Народничество: отступление в будущее

Марксизм начертал ясный путь прогресса. Но российские социалисты опять предлагали двигаться в другом направлении. С точки зрения марксизма их проект был регрессом, отступлением. Но недостроенная магистраль ведет в тупик, и отступление с нее – это путь к выходу.

Российские мыслители играли ведущие роли в формировании социалистической идеи – наравне с немцами и французами. В этом отношении Россия не была провинцией, но сама по себе она казалась неблагоприятной почвой для произрастания социалистических идей и уж тем более для их воплощения в жизнь. Самодержавный режим ограничивал возможности для теоретической дискуссии, отставание в развитии индустриализма и капитализма ставило в повестку дня не социализм, а обычную модернизацию. И только община, соединенная Герценом с социалистической идеей, придавала России имидж резервной территории социализма. Но европейские умы не предполагали, что «резерв» двинется в атаку уже в 70-е гг. В 1874 г., когда поражение Интернационала в Западной Европе становилось все очевидней, тысячи молодых народников двинулись по просторам России в свой первый поход «в народ». С этого момента и до конца Российской революции народничество станет весомым фактором европейского социалистического движения.

Народничество, часто воспринимаемое как «крестьянский социализм», как мы видели, было гораздо более сложным учением уже в своих основаниях, разработанных Герценым, Чернышевским и Бакуниным. Тем очевиднее становится не-крестьянский характер народничества в его практическом воплощении. Интеллигенция пытается понять народ и из него вывести основания своей программы. Народ, который в Западной Европе сам выходит на улицы и заставляет интеллектуалов откликаться на этот вызов, здесь, в России, изредка просыпается для разрушительного локального бунта, а в остальное время спит и не желает перемен. Кому же нужны эти перемены? Народу. Ибо положение его бедственно, что видно невооруженным глазом. Почему же сам народ не видит необходимости перемен? Потому что не имеет достаточной культурной подготовки, чтобы осознать эту необходимость. Таким образом, у народников социальный проект соединяется с просветительским.

Впрочем, высказав предложение «идти в народ», сам Бакунин не возлагал на этот поход просветительских надежд. Народ лучше революционеров знает, что ему нужно – за исключением нескольких «затемняющих черт» его сознания – патриархальности, поглощения лица миром и веры в царя, а также изоляции общин друг от друга. Соответственно, революционерам следовало преодолевать своей агитацией этот консерватизм и монархизм, и обеспечивать связь между революционными очагами в деревне^[876]. Именно для такой связи, а не для последующего управления послереволюционным обществом (в чем его обвинял Маркс), Бакунин считал возможным создать тайную (то есть подпольную) революционную организацию^[877].

Идеи Герцена и Бакунина заложили основы взглядов народников, но в принципе пафос революционного просветительства вытекал даже не из трудов основоположников народничества, а из этики интеллигенции. Как только индустриализм начал «вырабатывать» интеллектуальный слой, его общественно активная часть, которая будет именоваться интеллигенцией, стала искать возможности преобразования общества. Этот универсальный процесс принял в России специфическую форму, наложившись на этическое наследие дворянской революционности и высокие нравственные требования православной культуры.

Говоря об источниках взглядов народнической интеллигенции, современный исследователь Г.С. Кан обращает внимание на «Евангелие, с которым подавляющее большинство радикалов 1870-х гг. знакомилось в возрасте 10-13 лет, т.е. в период, когда формировался их характер и духовный облик»^[878]. Евангелие научило юных социалистов борьбе за правду, самоотречению, готовности «положить душу свою за друзей своих». Христианский базис народной психологии учитывался народниками в агитации. «Стремление пророков раннего христианства к социальному равенству… многие семидесятники склонны были принимать за еще неисчерпанный потенциал в борьбе за социальное равенство»^[879], – пишет исследователь народничества В.А. Малинин. Российская империя очевидно не соответствовала высоким нравственным требованиям Евангелия, и этот конфликт требовал разрешения – обычно в отрицании как империи, так и обслуживающей ее нужды Церкви. В условиях, когда модернизация уже началась, а официальное мировоззрение опиралось на традиционную религиозную ортодоксию, социализм отчасти играл роль русской реформации. Если для одних народников символом их веры был атеизм, то другие считали возможным использовать христианскую традицию в агитации, а третьи сами были последователями христианства и исходили именно из его принципов при формировании своего мировоззрения. «Либо Христово учение, либо Государство должно было пасть»^[880], – утверждал В.А. Энгельсон. Софья Бардина на суде утверждала, что она хранила верность христианским взглядам «в том их чистом виде, в каком они проповедовались самим основателем христианства»^[881]. Прудонист Н. Соколов прямо выступал с идеями евангельского социализма: «Что такое учение Иисуса Христа, как не кодекс коммунизма? Иисус Христос и его апостолы проповедовали, чтобы мы владели всем сообща… Иисус был не только коммунист, но также и анархист, потому что он не имел и понятия о гражданском управлении. Каждый магистрат казался ему естественным врагом человека»^[882].

Критический настрой молодых радикалов получил дополнительное обоснование в «нигилистических» статьях Д.И. Писарева, далекого, впрочем, от разработки конструктивных социалистических идей. «Нигилизм», сыгравший в России интеллектуально-критическую роль, аналогичную той, которую в истории западной социалистической идеи сыграло левое гегельянство, не мог предложить конструктивную альтернативу существующему строю. И здесь идея «общинного социализма», разработанная Герценым и Бакуниным, заняла свое законное место, тем более, что почва для нее была подготовлена вполне легальной полемикой западников и славянофилов, а также пропагандой Чернышевского и других демократов – «шестидесятников».

* * *

 

Народничество как массовый феномен родилось во время первого «хождения в народ» в 1874 г. Значение этого события обычно недооценивается в историографии: «оно, как известно, было полностью безрезультатным, и привело к аресту более 4000 человек, в том числе и почти всех «чайковцев»»^[883]. Тезис о полной безрезультатности «хождения» (да еще с припиской «как известно»), крайне поверхностен. «Хождение» стало первым знакомством революционной интеллигенции с социальной реальностью страны, которую она собиралась преобразовывать. Это был первый шаг к преодолению грандиозной дистанции между революционным меньшинством и народом, которая, «как известно», отличала декабристское движение, но уже не была характерна для позднего народничества. «Хождение в народ» стало «разведкой боем». Этот опыт создал генерацию семидесятников, влияние которых на общественное движение будет сохраняться вплоть до российских революций, ставших зримым доказательством влияния народничества и его идей – в том числе и на крестьянство, которое в 1874 г. еще невнимательно слушало народников, но затем стало относиться к ним серьезней. Именно в результате «хождения в народ» образованная Россия обратила свое внимание на народничество. Его пафос гражданского неповиновения, предвосхитивший этику гандизма, потряс Россию во время процесса 193-х – прямого следствия «хождения в народ». В итоге «преследования народников нанесли страшный удар престижу власти; сами же народники завоевали высочайший моральный авторитет»^[884]. Развернув репрессии против пропагандистов, правительство подтвердило вывод Бакунина о том, что революция должна начаться с разрушения власти. Бакунизм в этом отношении способствовал политизации стратегии народников (хотя Бакунина часто обвиняют в антиполитичности). Самодержавие стало «громоотводом» социалистической «молнии», который возвышался над строением социальной системы России. Но иначе и быть не могло – без решения минимальных задач демократизации широкое обсуждение социальных требований было невозможно.

«Хождение в народ» показало, что крестьянство в 70-е гг. не было настроено бунтовать. Это стало очевидным фактом, и последующим историкам оставалось только демонстрировать наивность Бакунина и его последователей, которые рассчитывали на крестьянский бунт^[885]. Легко быть мудрым задним числом. Но так ли наивны были эти расчеты? Ведь в 60-е гг. крестьянство бунтовало. Одна из задач «хождения в народ» заключалась как раз в выяснении настроений крестьянства. И некоторые сигналы обнадеживали революционеров. Крестьяне то ностальгически вспоминали о бунтах, то вдруг поддерживали демократические предложения: «Да что царь! Вот в других землях лучше: выберут его на четыре года, а там не понравился – пошел к лешему – и получше тебя найдем»^[886]. В отличие от нынешних критиков народничества, охранители того времени хорошо поняли опасность революционной агитации и ее относительную результативность – крестьяне слушали агитаторов с интересом, прямой «отпор» давали им крайне редко. В 1875 г. правительство решило изучить причины, в результате которых «та или иная местность в России оказывается восприимчивою к проповедываемым революционным идеям, какие условия народной жизни содействуют успехам пропагандистов и дают им надежду на колебание в народных массах верности религии и престолу»^[887].

И в исторической перспективе планы крестьянской революции выглядят не столь наивными – в начале ХХ века крестьяне снова стали бунтовать, и далеко не всегда это происходило в результате пропаганды оппозиции. В 70-е гг. революционеры ошиблись относительно сроков вызревания недовольства в деревне, но не по поводу самого факта нарастания кризиса, разразившегося в 1905 г. Тем более, что отдельные волнения происходили и в 70-е гг., что вселяло в революционеров вполне практические надежды. Рассказав народнику И. Деникеру о бунте, один крестьянин сказал, сославшись на мнение стариков села: «Ну что же, раз усмирили, а мы снова подымемся»^[888]. С крестьянскими волнениями 1875 г. связано и «Чигиринское дело», где революционеры добились своеобразного успеха. Революционер Я. Стефанович в 1877 г. создал в Чигиринском уезде (где два года назад прошли бунты) «Тайную дружину», которая должна была поднять восстание против помещиков, но «за царя», якобы жаждущего дать землю крестьянам. Крестьяне готовы были поддержать такое движение – в дружину вступила почти тысяча бойцов. Попытка перейти от тактики Бакунина, который категорически настаивал на подрыве веры крестьян в царя, к Нечаеву, от открыто республиканского движения к рискованной тайной интриге, закончилась провалом. Обман был разоблачен, Стефанович и множество крестьянских заговорщиков были арестованы^[889]. И это будет не последний провал «нечаевщины», несколько раз воспроизводившейся в сумрачных условиях подполья, куда загоняло оппозицию самодержавие.

Но большинство народников не отступало от своих основных принципов. Потерпев неудачу в «атаке» на деревню, они приступили к длительной осаде – к жизни среди крестьян, пропаганде, созданию поселений. Интенсивная «осада» будет продолжаться всего несколько лет, но работа народников в деревне растянется на несколько десятилетий, позволит им лучше понять деревню и адаптировать свои идеи к ее стремлениям. Труды воздадутся сторицей – в начале ХХ века народническая партия эсеров станет самой популярной в деревне, и народничество получит, наконец, основания выступать от имени крестьянства.

* * *

 

«Хождение в народ» было подготовлено пропагандистскими организациями начала 70-х гг., крупнейшей из которых было Большое общество пропаганды («чайковцы» – по имени одного из лидеров Н.В. Чайковского). Как писал участник Большого общества пропаганды Н.А. Чарушин, оно было организовано «по типу, совершенно противоположному нечаевской организации» – без уставов и формальностей, на близости взглядов и «искренней привязанности друг к другу»^[890]. Можно согласиться с современным исследователем В.П. Сапоном в том, что «кружок «чайковцев» послужил наглядным прообразом ячейки либертарно-социалистического общества»^[891]. Это была реализация идеи о выстраивании прообраза будущего общества в самом общественном движении, за которую ратовали федералисты Интернационала.

Большое общество пропаганды положило в основу своих взглядов «начала самоуправления», большинство ее членов в ходе идеологической дискуссии «вынуждено было признать анархизм»^[892]. Более подробное изложение программы движения с согласия товарищей взял на себя П.А. Кропоткин. Он описал взгляды, преобладающие в петербургской группе общества, в работе «Должны ли мы заняться рассмотрением идеала будущего строя?» (1873). Этот текст написан под влиянием бакунизма (Кропоткин уже успел принять участие в работе Интернационала, народники были знакомы с «Государственностью и анархией» М. Бакунина), и существенно отличается от будущих радикально-коммунистических работ Кропоткина, который после эмиграции стал выступать уже как оригинальный мыслитель.

В своей записке 1873 г. Кропоткин с одобрения своих товарищей (записка была обсуждена Петербургской группой общества) излагает бакунистскую концепцию, уточненную в ряде положений с учетом собственных практических суждений, которые делают программу более умеренной, сдвигающейся ближе к Герцену и Прудону.

Кропоткин утверждал, что идеалом социалистов является равенство в правах и обязанностях, в том числе и на труд «при наибольшем возможном просторе для развития индивидуальных особенностей, в способностях, безвредных для общества»^[893]. После социальной революции земля передается во владение сельским общинам, а предприятия – общинам рабочих. «Мало-помалу» вводится общинная обработка земли. Фабрики начинают работать «на артельном начале» с выборными распределителями работ. Квартиры распределяются городским самоуправлением примерно поровну на основе жребия. При этом Кропоткин подробно разбирает финансовую проблему. «Звонкая монета» переходит в распоряжение самоуправления территории, так как придется что-то покупать за ее пределами.

В отношениях общин между собой желательно, чтобы они объединились в союзы и добровольно обменивались продуктами своего труда. Для этого Кропоткин предлагает ввести тщательный учет производительности труда за час времени (о различии в качестве труда он не задумывается). Но если часть общин не одобрит такой безденежный обмен (а на самом деле – обмен на основе упрощенной «конституированной стоимости», чеков, указывающих количество отработанного времени), то возможны и расчеты между общинами на основе «звонкой монеты»^[894]. Как видим, народники на этом этапе разделяли непредрешенчество Бакунина относительно конкретных форм межобщинного обмена, в том числе рыночного.

Чайковцы, в отличие от Бакунина, не понимали различия коллективизма и коммунизма, и, излагая коллективистскую программу, употребляли как синоним коллективизма слово «коммунизм». На этом основании, конечно, нельзя считать, что они отходят от бакунизма, как полагает В.П. Сапон^[895]. Как и Бакунин, чайковцы – коллективисты, и терминологические недоразумения ничего не меняют в содержании их программы.

Вообще, исследователи народничества, критически относящиеся к бакунизму, не оставляют попыток доказать, что народники, разделявшие основы бакунинских социальных взглядов, не были бакунистами. Ведь их взгляды по разным вопросам не соответствовали бакунинским в точности^[896]. Но в этом случае вообще не приходилось бы говорить об идейных течениях, включая марксизм. За исключением самых догматических сект.

«Чайковцы» считали, что более подробно обсуждать идеал будущего строя рано – необходимо сосредоточить все усилия на уничтожении препятствий для анархического преобразования общества. Также, как и Лавров, Кропоткин в это время считает, что сразу после революции анархический идеал все равно не удастся осуществить во всей полноте. В целом проект Кропоткина, несмотря на его заведомую неоригинальность (задача проекта – вывести взгляды, приемлемые для большинства революционеров), фиксирует приверженность народников анархизму, чуть более умеренному, чем у Бакунина.

При всем огромном значении воздействия на революционную молодежь работ Бакунина и Лаврова, революционный актив в России не воспринимал эти идеи слепо. Жизнь приводила молодых революционеров к постановке тех же проблем, которые решались в работах лучших эмигрантских мыслителей. В.Н. Черкезов вспоминает о чтении в России первого номера бакунинского «Народного дела»: «Мы нашли, наконец, в печати ясно сформулированными наши мысли, наши заветные стремления»^[897]. Так идейные лидеры нередко обретают последователей – не открывая для них истину, а более четко и красиво формулируя то, что уже созрело в сознании будущих сподвижников. Это дает лидеру авторитет, благодаря которому последователей увлекают уже его новые, неведомые им ранее идеи, вытекающие из логики развития идейного течения, к которому неофиты прежде не были причастны.

* * *

 

П. Кропоткин и Н. Чарушин по разным причинам позднее пытались отмежевать «чайковцев» от анархизма вообще. Взгляды Кропоткина впоследствии стали значительно радикальнее, и он уже глядел на своих товарищей того времени как на социал-демократов^[898]. Н. Чарушин, который ко времени написания мемуаров не разделял анархистских идей «чайковцев», пытается представить дело так, будто П. Кропоткин, составляя программу общества, излагал преимущественно свои личные анархистские взгляды^[899]. Но анархизм очевидно преобладал в среде «семидесятников». Конструктивной программой народников, ходивших «в народ», был «союз производительных общин», как об этом возвестил с трибуны суда по делу 193-х И. Мышкин^[900]. Идеалом «Земли и воли», крупнейшей народнической организации, возникшей в результате «хождений в народ» и существовавшей в 1876-1879 гг., были «анархия и коллективизм», но в качестве перехода к ним землевольцы считали необходимым «полное мирское самоуправление», союз общин, из которой каждая определит, какую долю власти она отдает своему правительству^[901]. «До конца 70-х годов революционные народники (землевольцы в частности) почти все были анархистами… Анархизм народников был естествен. Он коренился в самой идеологии народничества»^[902], – комментирует Н.А. Троицкий.

Землевольцы считали, что социализм органически вытекает из стремлений самого крестьянства. Они требовали ликвидации собственности на землю и передачи ее во владение общинам, полного общинного самоуправления. Как пишет о программе организации землеволец О.В. Аптекман, «ничего оригинального в этой программе не было. Это была, прежде всего, программа Бакунина, только более полно обоснованная историческими данными и фактами современной действительности»^[903]. Хотя это мнение и поныне пытаются оспаривать, противники вывода о бакунизме «Земли и воли» не привели каких-то программных (а не тактических) положений «землевольцев», которые расходились с мнением Бакунина. Что касается тактики, то ее можно рассматривать применительно к ситуации, которая менялась со времени публикации «Государственности и анархии»^[904]. Несостоятельна и попытка обнаружить различия землевольцев с Бакуниным в его, якобы, стремлении немедленно достичь анархического идеала уже в ходе восстания. Он прямо утверждал: «Я не утверждаю – заметьте – что при такой переделке деревни сверху донизу она сразу создаст совершенную организацию, соответствующую по всем пунктам тому идеалу, о котором мы мечтаем. В одном убежден я: это будет живая организация, и как таковая она станет в тысячу раз выше существующей теперь»^[905]. В связи с этим разногласия этого времени между Бакуниным, Лавровым и землевольцами корректнее рассматривать как тактические. В 1873 г. Лавров призывал «поднять народ», а когда попытка не удалась, предложил перейти к более длительной пропаганде. Бакунин в 1875 г. тоже пришел к выводу, что в ближайшее время революции не предвидится.

* * *

 

Народничество середины 70-х – 80-х гг. не отличалось большой теоретической оригинальностью, опираясь на достижения мысли предыдущего периода. Оно вело тот же поиск синтеза идей, который происходил в это время и на Западе.

Противоречия народников 70-х гг. почти не связаны с темой конструктивной социально-экономической программы социализма. Все они выступают за общинный социализм, но одни вслед за Бакуниным считают необходимыми более радикальные методы борьбы, а другие, подобно прудонистам – призывают к осторожности. Ключевое различие между народниками заключается в отношении к государству как инструменту преобразований.

Народников принято распределять по трем направлениям: «бунтарскому» (Бакунин), «пропагандистскому» (Лавров) и «заговорщическому» (Ткачев). Название «пропагандистского» направления дезориентирует – и бакунисты, и ткачевцы тоже занимались пропагандой. Дискуссия шла о тактике достижения целей, не подвергавшихся сомнению.

Ближе всего друг к другу бакунисты и лавристы. Молодых радикалов, зачитывавшихся «Государственностью и анархией» Бакунина, не устраивала умеренность тактики Лаврова и его журнала «Вперед». Лавров убеждал молодых радикалов, что революционер должен идти в народ не учителем, а «скромным учеником», он «не более, как школьник революции»^[906]. «Не думает ли редакция «Вперед» открыть приготовительные курсы для революционеров с премией на аттестат революционной зрелости?»^[907], – возмущались «чайковцы» и «чистые» бакунисты. А не мешало бы открыть такие курсы.

Отвечая нетерпеливым радикалам, поклонникам Бакунина, Лавров показывал, что как раз в этом вопросе (как и в большинстве других) у него нет разногласий с «великим бунтарем»: ««Образование есть несомненная сила», – пишет М.А. Бакунин и даже повторяет с еще большею энергиею: «Знание – сила; невежество – причина общественного бессилия»»^[908].

Все три течения выступали за общинный социализм, широкую автономию общин и регионов по достижении социализма. Но Бакунин требовал этой автономии уже в условиях революции, Лавров сначала также сразу, а позднее, скорректировав свою точку зрения – после завершения гражданской войны, а вот Ткачев – после осуществления социалистических преобразований. Позиция Ткачева, таким образом, имеет принципиальное отличие от взглядов Бакунина и Лаврова.

Остальные различия менее существенны. Несмотря на то, что Бакунин и Ткачев занимали радикальный фланг народничества, остальные народники 70-х гг. также были революционерами. Они спорили между собой, насколько важно готовить предварительную культурную почву для революции, просвещать народ. Революционное просвещение народа по Лаврову ставит перед собой не чисто просветительские, а политические задачи – создать очаги массовой поддержки революционеров в народной среде. В принципе, и сам Бакунин был не против этого, он просто сомневался, что революционеры мудрее народа и могут его «научить» и просветить. Нужно предоставить народу свободу самообразования.

При этом М. Бакунин и П. Ткачев считали необходимым достичь искомого результата как можно скорее, приближая революцию действиями революционеров. Но и Лавров одобрял работу революционеров в России, не считал, что нужно сидеть сложа руки в ожидании революции.

Не является ли деятельность революционеров провокационной? Ведь они стремятся к революции, к потрясениям, а значит, и бедствиям? Это было бы верно, если бы революционеры провоцировали революцию, которой без них не случилось бы. А обычный революционер стремится к скорейшему наступлению революции, которая неизбежно произойдет. Сами социальные противоречия в России и неспособность власти разрешать назревшие проблемы с помощью реформ уже являлись с точки зрения революционеров достаточным основанием для революционного взрыва, и дальнейшее углубление противоречий делало предстоящую революцию еще более кровавой. Поэтому с точки зрения революционера не следует ждать дальнейшего «вызревания предпосылок», которое на деле является загниванием, умножением страданий. Исторически революционеры-народники оказались правы, так как, несмотря на поражение революционеров, революция все равно произошла в 1905 г. и позднее. Уничтожая революционеров, империя не избежала революции.

При всей общности взглядов народников по большинству вопросов конструктивной программы, которая и позволяет рассматривать их как единое течение, в его недрах проявились принципиальные разногласия между анархистами и государственниками.

Не все народники разделяли идеи федерализма и организации власти снизу. Ткачев, в отличие от Бакунина, добавлял к «общинному социализму» идею революционного государственного переворота, перенося на русскую почву бланкизм. Как бланкист, Ткачев оказался между позициями Бакунина и Маркса. Мы видели, что в области социально-экономической программы реальные бланкисты (в отличие от марксистов) вполне могут принимать социально-экономическую программу прудонизма (а значит и бакунизма). Но в области политической программы различия бланкизма и анархизма более существенны.

Марксисты не всегда придают значение этим различиям между народническими «ересями». Энгельс счел Ткачева бакунистом^[909], что повлияло на оценки других марксистов (в частности, Г. Плеханов, понимавший различие двух течений, все же характеризовал взгляды Ткачева как «упрощенный бакунизм»^[910]).

Энгельсу простительно было принять Ткачева за бакуниста. Во-первых, его работы не были широко известны, но было очевидно, что он, как и Бакунин – народник, а во-вторых, имел наглость заступиться за Бакунина против клеветы Маркса и Энгельса. Прочитав ответ Ткачева, альтер эго Маркса распалился, и написал против Ткачева две статьи, где по инерции нападал на Бакунина, цитируя якобы написанный им нечаевский катехизис и обвиняя русских бакунистов в том, что они не способны на «настоящее дело, которое доказало бы, что у них действительно есть организация и что они занимаются еще чем-нибудь другим, кроме попытки образовать кружок в дюжину человек!»^[911] Это написано, когда тысячи сторонников анархистских идей пропагандировали «в народе», отправляясь за это в царскую тюрьму.

Справедливости ради, нужно сказать, что Энгельс много лет спустя понял свою ошибку. А. Воден вспоминает о своем общении с Энгельсом в 1893 г.: «приписав Ткачеву по существу бакунистские мысли, Энгельс поспешил написать мне, что, раздобыв первоисточники у Мендельсона, он убедился, что смешал того и другого путаника…»^[912] Правда, в этом эпизоде путаником оказался Энгельс.

Сегодня также встречается стремление нивелировать разногласия Бакунина, Лаврова и Ткачева. В.П. Сапон настаивает, что у всех трех теоретиков не только цели, но и «методы и средства изживания «государственного элемента» в обществе… были в значительной степени схожи»^[913]. «В значительной степени» – понятие растяжимое. Ведь черты сходства, и даже «в значительной степени», имели идеи таких противников, как Бакунин и Маркс^[914].

Подытожим, что уже говорилось о «методах и средствах изживания государственного элемента» у Бакунина и Лаврова. Метод Бакунина – немедленное разрушение государства с заменой его федерацией общин, которая, по Бакунину, уже не является государством. Лавров первоначально не отличается в этом отношении от Бакунина, а начиная с середины 70-х гг. корректирует позицию, признавая необходимость временных государственных структур. Но он не считает, что эти структуры могут быть инструментом создания социалистических отношений. Социализм может возникать только снизу, он – творение низов.

Взгляды Бакунина и Лаврова близки – при всех их тактических разногласиях. Бакунин готов обсуждать «меньшее из зол» на шкале от самодержавия до республиканского федерализма государственников (особенно в 60-е гг.^[915], в начале 70-х гг. – меньше). Но это не мешает Бакунину категорически утверждать, что даже самая благоприятная государственность все же не дает освобождения, а лишь «минуты свободы». То, что он считает государством – организация защиты интересов элиты, машина подавления трудящихся масс – не дает свободы даже при самом демократическом фасаде. Но фасад может быть полезен, может быть меньшим из зол.

Со временем Бакунин заостряет свои выводы, считая полутона не столь актуальными в условиях революционного подъема. В этом отношении он не сближается с ткачевизмом (бланкизмом) и даже лавризмом, а удаляется от них в условиях жесткого конфликта с марксистской фракцией Интернационала (представление которой о государстве ближе позиции Ткачева, чем Бакунина).

Позиция Ткачева отличается от мнения Бакунина принципиально, а от мнения Лаврова – существенно. Ткачев называет себя государственником или якобинцем. Он считает, что «у народников и государственников цель одна и та же – социальный переворот»^[916]. Здесь характерно не указание на сходство (ведь это сходство всех социалистов), а то, что Ткачев встает на сторону государственников в их отношениях с народниками. Ткачев отождествляет народников с анархистами, но он не согласен с ними. Он убеждает их встать на сторону государственников: «для народников, для анархистов скорейшее осуществление революционного государства может быть только выгодно»^[917]… Из этого никак не следует, что Ткачев – анархист. Напротив, он здесь призывает народников-анархистов отказаться от своей программы, уверяя, что лучше знает путь к свободе, чем его оппоненты. Таким же образом агитировал своих партнеров-анархистов Ленин, пока не подготовил почву для их разгрома.

Ткачев исходит из того, что «революционное меньшинство уничтожит непосредственных врагов революции и устранит первоначальные препятствия, мешающие практическому осуществлению социально-революционных идеалов»^[918]. Ставка на революционное меньшинство как движущую силу уже начавшейся революции, уничтожающую врагов, отличает позицию Ткачева и от взглядов Бакунина и даже Лаврова, у которых революционеры – советники и помощники восставших масс. Лавров видел в революционной интеллигенции силу, которая может подготовить субъективные предпосылки революции, Бакунин допускал тайное влияние подпольной организации на ход восстания, но никто из них не соглашался с Ткачевым в том, что революционное меньшинство может совершить революцию само по себе, без решающей роли народного восстания.

Против взглядов Бакунина Ткачев написал работу «Анархия мысли», употребляя слово «анархия» в значении «беспорядок», а не «свобода». Ткачев прямо обличал «анархию» и противопоставлял ей государство, в котором видел «единственную силу, которая может своею мощною рукою изменить нынешнее невыгодное положение труда и обуздать своекорыстие капитала»^[919]. Хорошо «сходство» со взглядом Бакунина на этот вопрос! Даже Лавров выступил против такого ярко выраженного этатизма Ткачева.

Ткачев ставит условием отмирания государства достижение социального равенства: «самая существенная, самая характерная черта будущего общества и должна выражаться не словом анархия, а словом – равенство… Где братство, там и равенство, где равенство – там и безвластие, там и свобода»^[920]. Свобода автоматически вытекает из нового социального устройства, специально заботиться о ней не имеет смысла. В этом взгляды Ткачева ближе к марксизму, чем к бакунизму.

Таким образом, вывод В.П. Сапона о «либертарно-социалистической доминанте» у Ткачева^[921] не обоснован. У Ткачева присутствует ярко-выраженная этатистская доминанта. В.П. Сапон отдает Ткачеву пальму первенства реализма среди теоретиков народничества, не приводя, впрочем, доказательств своего вывода^[922]. Причина очевидна – взгляды Ткачева ближе всего к марксистско-ленинской модели революции. Он считает, что революционеры не выпустят власть из своих рук, пока не уничтожат своих врагов^[923]. Если Лавров и Бакунин понимают опасность такого сценария, то для Ткачева такое развитие событий желательно.

В одном можно согласиться с Плехановым: взгляды Ткачева гораздо проще, чем идейное наследие Бакунина и Лаврова. И в этом была их сила. По мере роста рядов народнического движения, обострения борьбы с самодержавием, усиления ее драматизма идеологическое самообразование отошло на второй план среди других задач революционеров. В драке «идеологический кистень» бланкизма оказался куда сподручней бакунинского «багажа». Практика толкала народников к политизации (это подтверждает и эволюция взглядов Лаврова). В итоге спектр народничества в 70-е гг. сдвигался от участка «Бакунин – Лавров» к участку «Лавров (тоже усиливший государственный элемент своей теории) – Ткачев». Но в силу схематизма своих взглядов Ткачев так и не стал идеологом того крыла народничества, которое отошло от анархизма.

* * *

 

Народничество осталось исключительно российским феноменом. В 1878-1879 гг. оно сорвалось в террористическую борьбу с режимом (во всяком случае в своей наиболее дееспособной части, объединившейся в партию «Народная воля»). Первые террористические акты, этическая мотивировка которых была понятна общественности, вызвали поддержку со стороны широкой разночинной демократии. Выстрел В. Засулич был встречен общественностью с одобрением, вердикт присяжных о ее невиновности стал явным признаком революционной ситуации и краха старой легитимности. Массовая манифестация, встречавшая Засулич у дверей суда, сделала невозможным ее повторный арест. Это создавало уникальные возможности для наращивания гражданского движения. Но успехи первых терактов сыграли злую шутку с радикалами – они почувствовали свою силу в авторитарном обществе, где заговор был привычнее массовой борьбы. Вместо продолжения кампании по радикализации городских средних слоев, которая дала такие успехи в 1878 г., революционеры сделали ставку на терроризм. В 1879 г. произошел раскол «Земли и воли» на террористическую «Народную волю» и «Черный передел», сохранивший верность пропагандистской линии.

И хотя терроризм не стал единственным средством борьбы «Народной воли», и в охоту на чиновников был вовлечен ничтожный процент членов организации, но именно несколько террактов, проведенных народовольцами, определил и их место в истории, и судьбу партии. Характерно, что анархистская «Земля и воля», для которой террористические действия были вспомогательными, уничтожила 9 чиновников и провокаторов, а «Народная воля» – 6 и (по ошибке, по ее признанию) 11 солдат. Но среди «целей» «Народной» воли был царь… Охота на царя заставила народовольцев отложить подготовку вооруженного восстания против самодержавия.