Либерально-социалистическая коалиция становилась несовместимой с реформами и вела февральский режим к катастрофе.

* * *

 

“Вошедшие во власть” социалисты получили мощный инструмент, способный хотя бы на время создать всероссийскую систему народного представительства, которой правительство было лишено после фактического роспуска Государственной Думы. Это были съезды советов. 2-4 мая проходил съезд советов крестьянских депутатов, на который приехало 1353 депутата (1167 с подтвержденными полномочиями). Более половины депутатов были избраны от армии, то есть от крестьян в шинелях. 4 июня работал Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, на котором присутствовали 1080 депутатов от 336 советов и 23 воинских единиц. Большинство депутатов представляли сотни и тысячи рабочих, крестьян и солдат^[1247]. Несмотря на то, что оба съезда не представляли всего населения, они опирались на большинство активных граждан России. То же самое можно сказать и о любом парламенте. Это естественно наводило на мысль о возможности превращения Съезда во временный революционный парламент, который мог выполнять функции законодательного и контрольного органа вплоть до созыва Учредительного собрания. Такая модель власти позволила бы начать социальные реформы, которые ожидали массы, восстановить обратную связь между властью и широкими слоями населения. Пока такая связь поддерживалась только через партийные механизмы. Таким образом, в систему власти удалось бы интегрировать более широкие слои населения, в том числе и радикальные массы, которые шли за анархистами и большевиками. Эсеры и меньшевики, господствовавшие на съездах советов и в представительных органах, созданных ими (Исполком Совета крестьянских депутатов и Всероссийский центральный исполнительный комитет), снова не воспользовались возможностью создать массовую опору революционной власти. К уже перечисленным выше стратегическим причинам этого в условиях коалиции добавились новые мотивы.

Вступив на путь тесного сотрудничества с кадетами, социалисты стремились максимально использовать открывшиеся возможности. Умеренные социалисты преувеличивали влияние цензовых элементов в стране. Социалисты видели в разрыве с буржуазией опасность экономического саботажа, утечки капиталов. Но она происходила несмотря на присутствие цензовиков в кабинете. Опасались и отсутствия поддержки справа в борьбе против большевизма. Это обстоятельство также заставляло часть лидеров социалистических партий противостоять идее правительства без либералов. Возражая В. Чернову, разочаровавшемуся в союзе с кадетами, член ЦК Партии эсеров А. Гоц говорил: «Слева большевики травят десять «министров-капиталистов», требуют, чтобы мы от них «очистились», то есть остались без союзников и скатились им прямо в пасть»^[1248].

Выступая на I съезде советов рабочих и солдатских депутатов, В. Чернов назвал идею создания власти на основе системы советов «цензом навыворот»^[1249], поскольку в советах состоят не все трудовое население страны. Из этого могло следовать два вывода: либо нужно стремиться распространить советскую систему на всех трудящихся, включая в нее существующие структуры их самоорганизации; либо создавать какую-то более широкую систему, где советы будут только одним из элементов. Чернов и большинство социалистов пошли по второму пути.

Позднее Чернов высказывал такие сомнения: «Советы имеют свою сильную и слабую сторону. Сильная их сторона заключается в политическом руководстве, в мобилизации революционных сил для действий… Деловая же сторона Советов на местах слаба»^[1250]. Нужно объединять советы, органы самоуправления, кооперативы и т.д. В этом «и т.д.» была опасная неясность. Убедившись в недопустимости союза с кадетами, Чернов все же хотел бы, чтобы правительство не было чисто социалистическим, ибо тогда пришлось бы приступать к социалистическим преобразованиям. Иначе народ спросит: где же ваш социализм? Радикальные преобразования расколют массы на сторонников и противников социалистических мер. А ведь в стране шла предвыборная кампания, и самой популярной партии важно было не отпугнуть избирателей.

Таким образом перед страной встала дилемма – сохранение либерально-социалистической коалиции до Учредительного собрания или создание однородного (без кадетов) правительства «демократии» из всех советских партий, ответственного перед Съездом советов или его органами.

Первый путь был связан прежде всего с именем Керенского. Он первым из лидеров социалистических партий вошел в правительство, а после июльского кризиса возглавил коалиционный кабинет. Он настойчиво отстаивал коалицию с либералами и ставил перед революцией прежде всего политико-правовые, а не социальные задачи. Второй путь отстаивался группой политиков от лидера эсеров Чернова до лидера правых большевиков Каменева. В этой альтернативе были свои различия. Чернов выступал за создание правительства с явным преобладанием социалистов, которое проводит решительные демократические преобразования (в том числе – социальные), принимает меры к скорейшему заключению мира и опирается на «предпарламент», в котором представлены советы, массовые социальные организации (профсоюзы, кооператоры) и новые, избранные всем населением земства. Левый фланг, представленный левыми эсерами, меньшевиками-межрайонцами и правыми большевиками, выступал за однородное социалистическое правительство (вообще без демократов-несоциалистов), ответственное перед съездом советов.

Идея однородного социалистического правительства была прямо высказана левым крылом ПСР 4 июня на заседании эсеровской фракции I съезда советов. Но когда левые предложили обсудить возможность «взять власть в руки социалистов»^[1251], им ответили, что демократия для этого еще слаба, правительство не сможет вывести страну из кризиса, и трудящиеся будут недовольны эсерами. Партийное единство сковывало сторонников левой коалиции в ПСР, и оно же блокировало усилия правых большевиков, поскольку их товарищи по партии скептически относились к идее союза с «соглашателями».

Современный автор И.Х. Урилов считает, что проводниками тоталитарной перспективы в России 1917 г. были Ленин и Корнилов, а демократическое развитие могло идти двумя путями, которые он связывает с именами Керенского и Мартова^[1252]. Это все же преувеличивает роль Мартова в событиях 1917 г. Демократизм Мартова не был последователен, иногда он выступал с весьма авторитарными заявлениями: «Нет других средств для спасения революции, как диктатура революции»^[1253], – утверждал он после победы над Корниловым. Только в июле Мартов стал признавать возможность «переступить через либеральную буржуазию в целом» при создании власти^[1254]. В этом отношении он шел вслед за левыми эсерами. Одновременно и Чернов, вступивший в острый конфликт с кадетами, пришел к выводу, что правительство должно создаваться без них. При всем уважении к Мартову, его влияние в этот период было значительно меньшим, чем у Чернова, Каменева и других лидеров, выступавших против Керенского слева, но не разделявших конфронтационной позиции Ленина.

Сторонники левого правительства, принадлежавшие к разным флангам, не сумели согласовать свои планы (здесь сыграл огромную роль субъективный фактор – нерешительность одних политиков, маловлиятельность других, взаимное, часто чисто личное недоверие и неприязнь друг к другу у третьих). Чернов не пошел на сближение с левыми эсерами и вообще в решающие моменты проявлял колебания, Мартов стремился к сохранению своего влияния в партии меньшевиков, а межрайонцы видели, что их взгляды ближе большевикам, Каменев и Зиновьев, временами добиваясь преобладания в большевистском ЦК, не могли противостоять волевому напору Ленина и радикальным настроениям петроградского актива. В итоге лево-социалистическая альтернатива оказалась «растащена» между фракциями разных партий. Связующая нить левого лагеря лопнула, и его края стремительно стали сползать к авторитаризму и вооруженной конфронтации.

При прочих равных условиях политика Ленина вела в сторону тоталитарного режима – это диктовалось его приверженностью марксовой модели коммунистического общества с ее экономическим плановым централизмом. Но это – при прочих равных, если власть будет концентрироваться только в руках последовательных радикальных марксистов. Между тем в начале июле и начале сентября 1917 г. Ленин еще мог быть вовлечен в лево-социалистическое правительство, что неизбежно повлияло бы на позицию партии большевиков. Ответственность правящей партии делает ее несколько правее, умереннее. И оба раза умеренные социалисты отказались от шанса договориться.

 

Государство и революция

Важнейшим программным требованием большевиков была власть советов. Превращение советов в источник власти сделало бы большевиков одной из правящих партий, которая могла бы добиваться радикальной политики без оглядки на кадетов. Большевики справедливо рассчитывали, что переход к радикальной политике быстро выведет их на первые роли в социалистическом правительстве.

Однако приверженность советам вытекала в это время не только из конкретных интересов партии в борьбе за власть. Несколько позднее, уже когда существующие советы, как казалось, оказались непригодными в качестве трамплина на пути к власти, В. Ленин изложил свое социально-политическое кредо в работе «Государство и революция». Эта концепция основана на идее власти советов. В 1917 г. принцип советов был для Ленина дороже политической конъюнктуры – он был готов отстаивать его даже тогда, когда большинство в советах не принадлежало его партии.

Отталкиваясь от текстов К. Маркса и Ф. Энгельса, Ленин формулирует свой государственный идеал так: «демократия, проведенная с такой наибольшей полнотой и последовательностью, с какой это вообще мыслимо, превращается из буржуазной демократии в пролетарскую, из государства (= особая сила для подавления определенного класса) в нечто такое, что уже не есть собственно государство»^[1255].

Такая прямая демократия означала бы передачу власти непосредственно органам самоуправления рабочих и крестьян, полную ликвидацию бюрократической надстройки: «Полная выборность, сменяемость в любое время всех без изъятия должностных лиц, сведение их жалования к обычной заработной плате рабочего», эти простые и «само собою понятные» демократические мероприятия, объединяя вполне интересы рабочих и большинства крестьян, служат в то же время мостиком, ведущим от капитализма к социализму»^[1256]. Ленин считает, что это будет уже «не государство чиновников, а государство вооруженных рабочих»^[1257]. Это почти анархизм. Но только почти: «Маркс сходится с Прудоном в том, что оба они стоят «за разбитие» государственной машины. Этого сходства марксизма с анархизмом (и с Прудоном, и с Бакуниным), ни оппортунисты, ни каутскианцы не хотят видеть, ибо они отошли от марксизма в этом пункте». Но при этом Маркс не федералист, а централист^[1258]. Характерно, что когда Бухарин указал на производственный централизм как основное различие марксизма от анархизма, Ленин счел эту мысль «неверной, неполной»^[1259]. Централизм должен быть полным, но не государственным, а добровольным объединением, «слиянием» коммун^[1260].

* * *

 

Проблема государства тесно связана с проблемой свободы. В трактовке этого вопроса Ленин радикален, как Бакунин: «Пока есть государство – нет свободы. Когда будет свобода, не будет государства»^[1261]. По мнению Т.И. Ойзермана, Ленин противопоставил это положение своей собственной прежней позиции 1915 года, когда он «вслед за Энгельсом», утверждал: «Политической формой общества, в которой побеждает пролетариат, свергая буржуазию, будет демократическая республика…»^[1262]. По Ойзерману получается, что здесь Ленин мало что непоследователен, но еще и расходится с «классиком». Однако в чем же здесь расхождение? Т.И. Ойзерману это и самому не очень понятно, потому что он называет первое высказывание Ленина «парадоксальным», а дальнейшее пояснение «мало что разъясняющим». Плохо разъяснил Ленин свою мысль академику. Видимо, надеялся на его многолетнюю марксистко-ленинскую подготовку. Ленин пишет: «обычно понятия «свобода» и «демократия» считаются тождественными и употребляются часто одно вместо другого… На деле демократия исключает свободу»^[1263]. Собственно, мысль Ленина здесь изложена с исчерпывающей ясностью. Демократия по Ленину здесь – власть большинства. Государство (даже демократическое) не предусматривает полную свободу, потому что оно основано на принуждении меньшинства большинством. Свобода при демократии ограничивается. Понятие свободы у Ленина здесь соответствует понятию Бакунина – свобода может быть только полной, урезанная свобода – это не свобода, а несвобода. Не будем, однако, торопиться именовать Ленина бакунистом. Этот подход вслед за Бакуниным разделял и учитель Ленина Энгельс. В 1875 г. он писал: «… пока пролетариат еще нуждается в государстве, он нуждается в нем не в интересах свободы, а в интересах подавления своих противников, а когда становится возможным говорить о свободе, тогда государство как таковое перестает существовать»^[1264].

Как видим, Ленин в «Государстве и революции» почти цитирует Энгельса. Попытка Т.И. Ойзермана отделить учителей от ученика опять не удалась. Но что же по существу – есть ли свобода при демократии?

Максимализм в отношении свободы (она или есть, или ее нет) можно подвергнуть терминологической критике: даже в авторитарных режимах существует некоторая сфера свободы для личности, хотя меньшая, чем при плюралистических режимах. То есть свобода в разной степени существует при любом режиме, включая сталинский и современный американский. Но представление о свободе Бакунина-Энгельса-Ленина широко распространено и берет свой исток в либерализме. Д. Милль, которого Т.И. Ойзерман обильно цитирует в качестве критерия истины и классика либерализма, определяет наличие или отсутствие свободы в том или ином обществе.

Если либерал утверждает, что в СССР, например, свободы не было, он использует тот же подход, что и Ленин, утверждающий, что в демократической республике свободы еще нет. А если мы признаем наличие некоторой сферы свободы в некоторых современных странах, то приходится признать это наличие (в меньшей степени) даже в диктаторских режимах. Хотя свобода в полном значении этого слова возможна лишь в таком обществе, где угнетающей силы государства уже не будет. Чтобы избежать двойных стандартов, наличие свободы следует признавать либо везде (но в разной степени), либо пока нигде, поскольку ни один из существующих режимов не обходится без ее существенных ограничений.

* * *

 

Не только обличители ленинизма, но и авторы, относящиеся к нему с симпатией, иногда закрывают глаза на качественные различия большевизма и анархизма. Кажется, таким образом можно задним числом навести разрушенные мосты в левой среде. Так, В.П. Сапон пишет: в западной историографии «обоснованно фиксируется концептуальное родство многих антиэтатистких положений большевизма и идейного анархизма, доставшихся им в наследство от народнического антиавторитарного социализма»^[1265]. Антиэтатисткие положения «Государства и революции» унаследованы не от народничества, а от Маркса непосредственно, что тщательно отфиксировано самим Лениным с цитатами в руках. Однако антиэтатизм у Ленина, как у марксиста, вторичен в сравнении с централизмом. На практике же управленческий централизм всегда воспроизводит этатизм.

Ленин предлагает помогать массам брать в свои руки жизнь на местах. В.П. Сапон видит сходство с мнением Бакунина, который протестует против делания революции «путем декретов»^[1266]. И что, Ленин не делал революцию путем декретов? Да Ленин начал свое правление с декретов, и регулярно засыпал ими Россию.

Начав борьбу «за власть советов», Ленин уже в 1918 г. сосредоточит всю полноту власти в едином правительственном центре, превратив советы в исполнительный аппарат. Такая диктатура государственной верхушки казалась временным явлением, но еще в 1917 г. Ленин четко разъяснил, когда по его мнению государство, контролирующее все стороны жизни общества, должно «отмереть»: «Государство сможет отмереть полностью тогда, когда общество осуществит правило: «каждый по способностям, каждому по потребностям»…^[1267] Правда, этот коммунистический принцип по мнению Ленина достижим в обозримой перспективе (но если нет – придется подождать и со свободой, и с «отмиранием» авторитарности).

Сам Ленин считает, что поскольку в структуры советского государства будут вовлечены миллионы простых людей, то оно будет донельзя демократическим. Но на долю масс в его системе выпадает всего лишь контроль за правильным выполнением решений планирующего центра. Контроль организованных в советы масс над управленцами представляется Ленину чрезвычайно простым: «Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту, телефоны и прочее, а на этой базе громадное большинство функций старой «государственной власти» так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что эти функции вполне можно будет выполнять за обычную «заработную плату рабочего», что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо привилегированного, «начальственного»»^[1268].

Ленин считал, что именно индустриальное общество способно упростить процесс управления (хотя на практике наблюдалось обратное). По существу, надежды, которые едва становятся осуществимыми на современном уровне коммуникаций начала XXI века, Ленин возлагал на технологический уровень индустриальной эпохи. Однако именно эта эпоха с ее высочайшей специализацией, создавала наихудшие предпосылки для контроля снизу за процессом управления и в то же время оптимальные условия для отрыва реальной власти от местных, низовых интересов. Это проявляется и в ленинской теории. Ленин вовсе не отказывается от максимального расширения полномочий самого государства, то есть централизованной структуры управления. Он выступает за всеобщее огосударствление экономики, за «строжайший контроль со стороны общества и со стороны государства за мерой труда и мерой потребления»^[1269]. Всевидящее око, тотальный контроль. Поскольку все будут вовлечены в этот контроль, то сама функция управления уже не будет делом профессии. Все будут надзирать за правильностью выполнения указаний центра. Сильный управляющий центр должен опираться на «аппарат», состоящий не из чиновничества, а из выборных работающих органов «вроде советов»^[1270].

Такое политическое преобразование по мысли Ленина полностью преобразит социально-экономические отношения. Собственно, в самом «базисе» все уже готово для социализма: «социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией»^[1271].

Программу “сегодняшнего дня” Ленин формулирует так: «экпроприация капиталистов, превращение всех граждан в работников и служащих одного «синдиката», именно: всего государства, и полное подчинение всей работы всего этого синдиката государству действительно демократическому, государству Советов Рабочих и Солдатских Депутатов»^[1272].

Таким образом, в 1917 г. Ленин стремился к созданию нового государственного образования, в котором вся экономическая структура (включая потребление) будет подчинена управляющему центру, опирающемуся на систему демократических органов, контролирующих управленцев и правильность исполнения стратегических решений правящего центра. Достижение индустриального общества должны были обеспечить быстрое согласование интересов внутри этой системы. Когда эта надежда не оправдается, и интересы трудящихся придут в противоречие с намерениями «центра», большевики установят авторитарную диктатуру, подавляющую выступления масс трудящихся, в том числе рабочих. Анархические одежды спадут с тела радикального марксизма. Нужды управления, которые на практике оказались гораздо сложнее, чем это казалось Ленину первоначально, заставят сохранить и старый (по структуре) бюрократический аппарат. А всеобщее огосударствление экономики приведет даже к его значительному расширению.

Комментируя марксово определение диктатуры пролетариата как государства, представляющего собой «организованный в господствующий класс пролетариат», Ленин пишет: «по Марксу, пролетариату нужно лишь отмирающее государство, т.е. устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать»^[1273]. В этом отношении Ленин потерпел поражение. Созданное им государство не могло не усиливаться, оно не собиралось отмирать и не имело в своем устройстве ничего, что могло бы его заставить отмирать. Но это не значит, что сама задача была нереалистичной. Ведь она ставилась и другими теоретиками социализма, которые предлагали более конкретные механизмы отмирания, встроенные в структуру государства. Просто Ленин отрицал последовательный федерализм, и потому поставленные в «Государстве и революции» задачи не могли быть реализованы силами большевиков. Для успеха левого проекта его большевистская трактовка должна была быть скорректирована другими левыми движениями – потенциальными союзниками большевизма на начальном этапе социалистических преобразований. Ведь только в союзе с другими левыми силами большевики действительно могли получить устойчивую поддержку большинства рабочих. А это по Ленину и по Марксу – обязательное условие существования диктатуры пролетариата.

Характеризуя процесс перехода к новому обществу, Ленин писал: «при переходе от капитализма к коммунизму подавление еще необходимо, но уже подавление меньшинства эксплуататоров большинством эксплуатируемых. Особый аппарат, особая машина для подавления, «государство» еще необходимо, но это уже переходное государство, это уже не государство в собственном смысле, ибо подавление меньшинства эксплуататоров большинством вчерашних наемных рабов – дело настолько сравнительно легкое, простое и естественное, что оно будет стоить гораздо меньше крови, чем подавление восстаний рабов, крепостных, наемных рабочих, что оно обойдется человечеству гораздо дешевле»^[1274].

Характерно, что Ленин опубликовал свою работу тогда, когда в России уже шла одна из самых кровопролитных гражданских войн в истории страны. Почему Ленин не видел такого очевидного противоречия? Отвечая на этот вопрос, следует помнить, что Ленин мыслил в категориях мировой революции – всемирного столкновения «пролетариата» и «буржуазии», на фоне которого массовое кровопролитие в России оставалось всего лишь эпизодом. Именно запаздыванием мировой революции, которая должна была подкрепить недостаточные культурные и технологические ресурсы России, объяснялось как отступление от выполнения обещаний большевиков (вплоть до полного отказа от них), так и ожесточенность гражданской войны «из-за вмешательства империалистов». Идея мировой революции была универсальным решением всех теоретических проблем, возникавших в связи с невыполнимостью большевистской программы. Мировая революция должна была сделать невозможное возможным. А пока необходимо было стимулировать мировую революцию созданием в России принципиально нового революционного образования – Республики Советов. Ленин считал: «Задача пролетариата России – довести до конца буржуазно-демократическую революцию в России, дабы разжечь социалистическую революцию в Европе»^[1275].

 

Июльский «мятеж»

Неустойчивость власти в условиях острого социального кризиса приводила к тому, что каждый политический сбой немедленно оборачивался мощными социально-политическими движениями и серьезными столкновениями. Социальный кризис нарастал по сценарию 1848 г. во Франции. Социальные вопросы были поставлены, но социалисты бездействовали, как Люксембургская комиссия, что вело к социальному взрыву.

Большевики не были монополистами на левом фланге политического сектора, где нарастала радикальная политически активная масса. Здесь конкуренцию большевикам составляли анархисты. Терминология анархо-коммунистического лидера Н. Солнцева (И. Блейхмана) вполне соответствовала большевистской (за исключением слова “анархия”, вместо которого последователи Маркса употребляли термины “коммунизм” и “социализм”): “разрушение капиталистического строя со всеми его устоями, орудиями угнетения и эксплуатации есть единственное средство, которое принесет мир всем народам”, необходим захват “всех орудий производства… в общее пользование” и свержение “общественного паразитизма”^[1276]. Впрочем, если бы мысли об обобществлении были изложены более спокойным тоном, под ними подписались бы и умеренные социалисты. В условиях конкуренции с анархистами за влияние на возбужденные массы, большевики должны были выступать с радикальными инициативами.

На 10 июня они планировали вооруженную демонстрацию, чтобы надавить на Съезд советов и правительство. Как пишет Б.Д. Гальперина, «она должна была показать лидерам съезда и Петроградского совета, что их большинство призрачно и опирается на незрелую в политическом отношении провинцию, петроградские же рабочие уже поддерживают большевиков»^[1277]. Демонстрация должна была быть направлена прежде всего против «министров капиталистов» (то есть кадетов и представителей буржуазии). Лидеры умеренных социалистов опасались, что демонстрация подвергнется нападению правых организаций (Союза георгиевских кавалеров, казаков и др.). Эти опасения не были лишены оснований – такие нападения действительно произошли во время демонстрации 3-4 июля. В накаленной обстановке провокация правых могла привести к восстанию левых. Держа в голове эту опасную перспективу, лидеры Съезда советов запретили демонстрацию 10 июня и предложили большевикам принять участие в объединенной демонстрации всех левых сил 18 июня.

Уступая требованию «соглашателей», большевики теряли лицо. Но проводя демонстрацию, перерастающую в вооруженное столкновение, они рисковали оказаться в глазах рабочих виновниками кровопролития, безрассудными авантюристами. Сила большевиков заключалась помимо прочего в организационной инфраструктуре, и рисковать ей Ленин был готов только при решающей схватке за власть, время которой по его мнению еще не пришло. Более того, если большевики спровоцируют серьезные столкновения, на них наверняка попытаются свалить неизбежную неудачу предстоящего наступления. А вот после провала наступления, в котором большевики мало сомневались, их влияние наверняка вырастет. Так что наращивание конфронтации в июне было невыгодно большевикам.

В последний момент ЦК большевиков отменил демонстрацию. Это вызвало разочарование наиболее радикальных противников Временного правительства слева. Петроградский комитет и «военка» (военная организация большевиков) были разочарованы поведением ЦК. Некоторые рядовые большевики в гневе рвали партбилеты^[1278]. В столице росло влияние анархистов.

Однако объединенная демонстрация всех советских сил 18 июня показала явное преобладание большевистских лозунгов. У Ленина и его товарищей были основания считать, что время работает на большевиков.

* * *

 

Ситуация обострилась после начала наступления на фронте. Оно было не популярно – даже Чернов считал его лишь меньшим из двух зол^[1279]. Чем бы закончилось это кровопролитие, было очевидно, что решающей победы не будет, а вот поражение более чем вероятно. По окончании сражения оппозиция получила бы новые шансы для атаки на Керенского, репутация которого как военного министра была напрямую связана с этим сражением.

Но события развивались не так, как планировал Ленин. Большую роль в этом сыграли анархисты. В июне возросло их влияние в войсках Петроградского гарнизона и в рабочем Выборгском районе. Конфликт правительства с анархистами сыграл летом 1917 г. роль катализатора социального брожения. 5 июня анархисты попытались захватить типографию правой газеты “Русская воля”. Попытка была ликвидирована без жертв, но в ответ министр юстиции попытался выселить анархистов из их резиденции на даче Дурново, что вызвало забастовки на 28 заводах. Влияние анархистов среди рабочих Выборгской стороны было велико, дача была центром культурно-просветительской работы (правительственные чины пытались представить ее чем-то вроде притона, что совершенно не соответствовало действительности)^[1280]. Рабочие получили в этом вопросе поддержку ВЦИК^[1281]. Конфликт растянулся на весь июнь и превратил анархистов в детонатор антиправительственных волнений. Радикальная агитация и акции анархистов могли превратить их в лидеров значительной части тех рабочих и солдат, которые прежде шли за большевиками.

Умеренные социалисты также использовали факто анархизма для критики большевиков. На заседании рабочей секции Петросовета представитель эсеров Гамбаров говорил о большевиках: «разница между ними и анархистами та, что анархисты смелее в своих суждениях»^[1282]. Если раньше большевиков критиковали за их радикализм, то теперь подорвать их авторитет среди радикальных масс можно было напоминанием о более радикальной силе.

18 июня анархисты снова испортили большевикам праздник, показав, что они радикальнее и решительнее. После общей демонстрации анархисты увлекли за собой часть колонны и освободили несколько заключенных, которых считали политическими. 19 июня власти все-таки захватили дом Дурново, при чем один анархист погиб. Конфликт оказался в центре внимания политических сил и разбирался на исполкоме Петросовета. Таким образом, анархисты оказались страдальцами за дело народное, а большевики после 10 июня выглядели оппортунистами.

Анархисты были популярны в 1-ом пулеметном полку. Несколько подразделений полка были отправлены на фронт, что нарушало мартовские договоренности совета и правительства. Полк был наиболее радикальной военной частью, за влияние на него с анархистами боролась большевистская «военка». Пулеметчики считали себя гарантами революции в столице и не желали отправляться на фронт, тем более, что левые социалисты объяснили им: война ведется за интересы, чуждые трудящимся.

Пулеметчики уже с 1 июля были готовы выступить против Временного правительства. Эсеро-меньшевистский полковой комитет еле сдерживал их. 2 июля ЦК РСДРП(б) категорически приказал «военке» сдерживать выступление пулеметчиков. Приказ этот «военка» выполняла без энтузиазма.

3 июля 1917 г. стало известно, что и правительство накануне распалось из-за выхода кадетов из кабинета в знак протеста против предоставления Временным правительством широкой автономии Украине. Правительство было парализовано, войска наэлектризованы. Для большевистского ЦК это обострение ситуации было внезапным. Ленин вообще был загородом.

На митинге 3 июля, где выступил Солнцев, солдаты поддержали лозунг “Вся власть советам!” Солнцев выступал за переизбрание советов^[1283]. По призыву анархистов солдаты двинулись на демонстрацию с оружием. А. Невский вспоминал, что члены «военки» поняли: «сдержать солдат от выступления мы не сможем»^[1284]. Так что вопрос состоял только в том, кто будет лидером возбужденной солдатской массы. Перед солдатами-пулеметчиками, входившими в большевистскую «военку», встал выбор – или отдать полк анархистам, или присоединиться к выступлению вопреки линии ЦК. Они выбрали второе. Делегаты полка были направлены в другие части гарнизона и на фабрики. Вскоре на улицы вышла грандиозная вооруженная демонстрация, противники правительства заняли Финляндский вокзал. Колонны двинулись к Таврическому дворцу.

ЦК большевиков принялся сдерживать выступление, которое счел авантюрой анархистов. Ленина не было в городе, так что от имени ЦК руководили Каменев и Зиновьев, придерживавшиеся умеренной линии на компромисс с социалистами и руководством советов. Однако рабочие массы были взбудоражены ситуацией, и рабочая секция Петросовета проголосовала за большевистское требование передачи всей власти советам. Более того, особенно активно за это выступали даже не большевики, а левые меньшевики и все тот же Солнцев^[1285].

В ночь на 4 июля наличные члены ЦК, ПК большевиков и «военки» вырабатывали приемлемый компромисс. Нужно было как-то возглавить разбушевавшиеся массы, и в то же время избежать открытого восстания, к которому никто не был готов.

Ленин, прибывший в Петроград утром 4 июля, опасался радикальных действий без достаточной подготовки. Однако после того, как выступление началось, большевики не могли не возглавить его. По справедливому замечанию А. Рабиновича, «лидерам петроградских большевиков было чрезвычайно трудно оставить без руководства демонстрантов и недавно завоеванных членов партии. В конце концов, уличные шествия возникли в результате большевистской пропаганды и были реальным свидетельством усилившейся «большевизации» масс»^[1286]. Отказавшись от лидерства в выступлении, большевики потеряли бы репутацию последовательных противников «буржуазии» и соглашательства, связанную с этим поддержку широких слоев населения и войск, радикализированных военной и социальной ситуацией. Тем более, что большевикам уже «дышали в затылок» анархисты, фактически возглавившие выступление в его первые часы. В итоге Петербургский комитет РСДРП(б), а затем и большинство ЦК решили возглавить демонстрацию, чтобы превратить ее «в мирное, организованное выявление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда»^[1287]. Ни о каком восстании речь не шла.

Раскольников вспоминает, как Ленин уклонялся от публичного выступления 4 июля: «Разыскав Владимира Ильича, мы от имени кронштадтцев стали упрашивать его выйти на балкон и произнести хоть несколько слов. Ильич сперва отнекивался, ссылаясь на нездоровье, но потом, когда наши просьбы были веско подкреплены требованием масс на улице, он уступил и согласился»^[1288]. Сказав несколько слов о бдительности и поддержав лозунг «Вся власть советам!», вождь удалился с балкона. Когда Ленин на самом деле собирался брать власть, он вел себя иначе. А в этой двойственной ситуации 4 июля было важно не растерять накопленного партией потенциала и, в случае удачи, достичь выгодного компромисса с социалистами, давить на них и не спугнуть их.

Большевики, разумеется, стремились к власти, чего не скрывали. Но в этот период они требовали передать власть советам, в которых сами не имели большинства. Ленин надеялись, что в случае, если советам придется проводить радикальные преобразования, реальное влияние в них быстро перейдет к левым крыльям социалистических партий, то есть к союзу большевиков, левых эсеров (тогда еще не выделившихся из ПСР и пытавшихся перетянуть на свою сторону ее лидера В. Чернова) и левых меньшевиков (в том числе Мартова, Троцкого и Луначарского). В условиях, когда большевики не имели в советах большинства, требование «Вся власть советам!» не давало им единоличной власти и лишь означало замену только что распавшейся коалиции социалистов и кадетов коалицией тех же социалистов и большевиков. Никакого военного переворота, только сдвиг власти.

* * *

 

Политолог В. Никонов, попробовавший себя на ниве исторической науки, утверждает: «Большевистские лидеры… никогда официально не признают, что готовили на 3-4 июля захват власти, представляя происшедшее как стихийную демонстрацию, которую они якобы старались направить в мирное русло. Убежден, они пытались взять власть»^[1289]. Убеждение политолога основано на известном рассказе одного из руководителей военной организации большевиков В. Невского о том, что он не искренне агитировал солдат против выступления, так как на самом деле был его сторонником^[1290]. Если бы В. Никонов ознакомился с более широким к