Историческая мысль в 17 в. Новые черты. Синопсис: круг проблем

 

В XVII в. летописная форма расположения исторического материала по годам еще не отмерла. Нам сейчас известно большое количество летописей, доведенных до второй половины XVII, а порой и до XVIII вв. В основе их иногда лежит Никоновская летопись. Нередко в XVII в. переписывалась и дополнялась Степенная книга. А. С. Лаппо-Данилевский обратил внимание на то, что некоторые ее списки доводят изложение до 1676 г., а отдельные — содержат приписки до 1727 г.[33] Действительно, в XVII в. летописная форма расположения исторического материала еще не отмерла. Историк исторических знаний не может игнорировать эту живучесть средневековых форм повествования, отражавшую живучесть средневековой идеологии. Но консервативные формы исторического повествования не должны укрывать от нашего взора успехи новых, появившихся на Руси с XVI в. видов исторических произведений. Наряду с летописями и историческими повестями, посвященными одной теме, XVII в. усвоил и развил вид монументальных сочинений, подразделяемых не по годам, а по главам, что позволяло придать повествованию меньшую разорванность и большую логическую стройность.

Существенные изменения произошли и в историографии. Условно развитие исторического знания в эти века можно разделить на два этапа: XVII в. и XVIII в. Этот подход и определяет структуру данной лекции.

В историографической литературе оценки исторической мысли ХVШ в. сильно варьируются. Дореволюционные ученые отмечали, что исторические сочинения этого века способствовали распространению «баснословия», «различных вздорных мнений», «псевдонаучной болтовни», «ложных приемов исторического исследования» (П.Н. Милюков, А.С. Лаппо-Данилевский и др.).

По приказу паря Федора Алексеевича, составлялся исторический труд, автор которого в Предисловии называет летописание несовершенным описанием, сделанным «не по обычаю историческому». Таким образом, превосходство новых форм исторического повествования, по сравнению с летописанием, не только признавалось на практике, но и обосновывалось теоретически.

Предисловие к историческому произведению, составлявшемуся по повелению царя Федора Алексеевича, представляет для нас интерес потому, что в нем отражены и другие взгляды на задачи новой историографической работы. Автор считает недостатком многих исторических произведений то, что в них не всегда факты «согласуются меж собою». Мы уже не раз отмечали, что в летописных компиляциях такая несогласованность действительно встречалась часто. Требование устранять противоречия источников означало усиленное внимание к их критике.

Автор Предисловия с одобрением высказывается о народах, у которых есть исторические книги, написанные «от розных историков» и напечатанные в типографиях.[34] Этот добрый опыт необходимо заимствовать русским, потому что история должна быть «учительницею жития». Не ограничиваясь повторением тезиса античной прагматической историографии об истории как учителе жизни, автор Предисловия ссылается на авторитет «премудрого еллинского историка» Фукидида, а также Аристотеля и Полибия, считая их творчество поучительным для русских историков.[35]

Первым русским историческим произведением, изданным типографским способом, был «Синопсис, или краткое собрание из разных летописцев».[36] Большую роль в составлении и издании Синопсиса сыграл настоятель Киево-Печерского монастыря Иннокентий Гизель. Первое издание книги относится к 1674 г., причем при последующих изданиях она была значительно расширена. Благодаря доходчивости и краткости изложения, Синопсис стал учебником русской истории и выполнял эту функцию до 1760-х годов, когда был опубликован «Краткий Российский летописец» М. В. Ломоносова. За это столетие Синопсис выдержал около 15 изданий.

В Синопсисе уделяется много внимания происхождению славян, их имени и языка, началу Киева и особенно крещению Руси. Одна из глав носит название «О княжении великого князя Владимира в Киеве и во всей России и о самодержавствии его». Таким образом весьма популярная впоследствии мысль об утверждении самодержавия еще в Киевском государстве проводится в Синопсисе. События после крещения излагаются в основном по княженьям, причем князья рисуются в самых розовых тонах. Много места в Синопсисе уделено татарскому завоеванию и освобождению от него. Куликовская битва занимает четвертую часть третьего издания книги. Воссоединение Украины с Россией под скипетром Московского государя обосновывается родственной близостью «российских народов» и их былым единством под владычеством предков московских государей — киевских монархов. В числе политических целей составителя Синопсиса вместе с апологией «преславных самодержцев» нужно отметить доказательство необходимости воссоединения Украины с Россией.[37]

Автор Синопсиса считает древность летописи важным критерием ее подлинности и признает, что Нестор «изряднее свидетельствует», чем многие другие летописцы. Но сам он пользуется позднейшими, и в первую очередь польскими источниками, более близкими ему по времени написания, по стилю и по идеям.[38]

В 1692 г. стольник А. И. Лызлов закончил «Скифскую историю» — пространную компиляцию, содержащую сведения о скифах, которые объявляются предками народов Восточной Европы и части Азии, в том числе русского народа, литвы, волохов и татар. «Скифская история» содержит сведения о произошедших от скифов народах. Значительная ее часть посвящена татарам, Батыеву нашествию, Золотой орде и другим татарским ханствам, а из «Истории о Казанском царстве» заимствуется описание завоевания Казани Иваном IV. В «Скифской истории» говорится об истории турок, их султанах и о завоевании ими Константинополя. Говорится там и о многих других событиях всеобщей и русской истории. Источники Лызлова разнообразны: древние авторы и русские летописи, Хронограф, Степенная книга, Синопсис, Хроника Стрыйковского и произведения польских историков, «Повесть о Царьграде» Нестора Искандера и ее интерпретация Пересветовым.

Как и Пересветов, Лызлов называет грехи греческого народа в качестве причины падения Византии и говорит о «попущении божием за грехи народа того». Но вслед за Пересветовым и под явным влиянием его «Повести об основании и взятии Царьграда» (использованной в XVI в. в Никоновской летописи) Лызлов отодвигает на задний план провиденциалистские объяснения победы турок в 1453 г. Он не включает в свою историю влагаемые Искандером в уста царя и патриарха молитвы и рассуждения о божественном предначертании гибели Царьграда. Мысль же Пересветова о вине своекорыстных византийских вельмож Лызлов полностью поддерживает. Вслед за Пересветовым он усматривает причины падения Византии и в слабости царской власти («не бе бо князя ни вождя, ни наставника в людех»). Наконец, в духе Пересветова Лызлов высоко оценивает дисциплинированность и тренированность турецких войск и подчеркивает сильные черты враждебного христианам турецкого султана.

Таким образом, религиозно-этические и провиденциалистские мотивы у Лызлова, как и у Пересветова, выступают гораздо слабее, а чисто политические, светские мотивы — гораздо сильнее, чем и, «Повести» Нестора Искандера.[39] Такой подход, при котором религиозные объяснения падения Византийского государства хотя и сохраняются, но отступают на задний план, а на передний план выдвигаются светские, политические объяснения, обнаруживается не только в русской исторической литературе. Он характерен и для французского византиноведения XVII в.[40]

Одним из достижений гуманистической историографии являлся отказ от периодизации истории по четырем монархиям и от тезиса о преемственной связи империи Карла Великого с Древним Римом.[41] Но устаревшая и раскритикованная гуманистами периодизация вытеснялась лишь постепенно и не во всех странах одновременно. Особенно живучей мысль о связи империи Карла Великого с Римской империей была, конечно, в Германии.

В России легенда о происхождении царей от Августа, кесаря римского, вытеснялась еще медленнее, чем легенда о связи средневековой и древней империй на Западе. Еще в конце 1660-х годов прапрадед автора «Горе от ума» — дьяк Федор Акимович Грибоедов, по поручению правительства Алексея Михайловича и, возможно, для обучения царских детей написал произведение, именовавшееся «История, сиречь повесть или сказание вкратце о благочестивно державствующих н свято поживших боговенчанных царей и великих князей». В этом апологетическом произведении не только говорится о божественном происхождении («боговенчанности») царской власти, но и о происхождении Рюрика от Августа.[42] Но во второй половине XVII в. эта легенда постепенно уходит из исторической литературы и публицистики. Теория «Москва — третий Рим» тоже угасает во второй половине XVII в. и удерживается только в раскольнической литературе.

Наиболее резкой критике эти теории подверг Юрий Крижанич (ок. 1618—1683 гг.) — хорват по национальности, более 20 лет проживший в России, 15 из них — в сибирской ссылке. Он внес значительный вклад в развитие русской культуры. Крижанич был поборником сплочения славянства под главенством России и унии русского православия с католицизмом. Мысль о падении первого Рима из-за его отхода от истинного православия, как и мысль о падении Византии из-за ее греховной унии с католицизмом были близки религиозным представлениям раскольников.

Поэтому в их среде теория «Москва — третий Рим» и удерживалась так долго. Но религиозно-политическим убеждениям Крижанича эти мысли были глубоко чужды, и он отверг теорию «Москва — третий Рим».

Отрицая также происхождение русских князей от Августа, Крижанич готов был считать фактом передачу византийским императором регалий Владимиру Мономаху. Но передачу эту он толковал как хитрость императора Константина, пытавшегося доказать таким образом, что он человек более высокий, чем киевский князь. Увидев в передаче регалий стремление обесчестить русский народ и русских князей, Юрий Крижанич рекомендовал царям отказаться от регалий Мономаха и короноваться русской короной.

Доказывая автохтонность русской государственности, Крижанич отвергал как версию «Повести временных лет» о призвании Рюрика с братьями из-за моря, так и позднейшую версию об их призвании из Пруссии по совету Гостомысла. Он находит в обеих версиях (и особенно в позднейшей) явные несообразности:

1. Самое имя «Гостомысл-», который, умирая, якобы посоветовал новгородцам пригласить из-за моря князей, является нарочито придуманным: «будто умыслил гости привесть».

2. Ученые не могут найти племя Русь на тогдашней карте Западной Европы, «и како бы их в немецком языке звать?».

3. Если положить, что варяги были приглашены из прусской — немецкой земли, мы немедленно столкнемся с такой несообразностью: в то время немцы не жили в Прусской земле.

4. Как могли новгородцы, спасаясь от междоусобиц, приглашать «не единого, но трех князов инородных» (Рюрика, Синеуса и Трувора)?[43]

Критическое отношение к показаниям источников, столь характерное для лучших представителей гуманистической историографии, уживалось у Крижанича с идеями провиденциализма. Государства существовали, возвышались и гибли, по его убеждению, в силу божьей воли, ибо «один бог только государь всему свету». «Напрасно,— пишет Крижанич в другом месте,— люди стараются объяснить причины побед и поражений численностью войска. Не мужество или трусость воинов, не качество вооружения и дисциплина и не опытность вождя и правота дела, а «промысел божий, являющийся началом всех вещей, первая господствующая причина, располагающая и управляющая всеми человеческими действиями».[44] Как видим, провиденциалистские воззрения Ю. Крижанича не отличались прогрессивностью. Впрочем, нельзя забывать, что во времена Крижанича и на Западе поборники контрреформации возвращались к провиденциализму.

В отличие от тезиса о происхождении русских князей от императора Августа, тезис о происхождении Москвы, московитов и славян вообще от шестого сына Иафета Мосоха приобретал все большую популярность в XVII в. Исходя из соображений, основанных на простом созвучии слов, античный историк Иосиф Флавии писал, что от Мосоха произошли мосхи, «именуемые ныне каппадокийцами». То обстоятельство, что Москва не так созвучна с Мосохом, как мосхи, не остановило польских историков XVI в. Вельского и Стрыйковского, выдвинувших концепцию, согласно которой славяне и московиты были связаны с библейским внуком Ноя. В соответствии с феодальными представлениями о древности и знатности рода как основании его притязаний на власть и почитание, историкам казалось необходимым установить генеалогическую связь народа с древними библейскими героями.

То обстоятельство, что теория «Мосох — Москва» распространялась в России в то же самое время, когда теория «Август — Рюрик» угасала, свидетельствует о развитии в XVII в. национального самосознания: ведь угасающая теория возвеличивала феодальную династию, а наступающая теория возвеличивала национальность, хотя возвеличивание это тоже понималось по-феодальному. Вместе с тем с точки зрения их исторической достоверности обе теории носили в одинаковой степени легендарный характер, и распространение одной из них за счет другой не означало освобождения от баснословия в историографии. Легенда «Мосох — Москва» являлась лишь одним из конкретных проявлений символической этимологии, которая играла столь значительную роль при решении историками XVI—XVII вв. проблем этногенеза и некоторых других исторических проблем. Такой же характер носило образование имени славяне от их славных дел, а имени россияне от того, что они жили «в раз-сеянии».

Подобно историкам XVI в., авторы исторических произведений XVII в. далеко не всегда проявляют критицизм в отношении своих источников, а может быть, и присочиняют факты, которые представляются полезными с точки зрения их политических убеждений. Так, в Синопсисе появилось известие о грамоте, которой Александр Македонский утвердил за славянами их землю и вольность. Для большей убедительности автор даже сообщает внешние признаки этой мнимой грамоты: она была написана на пергаменте золотом.[45]

М. Н. Тихомиров писал, что форма исторических произведений изменилась в XVII в. мало, но приемы исторического изучения стоят уже ближе к XVIII в., чем приемы более раннего времени. Далее, М. Н. Тихомиров уже признавал XVII в. «новым периодом в русской историографии, качественно отличным от более раннего времени».[46] С. Л. Пештич, соглашаясь с общей характеристикой XVII столетия как нового периода в отечественной историографии, определяет его как «переходный от летописного к научному».[47] А. Н. Робинсон полагает, что «русская историографическая мысль переживала в XVII в. глубокие изменения, отражающие общие социально-идеологические и культурные перемены переходной эпохи, которая была уже преддверием петровских реформ и несла в себе начало элементов гуманистических влияний».[48]

Главным недостатком названных точек зрения является то, что их авторы сопоставляют XVII в. с предыдущей историей исторической мысли вообще, не выделяя при этом XVI в. Если же сопоставить XVII в. с XVI, придется отметить ряд сближающих оба эти периода черт.

1.Крупные исторические произведения, которые не строились на погодном — летописном принципе изложения, возникли уже в XVI в.

2.Объяснение исторических событий не только божественными предначертаниями, но и людскими поступками стало широко применяться в XVI в. (кое в чем такие объяснения встречались уже в средние века).

3. Интерес к индивидуальности исторических деятелей, их психологическим характеристикам и даже внешнему облику проявлялся уже в начале XVII в.

4. Интерес к античной историографии проявляется уже в XVI в.

5. Отражение идеологии городских слоев, хотя и в редких случаях, наблюдается уже в памятниках второй половины XV в. (а в исключительных случаях — и ранее).

Некоторые черты гуманизма, таким образом, были присущи русской историографии во второй половине XV—XVI вв. Традиции предшествующего времени продолжались и в XVII в. В то же время во второй половине XVII в. гуманистические черты предшествующего периода во многом стали проявляться ярче и последовтельнее. Это прежде всего относится к естественным наукам! Ведь в XVI! в. в России излагалось гелиоцентрическое учение Н. Коперника.

Говоря об исторических знаниях, следует прежде всего отметить: 1) более широкое распространение исторических знаний в обществе. Во второй половине XVII в. в России появился печатный учебник — Синопсис; 2) увеличение числа переводных с древних и славянских языков исторических произведений; 3)проявление критического отношения к таким легендам, как генеалогическая связь русских государей с Августом и призвание варягов по совету Гостомысла; 4) на характер исторических представлений оказывало влияние развитие национального самосознания; 5) в условиях утверждения самодержавия распространялась его апология, причем баснословие в исторических произведениях было прежде всего обусловлено именно развитием самодержавия.

Говоря о патриотизме, который в XVII в. был присущ исторической мысли как России, так и других европейских государств, мы легко замечаем в нем две противоположные тенденции: в одних произведениях всячески подчеркивается историческая исключительность своего государства, народа и династии, их абсолютного превосходства над другими и их богоизбранности; в иных — констатируются успехи ученых, в частности историков, других стран, и доказывается необходимость освоить и поставить на службу своей страны все эти успехи. Мы видели, как последняя точка зрения проявилась в Предисловии к историческому труду, писавшемуся но приказанию царя Федора Алексеевича.

Как видим, в русской историографии XVII в. развивались некоторые гуманистические черты. Но основываясь на феодально-религиозной идеологии, она и в XVII в. не превратилась в полной мере в науку «возрождения».

Из сказанного следует, что нет основания начинать с XVII в. новый период в русской историографии, или считать XVII в. переходным от летописного к научному периоду. Вообще, нам представляется, что не следует начинать научный период в историографии лишь с XVI, XVII или XVIII вв. Античная историческая мысль уже была научной, а полного возврата от нее к мифологии не произошло даже в средневековье. Освобождение от теологических пут и провиденциалистских представлений, конечно, играло огромную роль в развитии исторической науки, но считать, что «Повесть временных лет» лишена каких бы то ни было научных качеств, будто бы появляющихся только во времена Синопсиса или «Истории Российской» Татищева, не следует.