VI. Сверхъестественная судьба человека. «Программы бытия», управлявшие людьми. Происхождение тибетского государства.

На предыдущих лекциях я попытался выделить предпо­сылки, которые должны сложиться в окружающем мире, чтобы в нем возникло то, что зовется «техникой». Говоря по-другому, техника подразумевает вес перечисленное: во-первых, наличие существа, чье бытие прежде всего состоит в том, чего еще нет, то есть в чистом проекте, замысле, программе собственного бытия; а во-вторых, желание этого существа реализовать себя самого. Но подобное существо способно исполнить свое намерение лишь с помощью ка­ких-то реальных вещей, подобно тому как скульптор мо­жет изваять задуманную статую, только располагая каким-нибудь твердым материалом, пригодным для воплощения. Тем материалом, той реальной стихией, в которой и по­средством которой человек может стать действительно тем, кто он есть в своем замысле, является мир. Именно мир дает человеку возможность существовать - и вместе с тем всячески препятствует этому. В этих условиях жизнь, по сути, оказывается задачей едва ли не инженерного свойст­ва: как можно, реализуя свою программу, воспользоваться удобствами, которые предлагает мир, и. с их помощью преодолеть воздвигаемые им препятствия на пути этой реа­лизации? Именно при выполнении этого радикального условия нашей жизни возможна техника.

По-видимому, столь абстрактная формула отчасти трудна для понимания. Ибо упомянутая сверхъестествен­ная программа, которой, с нашей точки зрения, является человек, - нечто весьма загадочное и малоконкретное. Но мы прольем некоторый свет на проблему, если из много­численных программ хотя бы бегло перечислим те, в которых на протяжении истории человек воплощал свое бытие. Примерами могут служить индийский бодисатва, человек-соревнователь аристократической Греции VI века, добрый республиканец Древнего Рима, стоик эпохи Империи, средневековый аскет, испанский идальго XVI века, komme de bonne compagnie Франции XVII века, schöne Seele конца XVIII века или же Dichter und Denker начала XIX века в Германии, английский gentleman образца 1950 года и т. д.

Разумеется, было бы непростительной роскошью с моей стороны поддаться здесь искушению обрисовать характер­ный профиль того мира, который составляет каждый из упомянутых типов человеческого бытия.

Поэтому ограничусь лишь одним замечанием, представ­ляющимся мне совершенно неоспоримым. Народ, в котором преобладает убеждение, будто подлинное бытие челове­ка - бытие бодисатвы, не способен создать технику, равную по своему уровню той, что вызвана к жизни стрем­лением быть джентльменом. Ведь программа бодисатвы прежде всего основывается на веровании, что существовать в мире чистых видимостей - все равно что вообще не су­ществовать. Ибо подлинное существование бодисат­вы - это не отдельное бытие в качестве некой частицы Вселенной, а абсолютное слияние с Целым, растворение в нем. Таким образом, бодисатва стремится не жить - или желает жить в наименьшей мере. Например, еду бодисатва обязательно сведет к минимуму. Тем хуже для техники приготовления пищи! Точно так же бодисатва желает пре­бывать в максимальной неподвижности с целью отдать все силы медитации - единственному средству передвижения, позволяющему достичь экстаза, иными словами, погру­зиться в потустороннюю жизнь. Вероятность того, что че­ловек, абсолютно не желающий двигаться, изобретет ав­томобиль, безусловно, крайне мала.

Наоборот, он будет неуклонно развивать все виды техники, чуждые нам, европейцам, такие, как техника факиров и йогов, разные способы достижения экста­за, - словом, всевозможные технические приемы, произво­дящие изменения не в материальной природе, а в теле и душе человека. В качестве примера назовем технику, вызывающую состояние каталепсии и бесчувственности, искусство сосредоточения и т. д. Все это подтверждает мысль, что техника - функция переменной человеческой программы. С другой стороны, здесь мы окончательно убеждаемся, что в одном из своих измерений человек имеет сверхъестественное бытие, чего раньше никак не удава­лось показать со всей полнотой.

Несомненно, жизнь в медитации и в экстазе, то есть жизнь вне жизни, а по сути, стремление уничтожить и ок­ружающий мир, и само бытие, не может считаться естест­венным образом существования. Быть бодисатвой - в принципе значит не принимать пищу, не двигаться, не вес­ти половой жизни, не испытывать страданий, наслаждений, иначе говоря, быть живым отрицанием природы. Поэтому бодисатва - это образец сверхъестественности человека, величайшей трудности его самоосуществления в природных рамках. Данное условие требует такого предварительного приспособления природы, такой ее адаптации, которая вы­свободила бы в ней некое пространство для известного бытийного свойства, столь резко противостоящего самой природе. Сторонники натуралистического истолкования всего человеческого непременно выдвинули бы здесь совер­шенно обратное отношение между проектом бытия и тех­никой; я, повторяю, придерживаюсь той точки зрения, что именно данный проект и вызывает к жизни технику, а она в свою очередь изменяет природу. Мне возразят, что все наоборот: в Индии, например, и климат, и необыкновенное плодородие почвы настолько облегчают человеку существо­вание, что ему практически и не нужно передвигаться и добывать пищу, иначе говоря, сам климат и почва предо­пределяют буддийский тип жизни. Возможно, последние мои слова впервые придутся по душе некоторым ученым, которые здесь присутствуют.

И все же не могу удержаться и не опровергнуть немед­ленно подобное мнение, тем самым окончательно лишив моих воображаемых оппонентов и столь ничтожного чувства удовлетворения. Разумеется, между климатом, качеством земли, с одной стороны, и человеческой про­граммой - с другой, существует связь, но она в корне отлична от той, которая сформулирована в вышеприведен­ном примере. Я не стану излагать мои соображения на сей счет и вообще уклоняюсь от каких бы то ни было рассуж­дений. Мои воображаемые оппоненты просто-напросто ссы­лаются на некий, по их мнению, несомненный факт, а это дает мне право в свою очередь привести другой факт, не оставляющий камня на камне от выдвинутых аргу­ментов.

Если почва и климат объясняют возникновение индий­ского буддизма, то совершенно неясно, почему главным центром этой религии стал Тибет. Ибо и почва, и климат Тибета - полная противоположность почве и климату до­лины Ганга и острова Цейлон. Нагорья, лежащие по ту сторону Гималаев, представляют одну из самых суровых, трудных для проживания областей на планете. На бескрай­них плоскогорьях и в глубоких ущельях дуют ураганные ветры. Большую часть года на местность обрушиваются снега и бури. Вот почему там извечно скитались орды жес­токих, коварных кочевников, враждующие между собой. Жильем для этих людей служили грубые шатры из шкур алтайских коз. Казалось бы, государство не могло учре­диться там никогда. Но вот в один прекрасный день несколько буддийских монахов-миссионеров прошли по опаснейшим гималайским перевалам и вскоре обратили в свою веру одну или две такие кочующие орды. Буд­дизм - религия, которая, как никакая другая, исповеду­ет именно медитацию. У буддистов нет Бога, озабоченно­го идеей человеческого спасения. Наоборот, сам человек должен спастись с помощью размышлений и молитв. Но можно ли медитировать в разгар жестоких тибетских бурь? Потому-то и были возведены там монастыри из горных камней и известняка, которые оказались и первыми по­строенными там домами. Итак, дома в Тибете сооружались не для жилья, а для молитвы. Однако случилось, что в ставших здесь традиционными военных столкновениях буд­дийские орды использовали как укрытие монастыри, кото­рые, таким образом, приобрели военное значение, дав од­ним племенам огромное преимущество перед другими, еще не обращенными в буддизм. Словом, монастырь, превра­тившийся в замок, и заложил тибетское государство. И от­нюдь не климат и не почва породили буддизм, а, наоборот, буддизм как потребность чисто человеческая, иначе гово­ря - бесполезная, изменила б этом краю и климат, и по­чву с помощью техники зодчества.

Пусть приведенный факт послужит заодно ярким при­мером теснейшей взаимосвязи между видами техники. Я имею в виду прежде всего легкость, с которой определен­ное изобретение или устройство, служащее конкретной цели, распространяется на другие сферы, получая новые применения. Мы уже имели шанс убедиться, как простая дуга из дерева - вероятнее всего, музыкальная ли­ра - превратилась в грозное оружие войны и охоты. Приблизительно то же самое можно сказать о Тиртее, смешном старом военачальнике, которого афиняне одолжи ли гражданам Спарты. Хромой, старый, сочинитель элегий в архаическом стиле, он служил постоянным предметом для насмешек и издевательств со стороны «авангарда» афинской молодежи. Но стоило ему лишь прибыть в Спар­ту, как павшие духом граждане стали одерживать одну победу за другой. Почему? Да потому, что спартанцы прибегли к использованию в боевой тактике одного неболь­шого технического усовершенствования. Элегии Тиртея были написаны в определенном древнем размере, который отличался такой четкостью и ритмичностью, что помогал бойцам спартанской фаланги идти точно в ногу и теснить противника в мощном порыве. Так поэтическая техника превратилась в могучий творческий фактор военно-техни­ческого искусства.

Не будем, однако, отвлекаться. Посвятим оставшееся у нас время сравнению того положения, в которое поставил себя человек, избравший своим жизненным проектом жизнь бодисатвы, с ситуацией пожелавшего стать джентль­меном. Наше противопоставление радикально. А кто хочет в этом убедиться, пусть вспомнит основные, главные черты джентльмена. Прежде всего джентльмен не аристократ, хотя, разумеется, исторически именно английские аристо­краты предложили этот способ человеческого бытия, обуреваемые желанием подчеркнуть отличие английского аристократа от всех других представителей благородного сословия. В то время как последние составляли не просто закрытые образования, но классы, строго замкнутые в от­ношении занятий, которые они удостаивали вниманием (война, политика, дипломатия, спорт, крупное землевладе­ние), английская аристократия уже с XVI века участвует в экономической борьбе в таких областях, как торговля, про­мышленность, свободные профессии. И поскольку с тех пор история отдавала предпочтение главным образом именно этим родам занятий, то лишь английская аристократия су­мела уцелеть и, больше того, сохранить всю свою силу и самостоятельность. Вот почему с наступлением XIX века возникает некий прототип существования, называемый джентльменом, равно относящийся ко всем сословиям. В известной степени и буржуа, и рабочий могут быть джентльменами. Больше того, каким бы ни было будущее, и, быть может, ближайшее, история в качестве одного из чудес навсегда запечатлит тот факт, что ныне даже скром­ный рабочий в Англии в своем роде всегда джентльмен. Итак, данный способ человеческого бытия не подразумевает аристократизма. На протяжении последних четырех ве­ков аристократ европейского континента был прежде всего наследником, человеком, обладавшим колоссальными сред­ствами для жизни, причем ему даже не пришлось ударить для этого палец о палец. Джентльмен как таковой не на­следник. Наоборот, данное понятие подразумевает борьбу за жизнь, участие в любой профессиональной, и особенно практической, деятельности (джентльмен - это не интел­лигент). И как раз в такой борьбе человек должен быть джентльменом. Полярной противоположностью джентльме­на являются версальский gentilhomme и немецкий Junker.

 

Наверх