Ортодоксальность меньшевиков и революция

 

Революционная стратегия меньшевиков восходит к 1905 году, то есть ко времени, когда среди российских марксистов возникла дискуссия по вопросу о власти, ставшая ответом меньшевиков на теорию «перманентной революции» Троцкого и на ленинскую концепцию «революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства». Ярые сторонники буржуазной концепции революции и ее минимализма, меньшевики считали, что с падением царизма буржуазия получит «политическое превосходство», а они как революционные социал-демократы возьмут на себя роль «боевой» непримиримой оппозиции. Отвергая революционные проекты Ленина и Троцкого, конференция меньшевиков в мае 1905 года призвала социал-демократов не ставить своей целью «взять власть или разделить ее с Временным правительством» и продолжать быть «революционной партией без всяких оговорок»[388]. Только таким образом партия могла сохранить свою роль «двигателя революционной оппозиции», способного держать «под нажимом» буржуазное правительство, не позволяя ему останавливаться на «полпути» и заставляя его выполнить свою историческую задачу, то есть «разрушить царизм и все социальные формы добуржуазного общества». Только так социал-демократы смогли бы полностью использовать эту «социальную революцию буржуазии» в целях «будущей социальной революции пролетариата»[389].

Как революционеры, отказавшиеся от немедленного захвата государственной власти в ходе революции 1905 года, меньшевики выработали свою теорию и практику «институтов революционного самоуправления». Они стали требовать от городских масс захвата местных органов власти и превращения их в «оплоты революционного самоуправления народа». Они призывали рабочих к участию в «революционных рабочих кружках» (позднее – в рабочем съезде), а крестьян – к «революционному самоуправлению» в деревне[390]. Когда во второй половине 1905 года во всех крупных городах России возникли Советы рабочих депутатов, меньшевики приветствовали их с большим энтузиазмом как «первый блестящий опыт революционного самоуправления пролетариата»[391] и развили бурную деятельность в области, которую Мартов приветствовал как «осуществление нашей идеи революционного самоуправления»[392].

Исключая оптимальную, но маловероятную возможность «скачка революции к развитым странам Западной Европы» (в этом случае российские социал-демократы могли с полным правом «захватить власть и удержать ее в своих руках», поскольку появилась бы возможность «социалистического преобразования России»), Мартов и Мартынов допускали захват власти социал-демократами в России лишь при том условии, если «сильные буржуазные революционные партии» (игравшие определяющую роль в революционном проекте меньшевиков), получив власть, быстро распались бы. Если бы буржуазия не выполнила своего исторического долга, тогда социал-демократы заглушили бы в себе «антиякобинские угрызения совести» и взяли бы власть в свои руки, а сделав это и разрушив «структуру буржуазной революции», они стали бы бороться за «перманентную революцию». Целью борьбы было бы столкновение со «всем буржуазным обществом», но им следовало избежать судьбы Парижской Коммуны и способствовать прежде всего «социалистической революции на Западе», которая потом могла «распространиться на Россию»[393]. Однако в случае возникновения революционной ситуации такого типа Мартов допускал, что «наш анализ исторической обстановки и задач русского пролетариата окажется ошибочным, и нам тогда придется незамедлительно и радикально пересмотреть нашу программу».

Страхи, которые порождала у меньшевиков, и особенно у Мартова и Мартынова, идея преждевременного захвата власти, были вызваны марксистской предпосылкой о том, что определенный уровень развития цивилизации, производительных сил и политической свободы (по их мнению, это могло быть гарантировано лишь современным буржуазно-капиталистическим обществом) является объективно необходимой предпосылкой любой социалистической революции. Их табу на захват власти было обусловлено классической марксистской теорией, согласно которой истинно социалистическое государство носит характер «исполнительного комитета», из чего они заключали, что «захват государственной машины со стороны нашей партии возможен только im Auftrage[394] рабочего класса» и единственно с целью «непосредственно реализовать революционную диктатуру пролетариата». До этого момента социалисты должны были «оставаться партией крайней революционной оппозиции». Вне всякого сомнения, Мартов не мог думать об ином выборе[395].

Неприятие меньшевиками формулы преждевременного захвата власти объяснялось прежде всего их социал-демократическими убеждениями, по которым необходимым субъективным условием взятия власти социал-демократами должна была быть воля масс в их стремлении к социализму, а именно этой воли, по их мнению, отчаянно не хватало отсталой и невежественной России. Более того, Мартов был убежден, что народные массы России «настолько далеки от социализма», что «если бы сегодня (август 1905 года) состоялись революционные выборы в Учредительное собрание», то Россия пришла бы не к «социалистическому парламенту», а, скорее, к органу, представляющему «организованную буржуазную демократию»[396]. Поэтому Мартынов и ставил вопрос о том, имеют ли право социалисты «в борьбе с [собственной] марксистской совестью» захватить государственную власть и использовать ее для «нейтрализации мелкой буржуазии, противящейся социалистическим стремлениям пролетариата»[397]. «Организационные вопросы» и попытка Ленина захватить руководство на II съезде российских социал-демократов явились первопричиной личных расхождений между Мартовым и Лениным и раскола между меньшевиками и большевиками. Ленинской концепции элитарной, в высшей степени централизованной партии профессиональных революционеров меньшевики противопоставляли мечту о широкой социал-демократической партии, о некоем сообществе Parteigenossen[398] с коллективным управлением по образцу немецкой социал-демократии героического периода действия исключительного закона Бисмарка. Но именно их различное отношение к вопросу о власти привело дискуссию между меньшевиками и большевиками к окончательному и неустранимому расколу между ними.

Меньшевики, считавшие, что в освобожденной от царизма России социал-демократия должна стать боевой оппозицией, пытались укрепить и сплотить ее с помощью сети «учреждений революционного самоуправления», в частности Советов. В псевдоконституционный период столыпинской реакции они занялись работой в таких легальных организациях, как социал-демократическая фракция в Думе и ее кружок, социалистическая печать, профсоюзы, кооперативы, ассоциации медицинской помощи и социального обеспечения, с похвальным стремлением как можно более расширить партийную работу и перенести ее из нелегальной области в легальную. В то же время, всматриваясь пристально в российскую действительность в поисках буржуазии, активно стремящейся стать в оппозицию царизму, они тратили свою марксистскую эрудицию и аналитические способности прежде всего на то, чтобы сделать из этой буржуазии своего кандидата на власть и управление.

Большевики, наоборот, предлагали в качестве такого кандидата самих себя и, как всегда, опираясь прежде всего на партию, рассматривали эту элитарную организацию, к тому же еще и в основном нелегальную, как орудие завоевания власти либо путем запланированного вооруженного восстания (в период 1905 – 1907 годов), либо в результате мобилизации городских рабочих масс на кровавые демонстрации и стачки против царского режима (в 1911 – 1914 годах). В отличие от меньшевиков они высматривали себе на русском горизонте революционных союзников среди крестьянства, а в Советах видели «зародыш временного революционного правительства», основанного на союзе рабочих и крестьян.

До революции 1917 года Мартов, особо резко выступая против Карла Каутского и Троцкого, был ярым сторонником меньшевистской ортодоксии. Когда в 1907 году Каутский заявил, что русская революция не была ни «буржуазной», ни «социалистической», а скорее двигалась «по границе между буржуазным и социалистическим обществом»[399], Мартов обратился к нему с таким увещеванием:

 

«В XX веке революция, которая происходит в сфере влияния мирового капитала, может быть или буржуазной, или социалистической. Она может привести или к господству капитализма, или к его разрушению. Tertium non datur (третьего не дано)»[400].

 

Не менее строгим был он и в утверждении меньшевистского принципа, отвергающего участие в правительстве, когда Каутский, считая, что в России буржуазной демократии «недостает сильного хребта», советовал русским социал-демократам рассматривать себя в качестве «представителей народных масс» и «бороться за победу» и власть[401].

 

«В отличие от Каутского, – писал Мартов, – мы считаем, что русская социал-демократия может выполнить собственную партийно-классовую задачу русского пролетариата только в том случае, если сознательно и с самого начала она не будет бороться за ту победу, которая в настоящих исторических условиях превратила бы ее в „представителя населения“, неизбежно заставив ее погрязнуть в мелкобуржуазных идеях»[402].

 

Даже во время войны, когда Мартов в свете «новой исторической ситуации», нарушившей стабильность в Европе, внес в «ближайшую программу» для Европы вопрос о «ликвидации капитализма… свержении господства буржуазии и социальной революции», то для России его программа по-прежнему предусматривала буржуазную революцию и «Всероссийское Учредительное собрание в целях ликвидации войны и самодержавия»[403]. Он защищал эту программу для России вместе со своей меньшевистской стратегией в споре с Троцким, полностью отвергая всякие попытки (которые были у Троцкого) забыть разницу между программой-минимум и программой-максимум, в чем его и обвинил бывший его друг Александр Потресов, ставший в этот период вождем меньшевистского «оборончества» в России[404]. Мартов призывал российских социал-демократов как «интернационалистов» всеми силами бороться против «империалистских тенденций русской буржуазии». С благословения Потресова и меньшевиков-оборонцев они должны были отбросить «старую тактику» поисков определенной «координации» с «движением демократической оппозиции, руководимым либералами», но в то же время, сохраняя верность собственной «марксистской политике», должны были признать в борьбе русской буржуазии за власть против «привилегированных господствующих классов» фактор, который «подготавливает буржуазную революцию» и который, следовательно, может быть использован «в революционных целях» пролетариата.

Мартов в особенности выступал против «телеологической теории» Троцкого, «изобретенной авантюрным умом Парвуса»[405], где постулировалось, что пролетариат – «единственный» революционный класс в России и что «при отсутствии буржуазной демократии национальная буржуазная революция» – это иллюзия[406]. Мартов подчеркивал, что речь шла «о еще более опасной иллюзии», от которой следует отказаться, поскольку она может привести к «другой возможности», а именно к восточному деспотизму и китайщине. Троцкий должен был признать, что

 

«любое радикальное политическое преобразование в России немыслимо, если дальнейшее развитие капитализма сначала не подготовит пролетариат не только к простому завоеванию государственной власти, но и к такому ее использованию, которое приведет к социалистическим преобразованиям».

 

Значит, «надо оставить возможность свершения революции русской буржуазии»[407].

 

Поражение Мартова

 

Когда произошла Февральская революция, Мартов и его товарищи по эмиграции меньшевики Аксельрод, Мартынов и Семен Семковский, как и Ленин вместе с большевиками-эмигрантами, предприняли отчаянные попытки, чтобы как можно быстрее вернуться в Россию через Германию. Однако в отличие от Ленина они напрасно ожидали, что меньшевистское руководство Петроградского Совета или Временное правительство примут план Мартова, предусматривавший запрос у германских властей на право свободного проезда русских революционеров в обмен на репатриацию немецких гражданских лиц, интернированных в России. Наконец, хотя петроградские меньшевики – Церетели, Чхеидзе, Скобелев и Дан – наложили вето на «план» Мартова, он, неистово протестуя против этого приговора «оставаться в Швейцарии до конца войны», 9 мая приехал в Петроград в составе большой группы русских революционеров, желавших «выполнить свой первейший долг участия в великой революции»[408]. Однако он понял, что запрещать меньшевистским руководителям, в частности Церетели и Скобелеву, участвовать в коалиционном правительстве, образованном 5 мая, было слишком поздно. Хуже того, требование, о котором Мартов телеграфировал 27 апреля, что «любое участие в коалиционном правительстве недопустимо», было с пренебрежением проигнорировано[409]. То же самое произошло и с резким протестом Мартова против бесчестного насилия над ортодоксией меньшевиков[410].

Мартов должен был взглянуть правде в глаза и убедиться, что он потерял влияние на партию, уступив место Церетели и оставшись во главе незначительной группы меньшевиков-интернационалистов, в высшей степени образованных и проницательных людей, «непримиримых противников» и критиков революционного оборончества и коалиционизма меньшевистского большинства[411], но не способных указать конкретный выход из кризиса власти, который изматывал российскую революцию. Еще на съезде Советов в июне 1917 года, усмотрев в тактике коалиций «основную ошибку», Мартов вновь поднял на щит свои старые догмы и потребовал выхода министров-социалистов из коалиционного правительства, выступив – ни больше, ни меньше – за возвращение к «двоевластию» периода марта – апреля. Утверждая, что власть следует оставить «целиком и полностью» в руках буржуазии, он призывал Советы оказывать на нее «максимальное давление», повиснуть над ее головой, «как дубина», и требовать: «Вперед, или прочь с дороги!»[412]

В то время как подавляющее большинство меньшевиков, несмотря на привязанность к Мартову, считало его слишком большим доктринером в вопросах власти, многие решили, что его дискуссии с Церетели и Лениным в рамках широкой всероссийской дискуссии о войне и мире на июньском съезде Советов отличались неизлечимо абстрактным «интернационализмом». Здесь Мартов дошел до того, что предложил послать союзникам от имени России ультиматум с требованием отказаться от «империалистских» целей и начать переговоры о мире. В случае отрицательного ответа революционная Россия должна была порвать отношения с союзниками, но, если бы немцы перешли в наступление, она должна была сохранить за собой возможность «сепаратной войны»[413]. Поэтому не удивительно, что при чрезвычайном положении, сложившемся в 1917 году, меньшевики объединились вокруг более практичного, решительного и харизматичного Церетели с его «революционным оборончеством». Демократическая Россия должна была продолжать «оборонительную» войну (без территориальных претензий) до тех пор, пока совместное давление российского правительства и социалистического европейского общественного мнения (его следовало мобилизовать на конференции социалистических партий в Стокгольме) не заставит союзников пойти на переговоры о «демократическом» мире без победителей и побежденных[414]. Они даже считали полезной попытку испробовать «реалистическую политическую пролетарскую тактику» союза с либеральной буржуазией, которую так превозносил Церетели. Хотя его догматическое напоминание о классическом предупреждении Энгельса насчет рискованности преждевременного захвата власти социалистами – оно было принято Плехановым – не могло придать коалиционизму марксистский характер[415], практические аргументы Церетели в пользу того, что России необходимо правительство, которое объединяло бы «все жизненные силы страны», убедили многих меньшевиков, которые странным образом не испытывали тогда никакого стремления к власти. Этот туманный призыв был в первую очередь обращен к той части либеральной буржуазии, организованной в партию кадетов, которая была расположена воевать за «национальную» русскую «революции». По мнению Церетели,

 

«русскому рабочему классу недостает того организационного опыта, который можно приобрести лишь в свободном государстве, и поэтому сам он пока не в состоянии взять власть и пользоваться ею. Поэтому с огромным интересом он смотрит на союз со всеми жизненными силами страны на основе общей национально-демократической программы»[416].

 

Эта политика классового сотрудничества символически выразилась в Государственном совещании в Москве 15 августа 1917 года, когда Церетели, «благородный вождь русской демократии», под «аплодисменты, переходящие в овацию», пожал руку главе русских промышленников Александру Бубликову[417]. Этой политики Церетели лояльно и последовательно придерживался и после Октябрьской революции. Даже 10 ноября 1917 года он еще настаивал на том, чтобы рассматривать кадетов как возможных союзников в коалиционном послебольшевистском «демократическом правительстве», хотя и очень сомневался, не повернет ли их Октябрьская революция «слишком вправо»[418].

И Мартов, и Абрамович, которые с самого начала были непримиримыми критиками огорчавшего их коалиционизма и оборончества Церетели, лишь накануне «июльских событий», во время правительственного кризиса, вызванного выходом четырех министров-кадетов, стали сторонниками захвата власти социалистами. «Нам остается лишь одно, – утверждал Мартов на заседании Центрального Исполнительного Комитета Советов 3 – 4 июля. – История требует от нас взять власть в свои руки… пройдя по головам либеральной буржуазии»[419]. Абрамович, вторя Мартову, требовал «действительно революционного министерства», которое представляло бы рабочий класс и «все революционные слои мелкой сельской и городской буржуазии». Только такое правительство могло бы «энергично» осуществлять программы внешней и внутренней политики «буржуазно-демократической» русской революции «без помощи и даже против воли средней и крупной буржуазии»[420]. Очевидно, страхи Мартова, сдерживавшиеся им после 1905 года, и предупреждения Ленина и Троцкого (к которым не прислушались) в отношении того, что либеральная буржуазия, возможно, не выполнит собственной «исторической функции» в меньшевистском проекте буржуазной революции, оказались более чем обоснованными. Мартов действительно обнаружил, что «созидательная сила русской буржуазии» по причине ее империалистических устремлений иссякла гораздо быстрее, чем он предполагал. Он понял, что отход буржуазии от революции был «блестяще» определен в резолюции, принятой «кадетскими дамами» в августе: «Никакого мира до победы. Никаких выборов в Учредительное собрание до заключения мира. Никаких реформ до Учредительного собрания»[421].

После того как в «июльские дни» предложение о «правительстве демократии» было сметено, с одной стороны, криками: «Вся власть Советам!», а с другой – ловкими маневрами Церетели, Мартов в середине сентября предпринял последнюю отчаянную попытку в борьбе против коалиционизма в связи с предстоявшей демократической конференцией. В статье «Почему нет места коалиции», напечатанной накануне конференции, Мартов постарался объяснить, по каким причинам буржуазия, которая одно время была его кандидатом на революционную власть, настолько отошла от революции, что даже «постыдно саботировала» такие мероприятия национального характера, как аграрная и финансовая реформы и установление военно-государственного контроля на производстве. По его мнению, речь шла об отчаянных арьергардных боях за власть со стороны буржуазии, которая растерялась в условиях революционной ситуации, когда «закладываются основы нового социального и политического строя». Все говорило о сдвиге «влево», к «народной власти». С этого момента далее, указывал Мартов, укрепление и расширение революции должны происходить без участия буржуазии и даже против нее[422]. Теоретическое обоснование «буржуазной революции без буржуазии» Мартов видел в том, что в лице руководителей городской и сельской демократии «рождалась в революционной буре» новая буржуазия, которая, выйдя из лона «демократических масс», уже утверждалась, и поэтому не было никаких оснований бояться, что русская буржуазная революция «сойдет с буржуазных рельсов»[423].

Но было уже слишком поздно. На Демократическом совещании Мартов, увлеченный волной радикализма, поднятой попыткой корниловского мятежа, оказался представителем и выразителем идей как меньшевистской, так и советской фракции. Но ему даже в малой степени не удалось убедить большинство голосовать против коалиции и воспретить Церетели навязать революционной России третье правительство Керенского, «самое мерзкое из всех», по словам Абрамовича[424]. Это поражение подчеркнуло его неспособность освободиться от типично оппозиционистского образа мыслей, присущего меньшевизму. Он дошел в этом до того, что счел возможным предложить Церетели, страдавшему неизлечимым коалиционизмом, импровизированную альтернативу создания «правительства демократии» или «социалистического министерства» на широкой основе.

Печальное поражение меньшевиков, естественно, сыграло на руку большевикам. Как отметил меньшевик-интернационалист Рафаил Григорьев в письме Павлу Аксельроду в декабре 1917 года,

 

«в одном можем быть уверенными. Все меньшевики провели блестящую работу для пущей славы Ленина и Троцкого! В последние дни мы с Паниным [Марк Макаджуб] частенько вспоминали твое предсказание о том, что меньшевики подготовят победу большевикам»[425].

 

С Октябрьской революцией, когда большевики осуществили знаменитый лозунг Ленина, провозглашенный им в июне 1917 года, и взяли «всю власть», меньшевики стали первыми из марксистов-социал-демократов, кто лицом к лицу столкнулся с новым явлением – коммунистической диктатурой меньшинства, но опирающейся на широкую поддержку пролетариата и пытающейся строить социализм в отсталой стране, прибегая к террору с целью преодолеть сопротивление установленной этим меньшинством монополии на власть и его социальным экспериментам.

Николай Суханов, соратник Мартова по борьбе, критиковавший его, однако, уже в 1917 году, и превосходный летописец революции, понял это положение дел на II съезде Советов 26 октября (8 ноября) 1917 года. «Сидя в последних рядах», он «с тяжелым сердцем» следил за большевиками, которые праздновали победу. «Как мне хотелось присоединиться и слиться с этой массой и ее руководителями! Но я не мог…»[426] Через месяц в письме Павлу Аксельроду Мартов кратко изложил причины, по которым он и меньшевики (а мы можем добавить, что с того момента и все социал-демократы) не могли связать свою судьбу с большевиками.

 

«Трагично, – писал Мартов, – что марксисты вроде нас не могут со спокойной совестью делать то, к чему зовет их долг, – быть вместе с пролетариатом, даже когда он идет по неправильному пути… Прошу тебя, попытайся понять, что, в конце концов, мы находимся перед лицом победного восстания пролетариата. Почти весь пролетариат поддерживает Ленина и надеется с помощью этого восстания добиться своего социального освобождения, целиком сознавая, что он бросил перчатку всем антипролетарским силам…»

 

Прежде всего его отталкивали «демагогические формы с их преторианскими атрибутами, в которые драпировался этот строй», и «всякого рода насилие», к которому прибегали большевики, чтобы «преодолеть пассивное сопротивление социального организма»[427]. В конце 1917 года, когда положение полностью прояснилось, Мартов решил, что это уже не диктатура пролетариата и не социализм людей, воспитанных «на Марксе и европейской истории». Он писал своему другу Н.С. Кристи:

 

«Это не только мое глубокое убеждение, что насадить социализм в экономически и культурно отсталой стране – бессмысленная утопия; тут еще и моя врожденная неспособность примириться с той аракчеевской концепцией социализма и с той пугачевской интерпретацией классовой борьбы, которые являются естественным следствием самой попытки пересадить европейские идеалы на азиатскую почву… Здесь может процветать лишь квазисоциализм „траншей и казарм“, основанный на полной варваризации жизни, чистейший культ кулака, и даже не мозолистого кулака, и нам никак не избавиться от чувства вины перед лицом каждого образованного буржуа».

 

Отсюда возник и страх, что «сама идея социализма будет дискредитирована в умах людей» и что, кроме того, Россия идет по пути «анархии к какой-то из форм цезаризма», когда массы «потеряли веру в собственную способность самоуправления»[428].

 

Призрак бонапартизма

 

Хотя Мартова все меньше беспокоила опасность внешней контрреволюции, его вплоть до самой смерти преследовал призрак внутреннего бонапартистского перерождения большевистского режима. Тем не менее меньшевики (с декабря 1917 года они вновь признали Мартова своим вождем) все-таки считали, что любая попытка насильственного свержения большевистского строя «пройдет по трупам побежденного пролетарского движения» и, стало быть, сыграет на руку «единственно буржуазии»[429].

И этому страху меньшевистская политика подчинялась во всех ее хитроумных изменениях, спланированных Мартовым и его соратниками – Абрамовичем и Даном, которые в отчаянных попытках пойти на соглашение с большевистским режимом не желали отказаться от собственного «марксизма» и от принципов социал-демократии. Эта печальная история началась на другой же день после Октябрьской революции, когда Мартов и Абрамович вознамерились воспрепятствовать большевикам «идти вперед одним» и под эгидой Викжеля, профсоюза русских железнодорожников, начали переговоры о создании широкого коалиционного социалистического правительства – «от народных социалистов до большевиков». Та же политика посредничества продолжалась и после роспуска Учредительного собрания, и на протяжении всего «демократического» этапа гражданской войны (до октября 1918 года), когда в качестве «третьей нейтральной силы» меньшевики захотели воспрепятствовать открытому столкновению между эсерами и большевиками. Апогей был достигнут в 1919 – 1920 годах, когда меньшевики, поддерживая режим большевиков как «защитника революции» против выступлений белой контрреволюции и иностранной интервенции, «беспощадно» осуждали деспотизм и терроризм большевиков в напрасной попытке склонить их к демократизации. История окончилась трагически в 1921 году, когда опасность гражданской войны уже миновала, но небывало строгий режим большевиков заставил меньшевиков эмигрировать или окончательно уйти в подполье. Теперь, когда самые страшные опасения становились реальностью, перед Мартовым вновь представал кошмар минувших лет – «бонапартистский финал красной диктатуры»[430]. Но он все еще не хотел иметь ничего общего с антибольшевистской коалицией, с очередным «Кобленцем».

В апреле 1918 года, за два месяца до изгнания эсеров и меньшевиков из Советов, Мартов проанализировал «шесть месяцев комиссарократии», чтобы проверить утверждения большевиков, будто Советский строй – форма демократии, стоящая выше распущенного Учредительного собрания. Он обнаружил при этом, что Советы вообще лишены власти, а хваленая «советская власть» на местах осуществляется разными «военно-революционными комитетами, штабами, президиумами, ЧК и безответственными комиссарами, чинящими произвол». В верхах же действует столь же «безответственный» Совет Народных Комиссаров, который «только на бумаге» подотчетен Исполнительному Комитету Советов. «Советская власть, – заключал он, – это сказка, и не такая уж красивая». Поэтому, утверждал Мартов, любая попытка возвратить Советам авторитет и силу, которые отличали их во время существования «свободных… рабочих организаций… независимых от государства», должна начинаться с замены «псевдовласти Советов» демократической республикой, то есть политическим строем, основанным на политической свободе для всех. А для гарантии образования этой «свободной демократической республики», которая «жизненно необходима» для рабочего класса, нужно было созвать Учредительное собрание[431].

Итак, избавившись от советской красивой «сказки», Мартов в связи с первой годовщиной Октябрьской революции обратил свое внимание на большевистскую теорию и практику диктатуры пролетариата и на то, в какой мере марксистская концепция диктатуры пролетариата сочетается с принципами демократии. Именно в этой проблеме заключалась суть меньшевистской дилеммы перед лицом начатого большевиками движения к социализму и их претензиями на то, что им удастся достичь социализма и демократии с помощью диктатуры меньшинства. Мартов напомнил, что, дискутируя в 40-е годы XIX века с Вильгельмом Вейтлингом и Карлом Гейнценом, Маркс – с чем соглашался Каутский – допускал возможность преждевременного захвата власти пролетариатом посредством якобинской диктатуры меньшинства. Но Маркс, конечно, не утверждал, что именно она построит социализм. Она просто явилась бы «одним из моментов самого процесса буржуазной революции». «Преждевременный» и «преходящий» захват политической власти пролетарским меньшинством, ориентированным на бланкизм, утверждал Мартов, конечно же, не был диктатурой пролетариата в понимании Маркса и Энгельса. Ключ к реализации их концепции диктатуры пролетариата надо было искать скорее в программе РСДРП 1903 года, которая определяла эту диктатуру как «завоевание политической власти пролетариатом в той степени, в какой оно позволит подавить сопротивление эксплуататоров», а также в более раннем практическом опыте Парижской Коммуны[432].

Тот же Мартов уже в сентябре 1907 года детально сформулировал понятие диктатуры пролетариата, комментируя набросок программы левого крыла социалистической партии Польши. Упрекая польских товарищей в том, что из-за боязни бланкистской «ереси» они не заметили ереси ревизионистов и не были готовы с достаточной твердостью отстоять «необходимость диктатуры пролетариата», Мартов определял последнюю как «государственную власть», опирающуюся на «революционные силы», а не на «демократические права, гарантированные конституцией». Даже «в лучшем случае», которого столь жаждали «любители мирного развития», только собственное бессилие могло помешать буржуазии нарушить «демократические права», если они не были бы «защищены революционной силой». Мартов, который был «не менее чувствителен, чем кто-либо другой», к опасности «бланкистской интерпретации пролетарской политики как в Польше, так и в России», считал, что приход пролетариата к государственной власти надо рассматривать и формулировать как

 

«дополнение того процесса, с помощью которого пролетариат, организованный в классовую партию в рамках демократического государства и поддерживаемый теперь революционной силой, ломает законные нормы буржуазного государства, начинает гражданскую войну и доводит до конца разрушение буржуазного общества»[433].

 

Постулируя применение революционной силы, мартовская концепция революции и пролетарской диктатуры была весьма близка к теории Плеханова и Ленина и в то же время сближалась с концепцией Каутского и западных социал-демократов в том плане, в каком она трактовала завоевание власти пролетариатом как апогей его организационного роста в рамках демократического государства, но не как победу «якобинской партии»[434]. Насилие пролетарского государства должно быть обращено против меньшинства эксплуататоров, в защиту господствующего большинства.

Если Мартов выступал с возражениями против якобинской речи Плеханова в 1903 году[435], то Ленин не только одобрил это заявление «старого якобинца», но и пошел дальше в своих замечаниях на проект программы партии 1902 года. В этих замечаниях он рассматривал диктатуру пролетариата как власть единственного «действительно революционного класса», который в случае необходимости может прибегнуть к силе в борьбе против непослушных мелких производителей. Он отмечал:

 

«Если бы мы действительно положительно знали, что мелкая буржуазия поддержит пролетариат при совершении им его, пролетариатской, революции, тогда не к чему бы и говорить о „диктатуре“, ибо тогда вполне обеспечено было бы нам такое подавляющее большинство, что и без диктатуры прекрасно обошлись бы (как и хотят уверить „критики“ [то есть ревизионисты])»[436].

 

Вера Засулич отреагировала тогда на это немедленно и очень резко: «Над миллионами-то! Попробуй-ка!»[437] Мартову, однако, понадобилось добрых 15 лет (из них – целый год большевистского опыта), чтобы решиться на дискуссию о ленинском толковании диктатуры пролетариата и попытаться лишить его марксистской легитимности.

Мартов считал, что, по Марксу, диктатура пролетариата предполагает наличие пролетариата, который, еще не составляя большинства как класс, по крайней мере признан подавляющим большинством угнетенных в качестве «единственного класса-освободителя» в его исторической борьбе против «богачей-капиталистов», против «исключительно угнетающего класса». Согласно Мартову, Маркс не говорил о господстве пролетариата «посредством насилия над непролетарским большинством». Парижская Коммуна, например, была диктатурой пролетариата, поскольку «выборные представители рабочего класса» были только его правительством и получили власть из рук этого большинства.

 

«Исключительно демократическое образование Парижской Коммуны, – писал Мартов, – основывалось на всеобщем избирательном праве и праве избирателей в любой момент отозвать мандат своего представителя; оно строилось на отсутствии как бюрократической касты, так и любой военной силы, оторванной от народа, и все должности были выборными. И это, по Марксу, суть классовой диктатуры пролетариата».

 

Более того, и в «Манифесте Коммунистической партии» (1848 год), и в «Принципах коммунизма» (1847 год) Маркс и Энгельс, по утверждению Мартова, ставили «знак равенства» между «превращением пролетариата в господствующий класс и завоеванием демократии». Согласно Мартову, марксистская концепция диктатуры пролетариата есть

 

«действенная сила, сконцентрированная в государственной власти, которая в состоянии исполнить сознательную волю большинства против сопротивления меньшинства, в руках которого находится экономическая власть; это и только это, по Марксу, есть диктатура пролетариата. Эта диктатура не только совместима с демократическим режимом, но может существовать исключительно в рамках демократической структуры, там, где последовательно осуществляется правление большинства и сохраняется полное политическое равенство всех граждан. Подобная диктатура мыслима лишь при условии, когда пролетариат действительно собрал вокруг себя „все здоровые элементы“ нации. Правительство, представляющее эту „диктатуру“, будет „национальным правительством“ в самом полном смысле слова»[438].

 

Поскольку Мартов именно так понимал диктатуру пролетариата, он был вне себя, когда узнал, что западные левые социал-демократы, такие, как Клара Цеткин и Франц Меринг, не только оправдывали диктатуру большевиков, роспуск Учредительного собрания, лишение политических прав целых социальных групп и террор, но дошли до того, что особый опыт отсталой России превратили в универсальный и, как это сделала Клара Цеткин на страницах «Правды», объявили путь «через диктатуру к демократии» единственно верным путем к социализму. Столь низкое их падение, считал Мартов, было результатом общей варваризации, вызванной «катастрофой мировой войны», которая экономически низвела Европу до уровня Азии. Только этим можно было объяснить, что