Анализ перевода Брюсова 5 оды I книги Горация

 

5 апреля 1914 года В. Брюсов перевёл 5 оду I книги Горация, которая условно называлась «К Пирре» и должна была входить в публикацию 1916 года «Шесть од Горация». В оригинале ода написана Третьей Асклепиадовой строфой, состоящей из двух асклепиадовых стихов, одного ферекратея и одного гликонея. Этот же размер Гораций использует в 14,21,23 одах I книги, 7,13 одах III книги, 13 оде IV книги. Восходящий ритм здесь преобладает над нисходящим: первые два стиха повторяют ритм «полустишие восходящее, полустишие нисходящее»; затем следуют два коротких стиха с восходящим ритмом - ими заканчивается строфа, которая звучит взволнованно и живо.

Брюсов сохранил структуру оды, то есть в его варианте также четыре четверостишия, и её графическое изображение, то есть строки катрена содержат тот же метрический рисунок, что и у Горация. По количеству предложений также наблюдается равенство (за исключением одного лишнего вопросительного у переводчика). Таким образом, мы видим, что перевод Брюсова на метрическом уровне максимально точен и близок к оригиналу. Это свидетельствует о буквалистском стремлении переводчика как можно точнее воссоздать ритм подлинника. Анализ композиции оды позволит нам сделать выводы о том, насколько полно и правильно Брюсов донёс до читателей образы, смыслы и художественные приёмы Горация.

Композиционно ода построена по традиционной для Горация схеме, о которой М.Л. Гаспаров писал так: «в стихах Горация концовка скромна и неприметна настолько, что порой стихотворение кажется оборванным на совершенно случайном месте. Напряжение от начала к концу не нарастает, а падает; самое энергичное и самое запоминающееся место в стихотворении - начало». То же мы видим и в данном случае: ода начинается с череды вопросов, которые лирический герой задаёт бывшей возлюбленной Пирре. Обращение к ней мы находим в третьей строке первой строфы, что на первый взгляд может говорить о первостепенной важности адресата. Но ещё раньше, а именно в первой строке, речь идёт о «мальчике на ложе из роз», являющимся новым увлечением Пирры. И далее будет описываться именно его несчастная судьба, как и любого другого, кто займёт его место. Лишь в четвёртой строфе лирическое сознание наблюдателя вырастает до лирического субъекта повествования, что проявляется в употреблении личных местоимений «мне» и «я».

Таким образом, субъектная организация оды представляет собой наличие трёх персонажей: лирический герой, следящий за ситуацией через призму собственного опыта, Пирра - девушка, к которой он обращается, и юноша, в котором видна проекция лирического героя на себя и на всю будущую историю, связанную с его возлюбленной. Что касается личности последней, то в примечании к «Собранию сочинений» Горация упоминается, что она является «гетерой» - незамужней женщиной, ведущей свободный образ жизни, обычно с артистическими особенностями.

Н.М. Благовещенский в книге «Гораций и его время» писал о том, что в римской эротической поэзии владычество гетеры, которая в эпоху Августа приходит на место матроны, имело тесную и необходимую связь с нравами того времени. Римские поэты-эротики (под влиянием греческих) превращают любовь к ней в «искусство, в целую науку, над которой работает у них голова, а не сердце». Открытая связь с такими женщинами нисколько не считалась в древности предосудительной: гетера, при всём своём разврате, была в глазах древнего человека очень изящной. Женщины этого класса почти все были рабского происхождения, но получали обыкновенно хорошее воспитание. Мужчины всех возрастов и социальных слоёв желали оказаться в их обществе. Исключением не был и Гораций, который никогда не был женат и, следуя общему примеру, с молодых лет предавался всем соблазнам римской жизни, как и его герой из данной оды.

В первой строфе, а точнее во фразах «мальчик на ложе из роз» («multa... puer in rosa») и «благовоньем облит нежным» («perfusus liquidis odoribus»), лирический герой явно иронизирует над тем, что рядом с Пиррой ещё совсем молодой и неопытный юноша, который, чтобы больше ей понравиться, чрезмерно надушился, что во времена Горация было роскошью и редкостью. К тому же он подчёркивает, что влюблённые находятся на ложе из лепестков роз, что тоже является дорогим удовольствием.

Для анализа перевода как такового интересно следующее предложение: «Для кого косы рыжие // Распускаешь, хитрая?». В оригинале оно выглядит так: «Cui flavam religas comam // Simplex munditiis?» - и переводится по словарю И.Х.Дворецкого как «Для кого заплетаешь (убираешь) золотистые (огненного цвета) волосы (кудри), // Простая в изяществе?». Различие перевода Брюсова с нашим подстрочником можно объяснить только авторским отношением и его точкой зрения на происходящее. То, что переводчик вместо словосочетания «заплетаешь золотистые волосы» берёт фразу «косы рыжие распускаешь», отсылает нас к национальному русскому культурному символу с отрицательной коннотацией.

С древних времён на Руси распущенные волосы считались признаком порока (в таком виде женщина могла появляться перед мужчиной только при интимной близости), поэтому в данном случае Брюсов подчёркивает вульгарность и порочность Пирры, показывая подобную ситуацию. К тому же он называет её «хитрой» (вместо «простой в изяществе»), а грот, в котором происходит свидание, «сладостным» (вместо «приятным»). Этому мы находим объяснение непосредственно в поэтическом творчестве самого переводчика, которое, по замечанию Б.М. Михайловского и многих других исследователей, предано «культу чувственной страсти и плоти». Любовь у Брюсова - это чаще всего порочная страсть, с муками, пытками, но и наслаждением для влюблённых, в отличие от Горация, который «всегда холодновато сдержан, в меру влюблён, склонен к мимолётным увлечениям, часто выступает как наблюдатель чужих страстей, глядящий со стороны на переживания друзей и предостерегающий их от неудач».

Но, несмотря на некоторую разницу в изображении героини автором и переводчиком, в результате в первой фразе получается одинаковая картина идиллического счастья влюблённых: объятия, цветы, ароматы. Вторая же строфа контрастна по отношению к первой: автор предвещает будущее горе, будущие бури. Далее опять возникает идиллия любви и верности, но уже только как мечта и иллюзия. Но в четвёртой строфе вновь резкая перемена: переменчивый ветер, обманчивый свет. И в конце стихотворения мы видим, что как спасшийся от кораблекрушения пловец благодарно приносит свою одежду на алтарь спасшему его морскому богу, так и Гораций, простившийся с любовными тревогами, издали сочувственно смотрит на горькую участь влюблённых. В связи с этим М.Л. Гаспаров отмечает, что мысль поэта от строфы к строфе движется, «как качающийся маятник, от картины счастья к картине несчастья и обратно, и качания эти понемногу затихают, движения успокаиваются: начинается стихотворение ревнивой заинтересованностью, кончается оно умиротворённой отрешённостью».

Наряду с отсылками к русской традиции Брюсов использует при переводе и стилистический приём, обусловленный правилами латинского языка, - инверсию, то есть ставит определение после определяемого слова: «благовоньем нежным» - «liquidis odoribus»; «в гроте сладостном» - «grato antro»; «косы рыжие» - «flavam comam»; «богу могучему» - «potenti deo». Причём во всех случаях данные инверсии отсутствуют в подлиннике, что свидетельствует о стремлении переводчика передать античный слог, создавая предложения, максимально похожие на латинские. Это желание Брюсова объясняется его отношением к латыни как «особой форме поэтической речи, с помощью которой создаётся определённая символистическая экспрессия, достигается таинственность, завуалированность речи», а также тем, что в его сознании данная особенность латинской поэзии (наличие инверсий) связана в большей степени именно с Горацием.

Также в данном переводе Брюсов использует художественный приём, который часто встречается в одах Горация, - анжамбман (фр. «перенос», «перескок»), являющийся, по мнению Гаспарова, наиболее ярким случаем «антисинтаксического деления: когда в начале или конце строки появляется слово, синтаксически не связанное с ней, а связанное гораздо теснее с предыдущей или последующей строкой». Он выглядит так: «Распускаешь, хитрая?» - «Simplex munditiis?».

Кроме того, переводчик активно употребляет метафоры Горация, но передаёт их не всегда точно. Например, «mutatos deos» по словарю мы переводим как «немилость (изменчивость) богов», а у Брюсова - «козни богов», что несёт в себе признак коварства и злобы богов, а в оригинале на этом внимание не заостряется. Интересно и важно то, что в переводе употреблено слово «Понт», которого нет в подлиннике. Это свидетельствует о стилизации перевода, так как Понт - это античное название Чёрного моря, и в этом можно увидеть культурную аллюзию к «Письмам с Понта» Овидия.

Другое слово, которого нет в оригинале, - слово «ризы». У Горация - «vestimenta», что переводится «одежды». Вариант Брюсова отсылает нас к христианской традиции, так как ризы - это одеяние священников. Но здесь присутствует и противоречивость, так как лирический герой посвящает ризы морскому богу, а это уже языческий элемент, античные аллюзии. Таким образом, присутствие в переводе слова из христианской культуры может быть расценено как претензия лирического героя на святость, связанную со своевременным расставанием с Пиррой.

Далее стоит обратить внимание на то, что Гораций сравнивает чувства лирического героя с бурей на море, конкретизируя и овеществляя этот образ: «aspera nigris aequora ventis emirabitur insolens». По словарю эту фразу мы переводим так: «С изумлением будет смотреть на бурную поверхность моря, // Взволнованную мрачными ветрами». А У Брюсова такой вариант: «С огорчением видя // Понт под чёрными ветрами». Поэтому, исходя из сравнения переводов, можно утверждать, что Гораций обращал внимание своих читателей именно на шероховатую поверхность моря, а Брюсов нарисовал панорамную картину мрачного шторма на море.

Тема моря продолжается на протяжении всей оды и разворачивается в последней строфе в метафору. Здесь лирический герой сочувствует новым жертвам Пирры и сравнивает себя с опытным моряком, спасшимся от любовного крушения, заключая это сравнение в следующую фразу: «Посвятил я морскому // Ризы богу могучему» («Suspendisse potenti // Vestimenta maris deo»). Речь идёт о древнем обычае моряков, которые посвящали богам свои одежды после плавания, а особенно в случае спасения от гибели при кораблекрушении.

Таким образом, все важные образы, мотивы и метафоры Брюсов в своём переводе отразил в некоторых случаях точно, а иногда интерпретируя их в разных культурно-религиозных аспектах. В связи с этим основное различие между переводом и подлинником заключается в брюсовской трактовке образа Пирры, который получился у него гораздо распущеннее и развратнее, чем в авторском оригинале. Из относящихся к ней эпитетов («простая (чистая) в изяществе (опрятности)» - «simplex munditiis», «всегда любезная (милая, приятная)» - «semper amabilem») видно, что Гораций не задавался целью показать её образ в отрицательной коннотации, а даже наоборот, объективно подчёркивал лучшие качества Пирры.

Основная причина такой трансформации образа героини при переводе в различии нравов времён автора и переводчика. Во-первых, если для Горация и его современников связь с гетерой была вполне естественна и нисколько не осуждалась, то для русского менталитета (особенно начала XX) всякого рода вольности, разврат и публичные отношения с подобного рода женщинами вовсе не одобрялись обществом, в том числе и самим Брюсовым.

Во-вторых, если предположить, что Пирра не гетера, то в таком случае здесь сказывается разница в изображении любви Горацием и Брюсовым. К.П. Полонская пишет о том, что «любовь не является для Горация главным содержанием жизни. Он никогда не находится целиком во власти любви и чаще зовёт к её радостям, чем сам отдаётся истинному чувству». А у Брюсова любовные переживания занимают в творчестве центральное место и зачастую являются испытанными непосредственно на собственном опыте.

В-третьих, отличается и отношение обоих поэтов к своим героиням любовной лирики. Так Гораций, по мнению Н.В. Моревой-Вулих и по нашим наблюдениям, «пытается разобраться в таинстве страсти и вместе с тем, поняв её суть, принимает на себя роль «учителя любви»... Он обращается к женщинам и девушкам в своих одах с чувством глубокой симпатии, давая дружеские советы, предостерегая, ободряя». Его поэзия рассудочна и, как замечает К.П. Полонская, имеет цель - «воспеть наслаждение и радость любви».Брюсов же, описывая вслед за автором переводимого им стихотворения возможные страдания влюблённого юноши, переживает муки страсти вместе с ним и явно не симпатизирует той, которая заставляет его страдать.

Таким образом, буквалистский перевод Брюсова не исключает его ориентации на русский менталитет, культуру и религию, а также проекции на собственное поэтическое творчество.