Возникновение общинного социализма

У истока идеи. Герцен.

Основоположником народнической идеологии является русский демократ Александр Иванович Герцен (1812-1870). Приехав в Западную Европу «западником», сторонником либерального общественного устройства, Герцен своими глазами увидел, что западная «демократия» и экономическая свобода оборачиваются закабалением большинства населения и диктатурой узкой группы собственников. Он констатировал: «государственные формы Франции и других европейских держав не совместимы по внутреннему своему понятию ни со свободой, ни с равенство, ни с братством»^[337].

По «правилам» идеологической игры того времени Герцен должен был бы вернуться в лоно «патриотизма», воспеть преимущества российского общественного порядка, который может изменяться постепенно в рамках отечественных традиций (такую позицию в большей или меньшей степени отстаивали противники «западников» «славянофилы»). Но Герцен был неутомимым критиком российского деспотизма и отсталости, он знал о пороках российского общественного устройства не хуже, чем о язвах западных стран. И либералом Герцен быть не мог. “Думали ли вы когда-нибудь, что значат слова “человек родился свободным”? Я Вам их переведу, это значит: человек родится зверем — не больше”^[338]. Герцен слишком любит человека, чтобы спокойно смотреть на его мучения в фабричной системе, на бесправие миллионов людей, которые не попали в элиту.

В этих условиях Герцен сумел синтезировать достижения «западничества» и «славянофильства», создав новую социальную идею, сочетавшую ценности свободы, гуманизма и солидарности – общинный социализм или народничество^[339].

Синтез этот по своим принципам оказался близок прудонизму и во многом предвосхитил его. В то же время было и обратное влияние: Герцен считал «Систему экономических противоречий» Прудона самым серьезным экономическим произведением последнего времени, называл Прудона учителем^[340]. Но Герцен, являясь последователем Прудона, не стал прудонистом. В 50-е гг. он пишет об «отце анархии» с разочарованием: в работах Прудона конца 50-х гг. «видится уже не анархия, не уничтожение власти, государства, а строгий чин, с централизацией, с вмешательством в семейные дела, с наследством и с лишением его за наказание»^[341]. Прудон пытается выстроить конструктивную модель общества будущего, в котором будут реализованы все полезные функции, которые худо ли бедно обеспечивает государство. Новое общество должно поддерживать единство территории и экономики (Герцен увидел в этом опасную централизацию власти, которой в прудоновском проекте нет) и даже решать вопросы наследования (удачно или нет предлагает сделать это Прудон – другой вопрос).

Герцен, увидев конструктивное начало будущего в общине, выросшей из народной самоорганизации, готов признавать только то, что вырастает органически, а не по проекту. Герцен разделяет принципы Прудона, но настроен скептически к его «конституционным» проектам. Однако практика показала, что практичнее – Прудон. В начале 60-х гг. Герцен, как мы видим, сам будет вынужден искать «строгий чин», конституционные формы применения прудоновского федерализма в условиях начавшихся в России реформ.

Подобно Прудону, Герцен не отрицает собственность и не считает ее абсолютным правом. В прудоновской терминологии следует искать и ключ к пониманию проблемы Герценом — отрицание собственности и поддержка владения, неабсолютной, относительной собственности по Герцену. Он мог представить живой пример системы, основанной на владении — общину.

Комментируя взгляды Прудона, Герцен писал: «С чисто экономической точки зрения Прудон не видел ничего лучшего, кроме нашей общины, но она не могла быть принята Западом как идеал развития… Прежде всего, сохранение в России общины и утрата ее Западом рассматривалось им как результат стихийного развития. Вернуть Запад к общинному началу иначе, как путем социальных потрясений, нельзя, а этого Прудон, сторонник мирных преобразований, допустить не мог”^[342]. На Западе модель самоорганизации, подобная усовершенствованной общине, должна была выращиваться из уже существующих социальных форм, например профсоюзов, производственных ассоциаций, кооперативов.

Община для Герцена – лишь одна из моделей самоуправления. Другой является артель работников, которая “устроена для себя, а не против кого-либо”^[343].

Народникам немало доставалось от критиков за идеализацию общины. Мы увидим, что это – несправедливый упрек. Но важно понять, что община для них – вообще не идеал демократии, а лишь удобная стартовая точка, опора для развития общества к социализму. «Мы русским социализмом называем тот социализм, – писал Герцен, – который идет от земли и крестьянского быта…, от общинного владения и общинного управления… навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще, и который подтверждает наука»^[344].

* * *

 

Община – это самоуправление крестьян, имеющее в своем владении землю. Для Герцена особенно важно народное отношение к земле, которое «состоит в том, что будто бы всякий работающий на этой земле имеет на нее право, как на орудие работы»^[345].

Что нам, современникам индустриальной эпохи, до этой крестьянской мечты о земле? (Пока поля снова не поделены частными собственниками, не огорожены колючей проволокой или не погибли под воздействием пагубных экологических изменений). Но Герцен извлекает из крестьянской среды общий принцип, который приложим к любому работнику, не только сельскому. Работник имеет право на средства своей деятельности, и если он работает коллективно, то и право это коллективное. Таково решение проблемы, поставленной Прудоном – никто не имеет собственности, понимаемой как суверенитет над вещами, с помощью которых работают другие люди. При таком подходе никто не может разориться окончательно, если он продолжает трудиться. Потерпев неудачу в одном деле и занявшись другим, включившись в другое сообщество, работник все равно сохраняет владение, право на распоряжение как средствами производства, так и продуктом своего труда, на участие в управлении производственным процессом. Работник остается равноправным участником общего дела. В этом – суть антиавторитарного социализма – прудонизма, народничества и близких им течений.

Община – это живая организация помощи слабым, ограничивающая своеволие сильных. Герцен пишет: “Ее экономический принцип — полная противоположность знаменитому положению Мальтуса: она предоставляет каждому место за своим столом”^[346]. Община позволяет людям самостоятельно перераспределять ресурсы в зависимости от изменения ситуации, учитывать интересы новых поколений независимо от материального положения родителей. В середине ХХ в. мальтузианская проблема (нехватка ресурсов из-за роста населения) потеряла остроту. Люди не привязаны к земле, дефицит ресурсов ушел в прошлое. Но не надолго. В начале XXI века Мальтус снова актуален. Исчерпание ресурсов снова в повестке дня. А значит, актуален и социалистический принцип, по которому каждый человек имеет право на место за столом.

* * *

 

Герцен цитирует вышедшую в 1847 г. книгу А. Гакстгаузена о русской общине и солидаризируется с ней: «Каждая сельская община представляет собой в России маленькую республику, которая самостоятельно управляет своими внутренними делами, не знает ни личной земельной собственности, ни пролетариата и уже давно довела до степени совершившегося факта часть социалистических утопий; иначе жить здесь не умеют; иначе никогда даже здесь и не жили»^[347]. Однако немецкий наблюдатель с точки зрения Герцена даже идеализирует общину. Сам Герцен более осторожен, он напоминает о поглощении личности общиной и о том, что именно община является базисом самодержавия.

В то же время Герцен защищает общину от неверной с его точки зрения критики Гакстгаузена. Так, немец считает старосту местным деспотом. Герцен возражает: «Староста и его помощники избираются миром». Он «обладает большой властью в отношении каждого члена в отдельности, но не над всей общиной; если община хоть сколько-нибудь единодушна, она может очень легко уравновесить власть старосты, принудить его даже отказаться от своей должности, если он не хочет подчиняться ее воле». Многие вопросы решаются по обычаю, советом стариков или мирским сходом^[348]. По истечении срока службы староста вставал перед миром на колени, и каялся, если причинил какое-либо зло^[349].

Но это — только основы демократии, архаичные и консервативные. В этом состоянии община еще далека от социалистического идеала, ей предстоит развитие.

Народники сходились на том, что общину нужно освободить от невежества, пресса налогов, от деспотизма самодержавия и помещиков. Поэтому общинный социализм – свободное самоуправление организованных в общины тружеников – невозможен без демократии, без освобождения крестьян от крепостничества и без передачи им всей земли.

Народники выделяют то в общине, что особенно близко их программе: «Вот каково подлинное управление общиной:

Управляющий (староста, исполнительная власть), избирается миром, т.е. общим голосованием общины один раз в год или в три года. Если община не довольна им, то она сменяет и даже судит его в случае злоупотреблений. Отчеты старосты община выслушивает ежегодно и чаще, если она это считает необходимым… Все дела решаются публично, так как весь народ принимает в этом участие»^[350], – утверждает Н. Огарев. Он рассказывает также о третейском суде и единогласном голосовании по спорным вопросам.

Это правда, но не вся правда. Демократические традиции, описанные Огаревым и другими народниками, бытовали, но не везде и не всегда. Опираясь на поддержку помещика и урядника староста мог оказаться сильнее общины. Так что картина Огарева – это скорее прогноз того, какой может стать община в условиях демократии. Здесь же Огарев рисует картину союзного волостного управления – федерации, которой в реальной России не было.

Герцен и Огарев осознавали, что реальная община медленно развивается в сторону социализма. «Еще в 1849 г., — пишет историк В.Ф. Антонов о Герцене, — …он объяснял «слишком малое движение» в общине отсутствием воздействия на нее толчков извне, которые «побуждали бы ее к развитию». Он не находил в общине «конкуренции, … внутренней борьбы, создающей разнообразие и движение»(VI.204). Надо полагать, после реформы, когда в общине сложились узаконенные две формы собственности, общая на землю и личная на все другое имущество, уже были устранены основные препятствия движению ее внутренних сил, и весь вопрос для Герцена стал сводиться к тому, чтобы создать препятствие для злоупотреблений частной собственностью. Однако он не говорил, какие контрольные механизмы должны быть для этого созданы.

Общинное владение землей гарантировало пожизненное обеспечение каждого крестьянина земельным наделом и таким образом решалась принципиально важная для Герцена задача — исключение пролетаризации деревни. Именно в этом и заключалась исторически-спасительная миссия общины. Но в ней же он теперь видел и рычаги прогресса. Крестьянин, получив на весь свой век земельный надел, начинал вести свое, по сути дела, частное хозяйство. Все его благополучие оказывается в зависимости от его личного усердия и умения, его личной воли как рациональнее использовать землю по своему усмотрению и для личных целей. Главным стимулом к труду является сознание того, что только он, работник, будет владельцем и распорядителем произведенного им продукта. «Человек, – писал Герцен, – серьезно делает что-нибудь только тогда, когда делает для себя»(VI.60). Психология частника, стремление жить лучше вызовет соперничество производителей, их конкуренцию, что было невозможно в крепостной общине. На помощь придет наука технологии производства, опыт и сельско-хозяйственная техника Запада. Все это вместе обеспечит тот прогресс, то «развитие и движение», которого не было в прошлом, и которые Герцен теперь связывал исключительно с общинным производством»^[351]. Как видим, В.Ф. Антонов обращает внимание на неожиданную составляющую герценовского социализма — психологию частника. Частное (точнее личное, индивидуальное, чтобы не путать с частной собственностью и частно-капиталистическим предприятием, основанном на наемном труде, о которых здесь речь не идет) хозяйствование не исключает конкуренции, соревновательности и рынка. Оно лишь не позволяет им принять разрушительное направление и привести массы разорившихся крестьян в новое рабство — на этот раз наемное. В.Ф. Антонов реконструирует взгляды Герцена и его товарища Огарева на перспективы развития общинного производства: «Производство это, как можно судить по переписке 1861 г. с английским историком Ч.Г. Пирсоном (ХХХ. Кн.2. 588-589), пройдет два этапа развития. Первый, о чем уже сказано, будет основан на общем владении землей и частном характере производства, во втором же осуществится принцип коллективного владения и коллективного производства. По этому поводу Огарев писал: «Я считаю – не как социалист, а просто как русский, – систему разделения полей между членами коммуны переходным шагом к общественной обработке земли и разделению доходов; эта система используется нашим народом во всех прочих отраслях промышленности (плотники, каменщики и т.д.), где рабочие трудятся в объединениях, называемых артелью, и разделяют заработок между членами артели почти поровну. Я думаю, что будущее нашего сельского хозяйства в обработке земли артелями: дух сельской жизни тяготеет к этому решению вопроса» (ХХХ.Кн.2.589). Герцен полностью разделял приведенное суждение Огарева. Окончив 31 октября 1861 г. письмо Пирсону, Герцен передал «перо Огареву, который, – говорил он, – тоже хочет сообщить вам несколько замечаний». Они и состояли в приведенном выше тексте Огарева”^[352].

Итог социалистического преобразования общины — коллективное производство, владение и распределение. Огарев считал, что переход к коллективному производству произойдет по мере использования машин^[353]. В чем же различие народнических идей об общине и планами колхозного строительства в СССР? В демократии, добровольности и, главное — в самоуправлении. Ничего не идет сверху, от государственного центра. Социалистический коллектив волен сам решать, как ему жить, а колхоз подчиняется вышестоящему руководству. Коллектив самостоятелен и принимает решения сам. Колхоз — основа тоталитарного подчинения сельского пролетариата бюрократическому классу.

Но зачем вообще нужна эта общественная обработка земли, о которой мечтали народники и к которой, хотя и варварскими средствами, пришли коммунисты? Почему было не поддерживать фермерский путь развития сельского хозяйства. Ответ — в аграрном перенаселении России, в нехватке земли. Фермерский путь оптимален, если существует избыток плодородной земли. Тогда фермер прокормит себя, получит дополнительные средства, необходимые для закупки техники. Но в России для прокормления всей массы крестьян (не говоря уже о дополнительных ресурсах, которые должен получить город) необходима была быстрая интенсификация аграрного производства — внедрение техники, которая могла бы развернуться только на объединенных крестьянских наделах. Технические тенденции второй половины XIX – начала ХХ вв. отдавали преимущество крупному аграрному хозяйству. Но если с точки зрения либеральной политэкономии это хозяйство должно обеспечивать интересы прежде всего собственника земли, то по Герцену — каждой работающей в коллективе личности, а по Сталину — государства.

Важная проблема, вокруг которой кипели страсти в российской общественной мысли с конца XIX в. (продолжаются они и по сию пору) — экономическая неэффективность общины, которая препятствует деловой активности крестьян. В защиту экономической эффективности общины выступил Николай Гаврилович Чернышевский (1828-1889), ведущий из проживавших в России идеологов народничества 50-60-х гг. В.Ф. Антонов пишет о его экономических исследованиях: “Делая при этом даже некоторые уступки в пользу фермерского хозяйства, показывал, что труд общинников по сравнению с трудом вольнонаемных рабочих фермера оказывался неизменно и существенно более выгодным: общинники трудятся на себя и весь произведенный ими продукт принадлежит им, тогда как значительная часть продукта труда рабочих фермера в качестве ренты отчуждается в его пользу. Это обстоятельство позволит общине устоять в соревновании с фермой в переходный период, а в дальнейшем, с переходом к общественной обработке земли уже в период строительства собственно социализма, постепенно и окончательно вытеснить ферму с лика российской земли”^[354].

Несмотря на некоторую умозрительность вычислений Чернышевского, развитие пореформенной экономики подтвердило — общинное крестьянство действовало на рынке в целом успешнее помещиков. Зажиточные крестьяне иногда проявляли недовольство общинными порядками, иногда — опирались на них. Даже столыпинская реформа, снявшая остатки государственной поддержки общины и искусственно разрушавшая ее, не достигла цели.

От существующей общины до социализма – большой путь. Община должна избавиться от своих многочисленных недостатков, крестьяне – преодолеть культурную отсталость, бесправие, покорность чиновничеству.

Герцен признавал, что принцип самоуправления в общине находится «в зачаточном состоянии», но он быстро развивается в условиях реформ^[355]. И революционеры должны помочь этому процессу: «Вся задача наша теперь состоит в том, чтобы развить полную свободу лица, не утрачивая общинного владения и самой общины»^[356].

Член общины должен иметь «все права, принадлежащие ему как особе, не утрачивая при этом прав, которые он имеет как член общины»^[357]. Формулой народничества становится синтез свободы и солидарности.

Важная проблема народничества — провести различие между существующей общиной и демократической сущностью общины, которая может стать основой будущего. Нет ли в этом аналога марксисткой идеализации пролетариата? Народнический идеолог Николай Михайловский обрушивается на идеализацию общины: «Идеализация мужика есть не только ложь, но ложь особенно вредная. Изображение приятных во всех отношениях мужиков и баб, когда-то бывшее у нас в моде, возможно только там, где изображаемый мужик и изображающий писатель находятся за тридевять нравственных земель друг от друга»^[358]. Эта критика должна опустить идеалистов-народников на почву реальности, но не означает отказа от поиска именно в народной среде принципов будущего общественного устройства, которое должно соответствовать народной психологии: «Что мужик сплошь и рядом живет по-свински — в этом не может быть никакого сомнения, да и странно бы было, если бы этого не было. Но каждый порядочный мужик имеет в своем распоряжении полную систему Правды, хотя и в смутном, зародышевом состоянии, или ищет ее — это тоже несомненно»^[359].

К тому же либеральная альтернатива общинному коллективизму еще дальше от всеобъемлющей свободы: «Скажет: община стесняет свободу личности. Это старая сказка. Что такое свобода, независимость, длинная инициатива? Для практиков это устланный розами путь в бездонную пропасть… Свободен ли безземельный наемник, брошенный на произвол стихийного, т.е. бессмысленного и безнравственного закона спроса и предложения труда?… Личная инициатива возможна в экономическом порядке вещей только для собственника. Бойтесь же прежде всего и больше всего такого общественного строя, который отделит собственность от труда. Он именно лишит народ возможности личной инициативы, независимости, свободы»^[360]. Личная свобода без социально-экономической — просто фикция по мнению Михайловского и других народников. Но и хозяйствование без личной свободы — та же животная беспросветность. «В ней нет свободы, а без свободы всякое общественное движение немыслимо»,^[361] — писал Михаил Бакунин об общине. Но это не мешало ему считать общинную организацию моделью социалистического устройства, а русский народ – стихийным социалистом. Общину необходимо было во что бы то ни стало соединить с сознательной свободой культурно развитой личности.

* * *

 

Герцен вослед Прудону выступил за анархическую республику: “В республике так, как в природе, все дух и все тело, все независимо и все в отношении, все само по себе и все соединено, анархия не значит беспорядок, а «безвластие», self-government, — дерзкая повелевающая рука правительства заменяется ясным сознанием необходимых уступок, законы вытекают из живых условий современности, народности, обстоятельств, они не токмо не вечны, но беспрерывно изменяемы, отвергаемы»^[362]. Соответственно, сама идея правительственной власти – это утверждение умственной неполноценности человека: «Убедить людей, что они в такой степени слабоумны, что не могут заниматься своими собственными делами – в этом суть всякого гувернментализма»^[363].

В.Ф. Антонов показывает, что власть как организованное насилие по Герцену должна уступить место «власти» как принятию решений на основе свободной воли самоуправляющихся общин и согласования их интересов. “Герцен не противоречил себе, когда говорил, что анархия — это безвластие и, с другой стороны, вел речь о социальной республике, в которой «народ управляет своими делами», — считает В.Ф. Антонов. — Следовательно, в его представлении «анархия» не означает абсолютного безвластия. «Власть» остается, но кардинально, как показано, меняется ее сущность, ее предназначение. Она структурна, но снизу вверх. Принцип новой «власти» — свобода. Начиная с человека, общины, самодержавной в своих внутренних делах, каждая последующая ступень управления сохраняет ту же самостоятельность в пределах волости, округа, области и центра. Общины, волости, округа и области, формируя свои федерации, таким образом, снизу вверх создают ступенчатую федеральную систему социальной республики. Самостоятельность нижестоящих ступеней управления разгружала от лишних для них дел вышестоящие. «Чем свободнее лицо, община, город, провинция, тем, писал Герцен, меньше дела государству; три четверти труда, обременяющие ныне правительства, будут делаться сами собой, без всякого участия и ведения центрального управления» (V. 181). По мнению Герцена, основные дела народного самоуправления будут сконцентрированы в волости. «Управление в республике, писал он, это волостное правление, народная контора, канцелярия общественных дел, регистратура народной воли, полицейский распорядок, исполнение…» (V. 182).

…Освободив таким образом все последующие ступени управления страной от канцелярских дел, Герцен в то же время указал, что их депутаты съезжаются «с такой или другой целью, но совокупность их не может представлять верховной власти, народ выбирает не господ, а поверенных, они не выше народа, над головой свободных людей ничего нет, ни даже неизменного уложения и окаменелого кодекса, республика смотрит на правительство вниз, оно не цель, а необходимость, не святыня права, охраняемая левитами, а контора и канцелярия народных дел» (V. 182, 364).

В принципе, очевидно, — комментирует В.Ф. Антонов, — можно распространить это объяснение Герценом деятельности съезда делегатов на все ступени федерации. Но при этом одно ясно, что съезды не представляют собой директивные органы управления, они скорее всего созываются для консультаций, согласования необходимых мер общего характера, затрагивающих интересы волости, округа, области и всей республики. В принятии решений они руководствуются только обстоятельствами возникшего дела, а не заранее сформулированным кодексом законов. На съездах, таким образом, царит дух свободного правотворчества, имеющего, так сказать, разовое применение. Или, как говорил Герцен, эти законы «не токмо не вечны, но беспрерывно изменяемы, отвергаемы» сообразно с «живыми условиями современноcти» (V. 364). Несколько позже, о чем будет сказано ниже, Герцен изменит свой взгляд на законотворческую деятельность Земского собора”^[364]. Речь идет о предложениях Герцена и Огарева в период реформ Александра II, когда они соглашались на придание собору парламентских функций, причем даже в условиях конституционной монархии: “Царь должен стать земским. «Народ под земским царем представляет себе какую-то социальную республику, накрытою Мономаховой шапкой…» И Герцен, и Бакунин в 1862 г. допускали, что, стань такой царь во главе народного дела, никакая иная сила не могла бы противодействовать ему… Будет ли эта народная республика прикрыта шапкой Мономаха или нет — не имело принципиального значения. Земский царь — старшина, исполняющий волю Земского собора, не отпугивал редакторов «Колокола»^[365], — комментирует В.Ф. Антонов.

Применительно к Бакунину это не так однозначно. Прибыв в эмиграцию из ссылки, Бакунин в работе «Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель», изложил три сценария освобождения России от самодержавия, которые охарактеризовал этими тремя именами.

Реформатор Александр Романов в 1862 г. еще не исчерпал своего потенциала преобразователя. Бакунин исходит из того, что вероятность проведения демократических преобразований Романовым (и нынешним Александром, и даже «новым Петром») невелика. Выполнение этих задач означает революцию. «Итак, не в том вопрос, будет ли или не будет революция, а в том: будет ли исход ее мирный или кровавый?»^[366] Бакунин рассматривает возможность лидерства Романова в такой революции чисто гипотетически, чтобы привести аргументы, которые практически исключают такую возможность. Если Романов начнет революцию сверху, он вступит в конфликт с дворянством, своей главной опорой. Поэтому мирное развитие революции сверху было бы желательно, но рассчитывать на него особенно не приходится. На троне восседает не сказочный добрый «земский царь», а «петербургский император в прусском мундире, тесносердечный немец, окруженный синклитом таких же немцев». Отделенный от русского народа не только социальными, но и культурными барьерами, император не способен исходить из интересов населения. Революционные задачи можно решить, только опираясь на силу. Либо силу народа, либо силу армии. Военный переворот – удачное повторение попытки декабристов – вариант «Пестель». Но тогда все будет зависеть от доброй воли военного диктатора. Совпадут ли намерения диктатуры с интересами широких масс? Политический переворот может привести к новой тирании (это – проблема проекта Бланки и коммунистических партий ХХ века).

И сохранение самодержавия, и установление революционной диктатуры, которая станет подавлять народ во имя реформ, неизбежно вызовет социальный взрыв. На сцену выйдет Пугачев. Перебрав варианты, Бакунин станет проповедником массового народного бунта. Однако он понимает всю опасность этого лекарства, всю его горечь. Лидеры социальной революции должны быть мудры, иначе на месте самодержавной России останется груда развалин, а не более совершенное общество. «Если Пугачев, то дай бог, чтобы в нем нашелся политический гений Пестеля, потому что без него он утопит Россию и, пожалуй, всю будущность России в крови»^[367]. Пестель здесь – не реальный декабрист, а символ революционера-интеллигента, человека высокой культуры. Но только как он сможет управлять разбушевавшейся народной стихией? Это – серьезная проблема. Революция – неуправляемый смерч, она будет разрушать все – и вредное, и ценное. Нельзя доверяться в решении такой сложной проблемы одной личности. Бакунин будет искать решение проблемы в создании революционной организации.

В любом случае из этой статьи видно, что апелляция к Александру II была для Бакунина чисто тактическим ходом. Выход из кризиса России Бакунин тогда видел на пути социальной революции, которую направляют революционеры-интеллектуалы. Отсутствие этой интеллектуальной «начинки» превратит движение в погром, а надежды только на нового Пестеля – в бланкистский заговор.

Выдвигая требование к царю созвать земский собор, демократы решали несколько задач. В случае если либерализм Александра распространяется достаточно далеко, решение о созыве земского собора открывает дорогу к расширению революционной борьбы ненасильственными средствами (что, разумеется, предпочтительнее). Если, что более вероятно, царь сохранит приверженность авторитарному принципу самодержавия, отказ созвать Собор будет способствовать разоблачению либеральных и монархических иллюзий. Тем более, что пока в народе существуют монархические иллюзии, народники должны учитывать их в своей пропаганде.

Уже в 1863 г. наступит пауза в реформах Александра II, и демократы оставят свои тактические игры. Бакунин сосредоточится на создании революционной организации и будет с сожалением вспоминать об этом «времени компромиссов». Но пройдет несколько лет, забрезжит возможность достичь компромисс с либералами в «Лиге мира и свободы», и Бакунин ринется туда. Его темперамент протестовал против компромиссов, но разум толкал к ним. Чтобы радикальные идеи глубже проникали в общество, необходимо вступать в компромиссы с его предрассудками и их носителями.

Позднее, когда борьба за республику оказалась в центре политических программ, предложения Герцена казались чуть ли не предательскими. Но по прошествии ХХ в. становится ясно, что монархический принцип почти безразличен как демократии, так и уровню социального благосостояния. Монархическое государство может обеспечивать и больше, и меньше свобод человеку, нежели республиканское. Герцен стремился к федерализму и социализму, и ему было безразлично, кто станет формальным главой новой России. Лишь бы она была новой, и лишь бы власть главы государства была формальной.

Предложения Герцена начала 60-х гг., таким образом, это не изменение взгляда на государственность и законотворчество, а тактический поиск пути преодоления самодержавия.

* * *

 

По представлению Герцена должна возникнуть тесная связь самоуправления общин и самоуправления регионов, когда вышестоящий уровень политической организации получает столько полномочий, сколько ему дает соглашение нижестоящих организаций, а сами вышестоящие органы формируются из делегатов нижестоящих. В результате не может возникнуть социальный слой бюрократии, связанный собственными интересами — решения диктуются снизу. В этом заключаются сформулированные еще Прудоном принципы социалистического федерализма (делегирования). Политическая демократия проводятся не сверху вниз, а снизу вверх, распространяясь на все уровни общества вплоть до предприятия и местной общины. В этом Герцен видит последовательный демократизм (республиканизм), который связывает с социализмом: «мы республиканцы, и республиканцы последовательные, то есть социалисты»^[368].

Все это дает В.Ф. Антонову основание утверждать, что “Герцен выступил в роли архитектора-анархиста, антигосударственника. Следовательно, создаваемое им народническое направление общественно-политической мысли и освободительного движения России появлялось на свет в пеленках анархизма. Да и сам Герцен едва ли не с пеленок был верен этому идеалу. «С 13 до 38 лет я, — писал он в сентябре 1850 г. Д. Маццини, — служил одной идее, был под одним знаменем: война против всякой власти, против всякой неволи, во имя безусловной независимости лица. Я буду продолжать эту маленькую партизанскую войну как настоящий казак…»^[369]. Но это – длительный партизанский поход.

По мнению Герцена “государство, как рабство, «идет к самоуничтожению», хотя его и «нельзя сбросить с себя, как грязное рубище, до известного возраста»^[370]. Свободный выбор конструктивных, продуманных решений – результат знаний. Эта связь так формулируется Герценом: «Логика – это анархия мысли, – нет необходимости применять власть, чтобы убедить меня, что 2+2=4»^[371] (добавим, что иногда приходится применять принуждение к подростку, чтобы он научился арифметике и тем более логике). Из этих высказываний Герцена видно, что он непосредственно увязывает продвижение к безгосударственному обществу и способность личности воспользоваться свободой. Это может быть обеспечено культурным уровнем человека и коллективом как его экономической опорой в эпоху разделения труда.

Анархо-федерализм гарантирует подлинное самоуправление, а подлинное самоуправление — свободу культурной личности в общине — основу социальной философии народничества.

* * *

 

Герцен, а затем и Чернышевский (после 1853 г.) избрали прудоновскую стратегию движения к будущему обществу. Анархизм сочетается у Герцена с реформизмом, критическим отношением к насилию и защитой постепенности, эволюционности продвижения к анархическому обществу. Такими же были и взгляды «отца анархизма» Прудона. «Я и теперь еще убежден, — писал Герцен в 1865 г., — что мы можем идти далее по пути социального развития без общих потрясений, без экспроприации, без колонизации, без всех тех страшных вещей, которыми в Европе останавливают, как медузиной головой, естественный ход дел»^[372]. Движение к свободе невозможно путем революционных скачков в обратную сторону — к диктатуре. Революция закрепляет тот общественный строй, который побеждает в результате ее. Но немедленный переход от авторитарного строя к абсолютной свободе невозможен. Поэтому стратегия освободительного движения также может иметь два основных варианта: либо революционная диктатура, которая меняет социально-экономический строй, но отдаляет свободу (и тем качественно искажает сам характер нового строя, удаляя его от социалистических идеалов), либо постепенное эволюционное движение, когда каждая новая социально-политическая система предоставляет человеку больше личной и социальной свободы, чем предыдущая. Эту стратегию избрали прудонисты и основатели народничества.