Исторические законы и исторический момент

 

В отличие от Троцкого, уверенного в том, что русская революция развивается в соответствии с законами «комбинированного развития», и поэтому верившего во всемирное распространение революционного процесса, Ленин отдавал себе отчет в том, что его революция не гарантирована свыше объективно предопределенным развитием и что взятие власти в России удалось благодаря исключительной и крайне нестабильной внутренней и международной обстановке. Этими двумя различными «парадигмами», примененными к одной и той же революции, и объясняются самые серьезные расхождения между Лениным и Троцким после революции, во время переговоров в Брест-Литовске и в ходе дискуссии о профсоюзах. Здесь не место обсуждать весь сложный ход событий, связанных с Брест-Литовским миром[294]. Политика оттяжек Троцкого была продиктована уверенностью в неизбежности революции в Германии, в том, что ее правительство не успеет начать новое наступление на русском фронте. Для полноты картины следует добавить, что Троцкий рассчитывал использовать дипломатические переговоры для того, чтобы повлиять на внутреннее положение Германии и ускорить революционный процесс в этой стране. Но в основе позиции Троцкого было другое убеждение. Он считал, что даже в случае успеха нового германского наступления и поражения революционной власти в России в ходе героической борьбы пламя революции разгорелось бы где-то в другом месте, ибо, кроме воодушевления масс и энергии вождей, это предопределялось законами самого исторического развития. Осторожность Ленина, его стремление к компромиссу и к немедленному перемирию, пусть даже «похабному», если употребить широко распространенный тогда эпитет по отношению к Брест-Литовскому миру, были продиктованы убеждением, что уникальная возможность свершения революции не должна быть упущена, ибо это означало чистое поражение, возможно, даже непоправимое.

Подтверждение этому мы находим в работах Ленина, непосредственно предшествующих Октябрьскому «вооруженному восстанию». В «Советах постороннего» Ленин, ссылаясь на Маркса, определяет восстание как «искусство» и высказывает убеждение в том, что «успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы»[295]. В письме от 6 ноября, адресованном членам Центрального Комитета, он ставит вопрос о восстании уже в ультимативной форме: «Ждать нельзя, можно потерять все!» И далее: «Было бы непростительной ошибкой для революционеров упустить момент». Исторический вопрос следует решать «не голосованием, а силой»; и, повторяя фразу, уже встречавшуюся в работах того периода, он произносит: «промедление в восстании смерти подобно»[296]. В том же письме, последнем перед «взятием власти», Ленин допускает одно довольно странное утверждение, которое в несколько иной форме, как мы увидим, появится потом в одной из предсмертных его работ: «Взятие власти есть дело восстания; его политическая цель выяснится после взятия»[297]. В своей речи на VII экстренном съезде партии 7 марта 1918 года, когда обсуждался вопрос о Брест-Литовске, Ленин напоминает о «счастливом моменте», на который «пришлась» большевистская революция, и говорит о «зигзагах истории», благодаря которым «отсталая страна» смогла положить начало «социалистической революции»[298]. Еще два ключевых слова появляются в его выступлениях по вопросу о перемирии: первое из них – щель, то есть узкое пространство, для маневра, которое возникает между двумя конфликтующими коалициями; второе – передышка, то есть краткий период времени, в течение которого можно перевести дыхание, получить ценную возможность отдышаться в затруднительном и напряженном положении. Ленин не отказывается, естественно, от мысли о всемирной революции, но уже в этих своих выступлениях вносит в нее поправки, например, когда говорит: «Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка, – я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки» (но ведь сам Ленин и рассказывает эти «сказки», создавая из них предпосылку для своей революции в России), и отсюда делает вывод, что революция не созревает «всюду… одновременно»[299]. Короче говоря, «если ты не сумеешь приспособиться, не расположен идти ползком на брюхе, в грязи, тогда ты не революционер»[300], и далее: «Ловите передышку, хотя бы на час»[301]. В другом месте он говорит, что неизвестно, сколько продлится эта передышка. Можно было бы обвинить Ленина в безответственности, ибо он делал главную ставку на «похабный», катастрофический мир, избежать последствий которого удалось бы лишь в результате разгрома Германии союзниками. Но Ленин знал, на чем держалась его революция, знал, благодаря каким удачным обстоятельствам и каким неповторимым «зигзагам» истории она произошла, и, будучи не только бесстрашным экспериментатором, но и смелым игроком, он не уклонился от риска.

 

Две революционные парадигмы

 

Анализ дискуссии о профсоюзах мог бы еще раз продемонстрировать однолинейность поведения Троцкого и присущую Ленину способность маневрировать, сочетавшуюся у него с твердым намерением не потерять ничего из достигнутого, вернуть впоследствии сторицей потерянное, опираясь на власть и контроль за ее орудиями, чего нельзя было уступать никогда. Борьба между Лениным и Троцким по вопросу о профсоюзах заключалась в противопоставлении не двух различных подходов – «демократического» и «военизированного», а двух принципов подчинения профсоюза центральной политической власти. В тот особый период, начавшийся для советской экономики с поворота к нэпу, более гибкие принципы Ленина были, конечно, более подходящими и эффективными, чем идеи Троцкого, применимые только к условиям «военного коммунизма».

Для окончательного определения ленинской «парадигмы» революции будет полезнее остановиться на одной из последних работ Ленина, озаглавленной «О нашей революции» и написанной 16 – 17 января 1923 года. Статья была написана по поводу книги воспоминаний Суханова, но она представляет собой не просто полемический отзыв, а серьезное, генеральное переосмысление большевистской революции. Статья очень многопланова, и потому мы остановимся здесь только на двух моментах. В ответ на тезис меньшевистского (ортодоксального) марксизма о том, что социализм возможен только там, где капитализм полностью исчерпал свои возможности, обеспечив определенный уровень развития, Ленин дает новое теоретическое обоснование своему революционному действию, возвращаясь к мышлению по «народнической логике». Он пишет о необходимости

 

«начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы»[302].

 

Хотя вопрос о соотношении развитости и отсталости, так глубоко прочувствованный и осмысленный русским народничеством, был у Ленина одним из основных, он не разрабатывал никакой определенной и твердой теоретической схемы, вроде теории «перманентной революции» Троцкого. Ленинская революционная парадигма была крайне гибкой и подвижной, благодаря чему его внимание, как он сам пишет в той же статье, и могло сместиться с Западной Европы, где ожидалась германская революция, на Восток, где в центр нового исторического процесса выдвинулась Россия. Ленин писал:

 

«Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран внеевропейских… поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным»[303].

 

В отличие от двух предшествующих российских революций модель большевистской революции стоит выше модели европейских революций, и не случайно она породила общество нового типа, деспотическая, или тоталитарная, структура власти которого не идет ни в какое сравнение с непродолжительной якобинской диктатурой. По сути дела, единственным подлинным якобинцем среди большевиков был именно Троцкий, тот самый Троцкий, который в начале века обвинял в якобинстве Ленина. К этому неоякобинству Троцкого привел схематизм его теории «перманентной революции», помешавшей ему разглядеть подлинную новизну той революции, участником которой он стал. Именно это непонимание существа революции, а не только тактические соображения и особенности биографии дало в 30-х годах толчок новой концепции Троцкого о «преданной революции».

Но вернемся к Ленину, к его работе «О нашей революции». В уже упомянутом письме к членам Центрального Комитета говорилось, что главный смысл революции состоял в захвате власти путем восстания, а «политическая цель» восстания «выяснилась» бы уже потом. В статье по поводу записок Суханова Ленин высказывается в том же духе, но в более общем и широком плане, когда пишет:

 

«Помнится, Наполеон писал: „On s’engage et puis… on voit“. В вольном русском переводе это значит: „Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет“. Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.д. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу»[304].

 

Здесь вновь проявляется наряду с духом соревнования и эксперимента свойственное Ленину расположение к игре и риску. Но, как уже говорилось, именно поэтому и нужно было в высшей степени прочно овладеть тем единственным орудием рассчитанного риска, на которое можно было положиться среди «зигзагов истории», то есть партией. Ленин так заканчивает статью:

 

«Слов нет, учебник, написанный по Каутскому, был вещью для своего времени очень полезной, но пора уже все-таки отказаться от мысли, будто этот учебник предусмотрел все формы развития дальнейшей мировой истории. Тех, кто думает так, своевременно было бы объявить просто дураками»[305].

 

Никому, конечно, не придет в голову выступить в защиту марксистского учебника Каутского, тем более что теперь те, кого Ленин в 1923 году по справедливости называл «дураками», пользуются иными марксистскими учебниками, написанными «на основе» ленинских работ, причем они убеждены, что в таких учебниках можно отыскать «все формы развития дальнейшей мировой истории». Эта вторая категория «дураков» несравнима, однако, с первой, каутскианской. Те были, по существу, всего лишь трагическим поколением побежденных. Как развивалась бы в дальнейшем ленинская революционная «парадигма» в условиях дальнейшего движения большевистской революции и каким было бы это движение, если бы Ленин не умер так рано, – это вопрос из области предположений, который заинтересует скорее фантастов, нежели историков. Но нам известно в то же время, как эволюционировала «парадигма» Троцкого, становясь все более автобиографичной. И тут сравнение ее с ленинской «парадигмой» приобретает иное, не интересующее нас в данный момент значение. Когда Ленин и Троцкий вместе делали историю в ходе их непродолжительного сотрудничества, революционные плоды их деятельности взрастали на общей почве, но корни их были преимущественно различными. Самым крупным плодом стало послеленинское советское общество, которое Троцкий определил как «измену», но мы со своей стороны, употребив ленинский термин, определили бы его более нейтрально как очередной «зигзаг истории», продолжающийся по воле определенной идеологии, но начавшийся под знаком наполеоновского «сначала надо ввязаться… а там уже видно будет».

 

 

Барух Кней-Пац.