Роль личности в истории: орудия и действующие лица

 

Страницы, написанные Луначарским в первые дни и месяцы после большевистского переворота, оказались не только глубоко правдивыми, но даже пророческими. Нам не остается ничего другого, как сверить и углубить его провидчество в свете истории идей и политических действий, а благодаря тому, что Луначарский прекрасно высветил и сопоставил эти два портрета, мы можем придать этой истории еще большую живость. И в качестве первого подтверждения правильности вышеприведенного анализа мы сразу же находим огромную диспропорцию в количестве имеющихся материалов о личностях Ленина и Троцкого. Первый из них предстает поистине целиком слившимся со своей теоретической и практической деятельностью; и даже его письма, ценнейший и все еще в недостаточной степени исследованный источник, дают нам лишь косвенные и весьма ограниченные сведения о его внутреннем мире. Если прибегнуть к формулировке из знаменитой статьи Плеханова «О роли личности в истории», то можно сказать, что Ленин – это сама история, что его личность как бы растворилась в его загадочной функции как орудия российской и всемирной истории. Трудно представить себе Ленина в роли автобиографа или описателя современных ему исторических событий. Даже в случае его поражения он, по всей видимости, стал бы и дальше пополнять собрание своих сочинений новыми аналитическими и зовущими к борьбе статьями. У Троцкого же, наоборот, преобладает драматическое восприятие истории. Это особенно заметно в двух его работах о революциях 1905 и 1917 годов, работах самых ярких из всего им написанного. Он вполне сознает, что в драме по имени «история» ему предназначена роль одного из главных действующих лиц. Но это еще не все. Его беспокоит, какой образ он оставит в великом архиве человеческой памяти. Троцкий вовсе не игнорирует объективные тенденции исторического процесса, коллективные действия масс, динамику политических группировок, он не игнорирует сюжета драмы, развертывающейся на мировой арене. Но он никогда не забывает, что на этой арене у него одна из первых ролей и что это обязывает его быть крайне и даже трагически последовательным.

Могут возразить, что это отмеченное нами различие только частично объясняется психологическими аргументами, поскольку нужно учесть и два объективных момента – это, во-первых, различие их места и роли в истории, а во-вторых, тот факт, что Троцкий пережил Ленина и оказался в новой для себя и поистине необычной ситуации. С первым моментом Троцкий, при всей своей амбиции и чувстве превосходства, создавшем ему немало врагов, еще мог бы согласиться: он чувствовал в Ленине и признавал за ним силу более мощную и тогда, когда боролся с ним, и тогда, когда наконец стал соратником Ленина, который одержал победу и обрел тем самым новое величие. Для Троцкого вопрос о собственной биографии возникал не только из личных побуждений, но и в силу политической необходимости, ибо он должен был объяснить, в том числе и себе самому, тот путь, который привел его от антиленинизма к большевизму. И это объяснение превратилось у него из факта автобиографического в факт исторический, когда после смерти Ленина вопрос о его отношениях с основателем большевизма слился у Троцкого с проблемой преемственности и узаконения власти, а позже – с вопросом о подлинной или мнимой узурпации ее Сталиным. Вообще говоря, личностный и субъективный элемент у Троцкого усугубили сами обстоятельства. В то время Сталин основывал свою власть целиком на безличии, которое только с виду напоминало ленинское безличие, а в действительности скрывало исключительные личностные устремления; Троцкий же по причине своей изолированности, усилившейся после его поражения и высылки, вынужден был войти в роль странствующего (и преследуемого) рыцаря некой воображаемой революции, которая, впрочем, вполне ему подходила. Поэтому ему было крайне важно создать для себя более совершенную автобиографию и интерпретировать Октябрьскую революцию, которая была также и «его» революцией, как подлинно социалистическую в противовес «предательству революции» со стороны Сталина и наряду с этим сконструировать теорию «хорошего» большевизма, к которому он примкнул, в противоположность «плохому» большевизму, который возник после его изгнания.

Построенная Троцким автобиографическая и драматическая концепция истории и той роли, которую он должен был в ней сыграть, резко контрастирует с автобиографической невыразительностью трудов Ленина и с исторической функциональностью его деятельности. Но, естественно, существует некая критическая точка, в которой эти две различные концепции сходятся. Этой точкой является сама революция или, скорее, та революционная парадигма, в рамках которой вершилась деятельность Ленина и Троцкого. Можно было бы сказать, что местом схождения и противостояния их концепций является весь опыт революции, все «пережитое» в революции. Однако подобное определение больше подходит к Троцкому, чем к Ленину, потому что первый в отличие от второго ставил свою личность в центр многих исторических событий, причем он полностью отдавал себе отчет в сверхличностной широте последних. Понятие «парадигма революции» хорошо применимо к им обоим, поскольку оба они, будучи марксистами, сводили свою революционную деятельность к определенной «модели» исторического развития и политического действия, включая в нее всю совокупность соответствующих практических и организационных мер. Вот почему желательно рассмотреть, в каком направлении намеревались действовать Ленин и Троцкий и в чем они видели смысл сделанного ими выбора. Мы должны наконец уточнить, что их «парадигму» следует реконструировать на двух уровнях – теоретических убеждений и непосредственной практики. Мы делаем это с целью выяснить, в какой степени и вообще совпадают ли эти два уровня и является ли такое совпадение статичным или динамичным.