиримостью со всей определенностью подчеркнул VII съезд Советов в декабре 1919 года. На открытии съезда Федор Дан торжественно обещал, что меньшевики присоединятся к «единому революционному фронту… в защиту революции». Но затем выступил Мартов с яростным разоблачением «систематического нарушения» большевиками Советской конституции, которую они сами и разработали. Клеймя «бюрократическое вырождение» советской государственной власти, он требовал «восстановления Советской конституции», равноправия «для всех трудящихся города и деревни, свободы печати, объединений и собраний, равноправия всех граждан перед лицом народных судов, которые должны действовать на основе четко сформулированных законов» и, что особенно важно, отмены всех репрессивных мер, арестов и террора[442].

Ленин с презрением отверг призыв Мартова восстановить советскую демократию, государственные правовые основы, гражданские и политические свободы, назвав все это шагом «назад, к буржуазной демократии и ничего больше», и, раздавив в зародыше все иллюзии меньшевиков, заявил под бурные аплодисменты: «И вот когда мы слышим такие декларации от людей, заявлявших о сочувствии нам, мы говорим себе: нет, и террор и ЧК – вещь абсолютно необходимая»[443].

Меньшевики не имели особого успеха и в июле 1919 года, когда в своем обращении, озаглавленном «Что делать?», предложили умеренную альтернативу типа нэпа вместо экономической политики «военного коммунизма». Будучи сторонниками смешанной экономики, при которой крестьяне, получив землю и освободившись от реквизиций и принуждений, могли бы работать на рынок, меньшевики потребовали денационализации мелкой промышленности, ограничения государственной собственности только крупными промышленными предприятиями, объединения государственного и частного капитала в некоторых отраслях промышленности и сохранения частной собственности в других сферах[444]. Их экономическая политика предусматривала легализацию советского строя и восстановление гражданских и политических свобод. Когда же в марте 1921 года Ленин объявил о нэпе, приняв экономические меры, похожие на те, которые предлагали меньшевики, он сделал это только потому, что советская экономика действительно находилась в состоянии застоя, но при этом он абсолютно игнорировал реформы «в политической области» как обязательное условие проведения этого курса. Поэтому не удивительно, что Мартов не принял нэп Ленина, считая такую политику «зубатовщиной чисто экономических уступок без каких-либо изменений политического порядка»[445].

В первом полугодии 1920 года меньшевики, которых еще «терпели» скрепя сердце и не слишком зажимали, хотя и лишили права печатать свои газеты, воспользовались последней возможностью перевести дыхание[446]. В апреле 1920 года их вожди Мартов, Дан, Абрамович и еще 86 делегатов от 26 крупных партийных организаций собрались на свою последнюю конференцию на русской территории[447]. Эти 10 дней «углубленной дискуссии» явились попыткой вновь подтвердить и еще раз сформулировать общую идею и стратегию меньшевиков, которые позволили бы им вписаться в большевистский режим, вышедший победителем в гражданской войне, и согласовать собственную стратегию со стратегией западных марксистских партий в Европе и во всем мире, где, по их мнению, назревала социальная революция.

Именно Мартов и никто другой в 20 длинных тезисах вновь сформулировал всю революционную теорию меньшевиков[448]. Вместе с политическими выступлениями Дана и Абрамовича, которые выдвинули свои соображения в отношении текущего момента и задач партии[449], а также «Возрождения Интернационала»[450], «Апрельские тезисы» Мартова являются выражением предельно критического восприятия меньшевиками Октябрьской революции. Кроме того, здесь наиболее полно отражены мысли большинства меньшевиков по таким основным вопросам, как социальная революция и роль революционной силы, диктатура пролетариата и демократия, то есть по тем пунктам, которые в ходе Октябрьской революции и фатального столкновения с большевистской диктатурой неизменно находились в центре внимания меньшевиков.

В сжатом виде суть этих тезисов сводилась к следующему. Послевоенный мир бьется в судорогах «кризиса капитализма» и находится накануне «эры социальной революции». Предсказывается борьба за диктатуру пролетариата, за которой последует эволюционное развитие к социализму. Понятие «диктатура пролетариата» объясняется – возможно, впервые, причем в одиннадцати тезисах – в контексте социал-демократического меньшевистского кредо как государственная власть пролетарского большинства, чья «революционная сила» направлена исключительно против «господствующего капиталистического меньшинства» и его «сопротивления легальному переходу политической власти в руки трудящихся масс». Формы и способы применения этой силы определяются «исключительно» степенью и эффективностью сопротивления меньшинства. Она «ни в коей мере» не может быть обращена против других слоев трудящихся масс.

«За исключением названия», говорилось в тезисах, диктатура пролетариата не имеет ничего общего с личной диктатурой, с олигархией или (если брать конкретный пример) с таким положением, когда «сознательное революционное меньшинство» стремится навязать свою волю «несознательному большинству», превращая последнее в «пассивный объект социального экспериментирования». Диктатура пролетариата, по убеждению меньшевиков, «решительнейшим образом» исключает любую форму «политического терроризма». Она не только совместима с «демократическими принципами», но «впервые» дает возможность «полностью и последовательно реализовать власть народа снизу доверху». Таким образом, она не должна уничтожать побежденный класс «эксплуататоров и паразитов» старого общества, не должна переделывать его в «эксплуатируемый класс», не должна урезывать – если не считать какие-то временные меры – его гражданские и политические права, а, скорее, обязана вовлекать его в «ассоциации трудящихся» в рамках «всеобщей демократии». Как «демократия трудящихся», диктатура пролетариата не должна основываться исключительно на единой и «всеобъемлющей формуле советской системы», но стараться слить такие новые «организации трудящихся», как Советы рабочих и крестьян, фабзавкомы и профсоюзы, с представительными органами, в которых «граждане» будут объединены по территориальному принципу, а также – с типичными институтами «высокоразвитой» буржуазной демократии, подобно референдумам и народным инициативам, при обязательном учете «исторической обстановки» и особенностей каждой страны. В то время как в развитых странах, где пролетариат составляет «подавляющее большинство населения», пролетарская диктатура идентична государственной власти пролетариата, в отсталых странах государственная власть должна быть разделена между промышленным пролетариатом, находящимся в господствующем положении, и другими классами трудящихся, в особенности крестьянством. Этот политический союз и «разделение власти» должны сопровождаться развитием «промежуточных социальных форм между капитализмом и социализмом», пока не созреют социальные и экономические предпосылки для подлинной диктатуры пролетариата. Таким образом, была устранена догма Мартова периода дискуссии с Каутским в 1907 году, по которой революция может быть или буржуазной, или социалистической, а «третьего не дано».

Такова была общетеоретическая программа меньшевистской социальной революции с ее «решительнейшим» отказом от диктатуры меньшинства, от терроризма как метода диктатуры и от «советской системы» как «панацеи от всех бед». Однако меньшевики с их тезисами оказались перед лицом такого (вполне сознаваемого ими) положения, при котором в ходе революции «активное меньшинство трудящихся классов» уже завоевало власть и, впав в «объективное противоречие» с действительностью, «выродилось в сторону экономического утопизма и политического терроризма». В такой ситуации революционные социал-демократы не должны были ради защиты «демократических принципов» выступать вместе с буржуазными фракциями против революционной диктатуры меньшинства. Они прежде всего должны были помочь ей в борьбе против «сил контрреволюции», обязаны были защитить пролетарскую государственную власть и социалистическую организацию экономики. И лишь потом следовало сделать «все, что было в их силах», для демократизации этой власти, ликвидации террора и приведения экономической политики в соответствие с уровнем социального развития, превращая диктатуру в «государственную власть трудящегося большинства». Именно эта цель и эта задача, утверждал Мартов, отличают «революционных марксистов, которые не зря называют себя социал-демократами», от коммунистов. В то время как последние стремятся «укрепить [диктатуру революционного меньшинства] и создать систему, которая даст ей возможность превратиться в постоянную структуру», социал-демократы борются за то, чтобы «как можно скорее» заменить ее правлением пролетарского большинства[451].

Если в тезисах Мартова заново обосновывалась революционная теория меньшевиков, объявлявшаяся пригодной в эпоху социальной революции послевоенного периода как для развитых, так и отсталых стран, то Абрамович и Дан показали особую ценность этих тезисов применительно к международному социалистическому движению и к большевистской России. Абрамович выступал за создание нового «международного центра», который мог бы «теоретически и практически» координировать и направлять революционные усилия международного пролетариата. Считалось, что II Интернационал не соответствует этой задаче, поскольку в него входили партии, которые, не сумев противостоять развязыванию империалистической войны и отказавшись от классовой борьбы, продолжали проводить политику «социального мира». Не отвечал требованиям времени и III Интернационал, поскольку он оказался под властью «мощного государственного аппарата России» и навязывал международному рабочему движению большевистскую тактику «террористической диктатуры меньшинства» и гражданской войны как «панацеи». Меньшевики же обращались к «революционным марксистским элементам» всех стран, тогда еще свободным от какого бы то ни было «оппортунизма и сектантства», с призывом объединиться на основе общей программы действий. Программа должна была включать обязательство борьбы за «диктатуру рабочего класса» с учетом исторических условий и особенностей каждой страны; при этом «решительно» исключалась «террористическая диктатура меньшинства». Поэтому меньшевики положительно отнеслись к инициативе немецкой НСДПГ, с которой они «солидаризировались» еще в декабре 1918 года, и французских социалистов созвать конференцию революционных социалистических партий для создания центра «левых социалистических партий», но с оговоркой, что партии – члены центра не примут «программу тактических методов большевистского коммунизма». Таким образом, в феврале 1921 года они стали членами – основателями объединения социалистических партий в Вене, так называемого 2½-го Интернационала.

В тезисах Дана отмечалось, что после разгрома белой контрреволюции появились условия, благоприятные для

 

«истинной демократии трудящихся, основного условия политического и социального самоосвобождения трудящихся масс, и установления действительной власти трудящихся: восстановления политической свободы и полного прекращения террора».

 

Первым «основным требованием», по его словам, было восстановление «как можно более широкой свободы» создания таких рабочих организаций, как профсоюзы, кооперативы, политические партии и Советы.

Меньшевики начали практически проводить свою наиболее агрессивную – после войны – политику и пропаганду в ходе забастовок, которые потрясли Москву и Петроград в феврале 1921 года. 27 февраля на стенах Петрограда появилась по меньшей мере тысяча листовок с обращением: «Российская социал-демократическая рабочая партия к рабочим Петрограда, умирающим от голода и холода!» Листовка, написанная Даном, выражала протест против отсутствия политической свободы как «главного недостатка нашей системы и нашей государственной политики». Этого можно избежать, говорилось в листовке, только предоставив «свободу всем трудящимся» – «свободу слова, свободу печати, свободу объединения в партии, профсоюзы, культурно-воспитательные ассоциации». Но на первом месте стояло требование «новых свободных выборов в Советы», без «махинаций и принуждений», которые превращали их до этого в «жалкий фарс». Так и только так можно было гарантировать, что коммунистическая партия, «закрытая, задушенная бюрократами и оторванная от рабочих масс», не будет более «править по-диктаторски» государством, а управление им будет передано «в руки трудящихся». И лишь таким путем можно будет наконец «осуществить истинную рабочую демократию»[452].

Из Берлина, куда он был выслан, Мартов приветствовал меньшевистскую пропаганду Дана, и в особенности лозунг «свободных выборов в Советы». Кампания подобного рода, писал он в одном из писем меньшевистской группе в Лондоне, сплотит рабочих «в единый фронт против большевиков». Кроме того, она могла бы послужить рычагом для «упразднения коммунистической диктатуры»[453]. В глазах Мартова эту гипотезу «блестяще подтвердил» кронштадтский мятеж, в котором «масса таких закоренелых большевиков, как матросы», восстала против большевистского режима ради «свободных Советов и политической свободы»[454]. Кронштадтский мятеж и его «подавление руками Троцкого», как и ранее прошедшие забастовки в Москве и Петрограде, представлялись Мартову как «события, означающие поворот в истории русской революции»[455]. Это одновременно стало и поворотным моментом в отношении Мартова и меньшевиков к большевистскому режиму и большевистской партии. Для Мартова большевизм уже не был «защитником самих основ революции против вооруженных сил внутренней и иностранной контрреволюции»; он превратился для него в колыбель возможной «цезаристской, бонапартистской»[456] диктатуры. Определенно предвидя «термидорианское, бонапартистское завершение» большевистской диктатуры, Мартов уже в июне 1921 года внимательно вглядывался в политический горизонт в поисках того, кто это завершение осуществит, и даже спрашивал себя, не встанет ли Ленин, как всегда исключительно занятый интересами партии и, «честно говоря», неизменно отказывавшийся от «эгоцентристской» возможности «создать вокруг себя ореол наполеоновской легенды», «во главе термидорианской ликвидации революционного периода или же, наоборот, окажется его жертвой»[457].

С этого времени Мартов, свободный от всех обязательств, прекратил бороться со своей марксистской совестью и отчаялся найти формулировку, которая позволила бы русской социал-демократии вписаться в большевистскую Октябрьскую революцию и в советскую систему. Малый остаток жизни он потратил на то, чтобы, пользуясь марксистскими средствами, более или менее подходящими к случаю, провести угнетающий в своих выводах анализ послереволюционного Советского государства и общества по мере их развития. Если ответом большевиков на поражение революций в Центральной Европе и послевоенную стабилизацию здесь были ленинский нэп и сталинский «социализм в одной стране», то Мартов и меньшевики извлекли совсем иной урок из того, что революции и социализм на Западе не помогли «страдающей» русской революции защититься от себя самой[458]. Все говорило о том, что Октябрьская революция не могла не переродиться. Если режим большевиков рухнет, писал Мартов незадолго до смерти, то меньшевики должны быть готовы собрать пролетариат в «союзе с организованным крестьянством», но без буржуазных партий, чтобы восстановить демократию и обеспечить пролетариату «максимально возможное число позиций в государственной структуре»[459].

 

 

Эрвин Вайссель.