Ствол как период изучения мира родившимся дитя

 

Управившись с сеном, мы снова расположились у платка тети Наили, чтобы отдохнуть и поговорить.

— Продолжим? — спросила тетя Наиля.

— Да. Мы разобрали разделение ствола на периоды развития человека.

— Прекрасно. С начала ствола до веток — это период изучения мира родившимся дитем.

— Как понять?

— Как понять, что с начала ствола до веток — это период изучения мира родившимся ребенком?

— Да.

— С первых дней, когда ты родился, что ты искал в этом мире и семье?

— Свое место, предназначение и просматривал, как мне построить свою жизнь.

— Вот поэтому в былые годы и еще раньше мама и папа брали дитя с собой: например, мама в поле и дитя в поле. Мама жнет рожь, а дитя самостоятельно возится в тенечке. Познает мир такой, какой он есть, чтобы определиться в жизни и найти свое место. Грудное дитя голеньким клали под куст или дерево, и с ним занималась природа: птицы развлекали, солнце пригревало, ветер обдувал, деревья давали силы. Мама с папой не видели, как дитя начинало ползать, как делало первые шаги, не слышали, когда оно сказало первое слово. Это было таинство, закрытое от мамы и папы, — природа через себя открывала дитю мир и преподносила это, как дар самому дитю и маме с папой. Захотело дитя поесть — закричало, мама прибежала, покормила. Да и сама она чувствовала, когда оно хочет есть: груди наливались, в них скапливалось молоко. Мать кормила дитя молоком до трех лет, а при необходимости, и дольше, поэтому оно росло крепким, да мать этим сохраняла свою молодость и здоровье.

— Подожди, это что получается — с дитем никто не нянчился?

— Нет, никто не нянчился. А почему с ним кто-то должен нянчиться?

— Ну как! Это же беспомощный ребенок, захочет пить, а никого нет.

— Захочет пить — закричит, мама придет, напоит его. И все.

— И все? Вот изверги! Ну, дают!

— А что тебя беспокоит?

— Ну как? Я еще могу предположить, что грудное дите положили под дерево, и оно лежит себе, но большенький-то — чего-нибудь наестся, куда-нибудь завалится, или случайно дикий зверь забредет. Я не знаю... Да просто в туалет захочет. Что тогда?

— Все очень просто. Дитя как в младенческом возрасте, так и подросшее, — все одно. Вначале валяется, с природой общается, птиц слушает да им подражает, а потом интерес ко всему пробуждается, и начинает тянуться к веткам, травке, птицам, букашкам, таракашкам. Учится хватать и переворачиваться.

 

 

— Что — и не орал?

— Нет, не орал.

— Странно... Мне мать рассказывала, что я горластый был, все на руки просился и с рук не слазил. Только поначалу, когда принесли из роддома, с месяц тихо лежал — все приглядывался да мух гонял.

— Изучал дом да жителей его. А как только все изучил, что доступно было, затребовал еще чего-нибудь для изучения.

— Не знай, не знай… Ты чего-то тут наговариваешь.

— Ну что ж, давай посмотрим, что происходило с тобой.

— Давай.

 

Я потер рука об руку: сейчас, мол, я тебя и подловлю. А то несет всякую ересь. А я, как дурак, уши-то развесил. А тетя Наиля говорит:

— Когда тебя принесли из роддома, тебе разве не интересно было, куда ты попал?

— Интересно. Да еще как.

— И как ты свое любопытство иссушал?

— Изучал дом. Кто в нем живет.

— А как ты это делал?

— Внимательно разглядывал все вокруг, прислушивался к каждому звуку да к самому себе: что, мол, со мной происходит. Изучал, как ползает муха. Хотел ее схватить и познакомиться, но она все почему-то улетала. Любил паука разглядывать у лампочки, разговаривать с ним. А он почему-то все время мне говорил: «Не суетись, не суетись». Иногда ко мне спускался, и я с ним играл. Когда мама открывала окно, меня очень тянуло туда: я чувствовал, что там много всего нового, неизвестного. Кто-то чирикал, щебетал, мяукал, завывал, гоготал и кукарекал. Один раз я даже испугался, когда кто-то за окном так тяжело замычал, а я был занят пауком — мы муху звали к нам поиграть, но она только огрызалась да еще изредка кусалась. Когда меня выносили в большую общую комнату, я любил играть с солнышком: оно немного ослепляло меня, заставляло отвернуться, а потом помогало да поддерживало, когда я сам начинал переворачиваться с одного бочка на другой, со спинки на живот, мягко обвязывая своим теплым лучиком. Когда я научился поворачиваться, то лучик играл со мной в догонялки. Вот только почему-то он с каждым днем стал приходить все реже и реже, а потом совсем забыл меня, и стало холодно… А вернулся он ко мне тогда, когда я уже научился ходить, и с ним снова стало тепло. Только паучок никогда от меня не уходил — он всегда был рядом. Даже иногда спал вместе со мной на подушке, и мне было так спокойно. Вот.

— Хорошо. И все же, когда ты изучал мир, как ты себя чувствовал?

— Хорошо, спокойно, уверенно.

— Тогда почему ты говоришь, что нельзя дите оставлять одного под кустом или деревом?

 

— Так я был дома в чистоте, а здесь земля, грязь, всякие растения, букашки, которые кусаются.

— Так. Значит дома — чистота, а земля — это грязь?

— Да, грязь.

— Хорошо. Ты, когда изучал мир сам, какал?

— Да.

— Нравилось в своей какашке копаться?

— Да.

— А тебе плохо было от того, что ты в своей вонючей, липкой какашке ковырялся да пробовал ее на вкус?

— Нет, это же не земля.

— А почему ты и сегодня ешь немытую зелень в огороде?

— Нравится, вот и ем.

— Но на зелени много земли, а это же — грязь, с ней можно не знай чего набраться.

— Ну, как, дите — маленькое, а я большой.

— Значит, маленькому нельзя, а тебе, большому, можно?

— Ну-у-у, тетя Наиля, ты придираешься, а не разбираешься. Не можешь мне четко сказать, что не права, и крутишь-вертишь, не знаешь, как выкрутиться.

— Да-а-а, выкрутиться-та не знаю как. Но не от того, что я тебе наплела, а от того, что тупость твою убрать не могу.

— Не понял, какую тупость?

— Ту, благодаря которой ты не смотришь в себя, а стремишься меня загнать в тупик.

 

Тут подошла баба Гуля и спрашивает:

— Почем торг? Что продаем? Что покупаем?

Я смотрю удивленными глазами на бабу Гулю — не можем с тетей Наилей понять, чего она хотела сказать: при чем здесь торг, продажа, покупка? Непонятно.

А баба Гуля заливается-смеется и приплясывает.

Немного погодя, неожиданно для меня и тетя Наиля, присоединившись к бабе Гуле, засмеялась, — теперь обе смеются, приплясывают да приговаривают: «Почем торг, Фома? Что продаем, Кузьма? Что покупает Марфена?»

Я так и сел, а первая мысль — сошли с ума. Я и раньше подозревал, что с ними что-то не так. Что я сейчас делать буду? Только хотел за помощью бежать, как баба Гуля перестала смеяться и приплясывать да говорит:

— Почем торг — это то, что вы поделить не можете, кому купить, а кому продать.

— Мы ничего не продаем и не покупаем, — ответил я.

А сам пячусь и внимательно смотрю на бабу Гулю. И жду, что еще «сморозит».

Тут тетя Наиля говорит:

— Растрепа, наш с тобой спор со стороны выглядит, как торг на базаре Фомы с Кузьмой — друг другу продают, а покупать не хотят, а продать-то надо. Вот подошла Марфена купить их товар, а из-за их «бодания» понять не может, что же здесь продают? И уйти-то не впрок — обязательно что-нибудь купить треба. Вот и все.

Мы все засмеялись, и баба Гуля спрашивает:

— Ваш торг закончился?

— Да, — ответил я.

 

Баба Гуля посмотрела на тетю Наилю, а она головой мотнула — мол, закончила.

— Теперь объясните-ка, что у вас произошло?

Я ринулся к бабе Гуле — под ее крылышко — и говорю:

— Тетя Наиля говорит, что земля не заразная, а я говорю, что для дитя — заразная. Вот и весь наш спор.

Баба Гуля немного от меня отодвинулась, посмотрела удивленно, и глаза ее заискрились хитростью.

— Сынок, а что ты хочешь от меня услышать?

— Что тетя Наиля заблуждается.

— Давай посмотрим, чем для нас земля является?

— Матерью, — неожиданно для себя ответил я.

— Так. Она нас кормит, поит, одевает, носит нас, опору создает. Ну-ка, упади-ка.

А сама меня толкает. Я упал.

— Ну как — далеко упал?

— Нет. На землю.

— А мать тебе — зараза?

— Ну-у-у, — я тяжело задышал и головой замотал. — Иногда бывает.

— А убрав обиды на маму? Она зараза?

— Нет.

— Дак земля — это мать, нянька, грудь, еда, сила и опора?

— Да.

— Одним словом — жизнь. Так?

— Так.

— Когда ты позавчера поранился, что на рану сразу же прилепил?

— Глину.

— А глина — это земля?

— Да.

— А когда ты маленький был, только-только оперившийся, чего в рот тянул?

— Землю, травку, вещи. Пробовал все на вкус.

— Странно — и не отравился! Или мы с трупом разговариваем?

— Да нет, со мной.

— Кто в прошлом году с животом мучался?

— Я.

— И чем тебя бабка Матрена выходила?

— Землей поила.

— Вот так, сынок. И то, что тебе нравится зелень немытую есть — это твой организм просит земли. Желудок поправить, кишечник прочистить. Силу тебе дать. Посмотри на себя, пощупай, ведь еще не отравился, жив?

— Нет. Не отравился, жив.

— Вот так дитя изучает природу, находясь под деревом или под кустом, берет знания, силу и опору у земли. Занимаясь своим делом, не мешает маме. И мама не встревает в дело дитя. А по необходимости, мать вместе с дитем даже оставались в поле ночевать.

— Еще есть вопросы?

— Нет, — ответил я.

А сам думаю: побыстрей бы закончить разговор, а то баба Гуля явно имеет желание поучить меня крапивой. Не давая ей опомниться, сразу предлагаю:

— Баба Гуля, приляг, отдохни, а я сейчас растрясу всю траву, которую ты скосила. Приду, потом поедим, а то в животе бурлит да сосет.

— Это твой живот земли просит, а задница — крапивы.

Я быстро вскочил, схватил грабли и побежал свежескошенную траву растрясать да сухое сено собирать, пока баба Гуля остывает.

Растрясаю да искоса на нее поглядываю — может, успокоилась? Но она чего-то бурно объясняла тете Наиле. Я не слышал их голоса. Но судя по тому, как они периодически руками размахивали и вскакивали, мне было ясно, что они обсуждают что-то серьезное. А баба Гуля своими рукоплесканиями создавала вид, что готова тетю Наилю отлупить, задушить, разорвать. Я понял, что лучше сейчас к ним со своими вопросами не лезть: еще попадешь под горячую руку, и, действительно, отходят крапивой по голому заду, а она, зараза, сейчас жгучая.

Растрясая траву, продумываю, как это дитя, без няньки, одно в траве? Никак в голове не укладывается. Вдруг вспомнил, что как только начал ползать, меня все время тянуло к обуви, в которой ходили на улице. С валенок слизывал снег, с калош — землю, навоз. И странная вещь: мне становилось хорошо. А если что-то мне не нравилось на вкус, то сразу выплевывал, и все. Да злился, когда у меня отбирали то, что мне было так необходимо. Или такое: родители — в огород и меня с собой изредка брали. Тут уж я пробовал все подряд. Для меня все было в новинку. И так это притягивало, что я даже забывал про родителей, сестер, «цербера» бабу Коку, которая, как наседка, постоянно вмешивалась в процесс моей деятельности, заставляя меня или двигаться, или лежать смирно, или спокойно, никого не дергая и никому не мешая, играть в кроватке. А ведь там, в огороде, я разговаривал со всеми: с травкой, букашками-таракашками, мухами, бабочками, птичками, даже соседская кошка прибегала со мной пообщаться. А мне это очень нравилось, и никому я не мешал. Да, мне было хорошо и спокойно...

И вдруг откуда-то послышался голос бабы Гули:

— Ну как, вспомнил, как природа тебе показывала мир?

— Да-а, — неосознанно ответил я.

И резко повернулся в сторону, откуда услышал голос. Там баба Гуля с тетей Наилей собирали высохшее сено.

А баба Гуля продолжает:

— А нянька тебе была нужна?

— Нет. Сам жил.

— Ну, и слава Богу.

Мне хотелось поделиться с ними тем, что я выкопал в себе, но баба Гуля меня остановила:

— Пусть уляжется, а за обедом поговорим…

 

Мы быстренько собрали сухое сено и пошли обедать. Баба Гуля, раскладывая на платке еду, спрашивает меня:

— Сынок, когда ты изучал мир такой, какой он есть, и тебе кто-либо мешал, то ты на них злился?

— Да.

— Вот почему дите клали под дерево самостоятельно изучать мир. И, конечно, кто-то был рядом, только в изучение мира взрослые не встревали, а наоборот, пока дите не закончило что-то изучать, мать его не отрывала, а просто оставалась рядом и при необходимости ночевала прямо под открытым небом. А папа, сделав все дела дома, приходил к ним и вместе с мамой радовался своему дитя да общался через него с природой. Например, спрашивал, что необходимо сделать, чтобы корова Машка отелилась спокойно, не мучалась, а теленок родился здоровым. Или в огороде появился вредитель: что с ним делать? Чего не хватает земле? — урожай нынче получили слабый. А природа все рассказывала и показывала ему: что не поговорил с зерном, когда садил, не договорился с ним, для кого садил, какой хотел урожай, поэтому он и получился «не для кого», а растения не для кого не растут. В природе просто так ничего не бывает — все взаимосвязано.

— Да-а-а. Но как отец разговаривал с природой через дитя?

— Очень просто. Он задает вопросы природе и рассказывает, что произошло, а природа через дитя говорит отцу.

— Это как? Дите еще не говорит. Да и вообще, дите ведь напрямую с природой не общается?

— А что оно делает, когда изучает мир?

— Блин! Точно общается, ведь букашки, растения, птицы — это природа.

— Да. Вот так.

— Подожди, дите получает ответы на свои вопросы, может быть, и на вопросы отца, но как дите может передать ответ отцу? Ведь оно не может выразить это словами.

— А как ты думаешь, мама с папой понимают дитя в этом возрасте?

— Откуда-то изнутри идет ответ «да», но голова говорит «нет».

— Давай посмотрим: «нет» — это что?

— Боль, что мама меня никогда не понимала, только на своем настаивала.

— Хорошо, давай возьмем такой пример: предположим, мама для тебя — спутница, а не та, которая возомнила себя богом. Тогда она тебя поймет?

— Да, тогда мы будем говорить на одном языке, и у нее не будет задачи меня оберечь, а будет другая — помочь мне выполнить мою задачу.

— Мы нашли ответ на твой вопрос?

— Да, но мне не совсем понятно, как они общались, передавали друг другу информацию, чего хотели друг от друга? Ну, мама понятно — говорила словами, а дите?

— Сердцем общались, сынок, сердцем. Вот смотри: папа ушел на охоту, и с ним случилась беда, дитя как понимает, что отцу необходима помощь?

 

— Сердцем… Я вспомнил: однажды, когда отец ездил по деревням, чтобы продавать готовую продукцию своего комбината и собирать заказы на индивидуальный пошив одежды, он выпил с водителем, и машина застряла, а до деревни было далеко. Да по этой дороге машины вообще очень редко ездили. Я все это понял, рассказал маме, а она посчитала меня сумасшедшим. Только ночью она сама поняла, что отец попал в беду, и отправила навстречу другую машину. А на улице — мороз, вот-вот пурга начнется. Да отец-то чего сделал: на работе сказал, что поедет в такие-то деревни, а сам поехал дальше. Ладно, отец был находчивый — не стал ждать помощи, а пошел пешком до ближайшей деревни, нашел там лошадей и вытащил машину…

— Все это прекрасно, но как ты узнал, что отец попал в беду?

— Не знаю.

— Точно так же, как отец общается с природой через дитя.

Мне стало спокойно, но вопрос, как я узнал, что отец попал в беду, и даже увидел, как и где, остался открытым.

Мы ели молча. А потом я пошел умыться к роднику. И вдруг вспомнил, что со мной происходило, когда я узнал, что отец попал в беду. У меня заломило сердце, и через боль я увидел отца: вот он, выпивший, болтая с водителем, рассмешил его, и тот от радости машинально нажал на газ. Машину занесло, и он не справился с управлением — их занесло в кювет...

Вернувшись к бабе Гуле, поделился с ней своим открытием. А она, чтобы поддеть меня, спрашивает:

— Чудеса, разве такое бывает?

Я, рассмеявшись, с ехидством отвечаю:

— Бывает!

— Вот так и происходит общение с природой.

Мы немного повалялись после вкусного обеда. Потом баба Гуля встала и говорит:

— Ой, старость не в радость! Скрипят мои бедные косточки…

Взяла литовку, брусок и пошла косить дальше.

 

 

С благословения огня

Определение пола

 

Тетя Наиля села рядышком со мной и говорит:

— Знаешь ли ты, что в три-пять лет дитя проходило обряд определения своего пола?

— Как это?

— Проводили обряд во время сенокоса, в полнолуние, всей деревней. Перед этим дите проходило очищение тела голоданием. Ело только хлеб да чай или морс. В день обряда, как только наступали сумерки, вся деревня выходила на водоем. Пели песни, водили хороводы. Дите нагишом, вместе со всеми, купалось в водоеме. Мужики разводили костры: один большой — в центре и вокруг него — четыре маленьких — с юга, востока, севера и запада — в десяти метрах от центрального. Возле большого костра хороводы водили дети, принимающие обряд определения пола, и старики, его проводившие, а за малыми кострами хороводы водила вся деревня под обрядные песни. Вначале огню силу давали, да детей, принимающих обряд, песнями и хороводами к огню присоединяли, чтобы сила огня всех детей одарила мужеством и терпением да очистила рассудок. Потом старейший проводил обряд.

— Это кто такой? — прервал я тетю Наилю.

 

— Старейший — это самый старый дед, прошедший очищение и испытания. Раньше считалось, что человек, проживший много бурных лет, набрался мудрости. И только мудрому старцу позволялось проводить этот обряд, чтобы не уничтожить мудрость дитя. У него в помощниках были бабки. Под обрядные песни и хороводы дите усаживали возле центрального костра, где оно определяло себе пол. Выбравшего женский пол нарекали девчонкой, а мужской — парнем. А дальше шел обряд посвящения в девчонок и парней. Девчонок провожали на всю ночь в амбары — там они до самого утра пряли шерсть. А парней сажали на коней и отправляли на всю ночь в поле. Сами всей деревней пели, играли, плясали да хороводы водили вокруг костров. Остальным детям у центрального костра проводили обряд очищения — постриг, помогали им избавиться от капризулек, болезни и лукавого. А дальше шел обряд посвящения в девчонок и парней. Девчонок провожали на всю ночь в амбары — там они до самого утра пряли шерсть. Парней сажали на коней и отправляли на всю ночь в поле. Сами всей деревней пели, играли, плясали да хороводы водили вокруг костров. Остальным детям у центрального костра проводили обряд очищения — постриг, помогали им избавиться от капризулек, болезни и лукавого. А поутру парней встречали под песнь веселую яровую — чтобы вся деревня влилась в движение, которое охватило сумевших победить страх, а освободившуюся в них силу направить на их развитие — тем самым прославляли новоявленных мужиков. А тех, кому не хватило сил пройти этот обряд, этими же песнями — веселыми, задорными, яровыми — поддерживали, подхватывали и вливали в жизнь деревни. Песни яровые пробуждали в парнях яр и закрепляли их дух. Парень в поле не останавливался, а с силой природы торговался, проходил испытание на страх. Выдержавший — тот с твердой волей и на коне, а конь весь в мыле — прошел обряд. А тот, кто вернулся рядом с конем, без твердой воли, пришел без определения пола. Тому, кто возвратился на коне, но конь не в мыле, природа не позволила сделать выбор. И это дитя оставалось бесполым. Девок приглашали к костру показать себя да свою твердую волю в выборе пола. Девчонка в амбаре могла выбирать — прясть или спать. Те, кто пряли всю ночь, обряд прошли, и бабки из сотканной ими пряжи вязали ободки к волосам, пояски к сарафанам да бечевки к лаптям, а если еще оставалась пряжа, то плели платок. Все это носило дитя, избравшее пол женский, три недели и три дня, и это был знак того, что это — девка, а потом первое приданое клали в сундук и хранили до свадьбы. А в первый день свадьбы парня проверяли — мужик он али нет — на скачках. Девку — первым приданым, которое спряла сама во время обряда. Как только дитя прошло обряд по определению пола, ему давали имя. Потом девчонки находились рядом с мамой, изучали ремесла и учились управлять хозяйством, а парни — рядом с отцом. Все было нераздельно, каждый в мире занимал свое место, и друг другу не мешали, а дополняли и создавали гармонию. На этих ребятишек смотрели молодые и разжигали в себе желание жить. Приобретали или разжигали желание принять дитя у себя. Ждали гостей с детьми. Потому что было поверие: гость с ребенком пришел — счастье, достаток, тепло, ласку в дом принес. Дите — это боженька, прокладывающий путь лада и благополучия.

 

— Интересно, чего — дитя силом толкали на этот обряд?

— Нет, все проводилось по доброй воле. Тому, кто возле костра отказывался проходить обряд определения пола, проводили постриг по освобождению от капризулек, хвори и лукавого. Кто из парней не выдержал страха али заснул, али схитрил, а девчонка не пряла и спала, али пряжи не хватило на ободок, поясок и бечевку, да они не полностью отдались обряду, то на следующий год его снова проходили — и так до пяти лет. А если в пять лет не прошли обряд, то оставались без имени и пола. Тут уж ничего нельзя было поделать: замуж не возьмут и не женится. А те, кто в три-пять лет прошли этот обряд, в семь лет проходили этот же обряд для закрепления пола или смены пола навсегда. И все это по доброй воле, каждый проходил обряд тогда, когда был готов.

— А что с теми, кто так и не определился?

— Тем, кто очень хотел определиться в выборе пола, в семь лет обряд проводили в последний раз, давая дитю последнюю возможность определиться или исправить ошибку в выборе. Ну, а если и на этот раз они не определялись, то навсегда оставались без имени и пола и не могли создать семью. После семи лет человек теряет гибкость и текучесть, а приобретает костяк своего жизненного уклада под действием боли. В это время, как говорили старики, человек набирает то, от чего может отказаться в период с 21 до 31 года с помощью интенсивного очищения, в процессе которого он познает необходимость и ценность гибкости и текучести.

— Тетя Наиля, а что мальчишка делал рядом с папой?

— То же самое, что делал дитем. Познавал мир. Смотрел, что делает папа, как он управляется с хозяйством, как вкладывает себя в мир. Учился ремеслу.

— Это как?

— Что это — как?

— Учиться ремеслу.

Тетя Наиля немного помолчала, потом продолжила:

— После определения пола ребенок приглядывается к маме и папе: как они управляются по хозяйству, занимаются ремеслами. И повторяет за ними, примеряя к себе, — ищет свое предназначение в семье. Понятно?

— Да.

— Какие еще есть вопросы?

— Никаких, все понятно, — ответил я и задумался о сказанном, а тетя Наиля пошла помогать бабе Гуле косить траву.

 

 

Кем быть?