Развитие дворянской ИСГ второй половины 18 в.

 

Во второй половине XVIII в. в России шел процесс вызревания капиталистического уклада в недрах -господствующей феодально-крепостнической формации. Но крепостники не сдавали своих позиций. Более того, крайние формы крепостного права распространялись на новые территории, а методы крепостной эксплуатации ужесточались во многих поместьях При таких обстоятельствах крестьянские восстания, и особенно третья крестьянская война, заставили трепетать представителей господствующего класса, несмотря на то, что государство имело такой военно-бюрократический аппарат, каким оно еще никогда не обладало.

Самодержавие во второй половине XVIII в. приобрело черты «просвещенного абсолютизма» и готово было проводить меры, стимулирующие буржуазное развитие, если они не задевали классовые интересы и прерогативы дворян. К числу подобных мер относятся законы о большей свободе промышленной деятельности, секуляризации монастырских земель, превращении основной массы занимавших эти земли крестьян в государственных, меры по распространению просвещения, приобщение к научным знаниям лиц недворянского происхождения.

За 40 лет, прошедших с 1761 по 1800 г., в России было издано свыше 7800 книг, т. е. в пять раз больше, чем за предыдущие 60 лет; выпускались ПО периодических журналов, тогда как в 1703—1760 гг. их насчитывалось всего 9[184]. Такой стремительный рост книгоиздательского дела нельзя конечно, объяснять правительственной политикой. Решающую роль тут сыграло увеличение в стране числа писателей, переводчиков и читателей Но игнорировать «просвещенный абсолютизм» тоже не следует.

Среди оригинальных и переводных книг мы встречаем немало исторических произведений. В 1760—1770 гг. начала, наконец, печататься «История Российская» В. Н. Татищева и «История Российская» М. М. Щербатова, вышла «Древняя Российская история» М. В. Ломоносова. Вышли в свет «История» Геродота в переводе А. А. Нартова и «Известия византийских историков, объясняющие российскую историю», собранные и переведенные И. Штриттером, «Летопись Нестерова», подготовленная к печати И. С. Барковым и многие другие исторические и источниковедческие труды. Еще больше исторической литературы было издано в 1779—1789 гг., названные В. О. Ключевским «новиков-ским десятилетием». В ценной историографической справке об историках того времени С. Л. Пештич замечает, что вопросы по русской истории изучались в Москве и Петербурге, Оренбурге и Архангельске, Казани и Астрахани, в Сибири и на Украине учеными и писателями гражданского, военного и духовного звания. С. Л. Пештич говорит о тысячах различных людей—историков и неисториков, писавших, переводивших и издававших произведения исторического характера (точнее говорить не о тысячах, а о сотнях).[185]

Следует отметить общий рост числа лиц недворянского происхождения в среде ученых, писателей, переводчиков и просто образованных людей. В петербургской гимназии при Академии наук в 1751—1765 гг. обучалось 590 человек. Из них дворян было всего 80 (да и то преимущественно беспоместных). В Московском университете в 1760-е годы подавляющее большинство студентов тоже было разночинцами (детьми солдат, канцелярских служащих, церковнослужителей, учителей и редко — крестьян).[186] В книге М. М. Штранге приложен список важнейших сочинений и переводов, опубликованных представителями разночинной интеллигенции в 1750—1770-е годы. Список насчитывает сотни произведений, принадлежащих 62 авторам. И в последующие годы роль, которую разночинная интеллигенция играла в литературном труде, не стала меньшей.

По своему идейному содержанию издаваемая в России литература была далеко не однородной: вместе с дворянско-крепостническими идеями, нередко прикрываемыми просветительской фразеологией, все чаще выступают действительно просветительские идеи, враждебные или, во всяком случае, расходящиеся с крепостнической идеологией. Наконец, в лице А. Н. Радищева и радищевцев впервые выступает на русскую отечественную сцену революционная идеология. Это размежевание мы наблюдаем и в историографии. Применительно ко второй половине XVIII в. приходится особо говорить о дворянской, просветительной и революционной исторической мысли. М. М. Щербатов и И. Н. Болтин были самыми крупными представителями русской дворянской историографии этого периода. Они были поборниками дворянских прав и привилегий, хотя дух критицизма им не был чужд. А по конкретным вопросам политики и истории историки часто расходились.

А.И. Мусин-Пушкин

Определенный подъем был связан с пробуждением так называемого «любительского интереса», который понимался исключительно как любовь к родной истории. «Любителями истории», знавшими и понимавшими ее вкус, были И.Н. Болтин, И.П. Елагин, Н.Н. Бантыш-Каменский, А.Ф. Малиновский, А.Н. Оленин. К этой когорте принадлежал и А.И. Мусин-Пушкин. Видный сановник, владелец одной из самых знаменитых в России библиотек и древнерусских рукописных собраний, крупный знаток российских древностей и языка, издатель ряда исторических памятников и автор исторических исследований, он особенно трепетно относился к историческому источнику. Это выразилось в собирании, коллекционировании письменных и материальных памятников, их критическом использовании и осмыслении.

Алексей Иванович Мусин-Пушкин родился 16 марта 1744 г. в доме капитана гвардии, а скончался в 1818 г. Его имя навсегда вошло в русскую литературу и историографию как имя человека, открывшего бесценное «Слово о полку Игореве». В ореоле этого события как бы в тени остались другие стороны жизни и деятельности Мусина-Пушкина. Он занимал руководящие посты в учреждениях, которые определяли правительственную политику в области просвещения и науки. Управляющий корпусом чужестранных единоверцев (создан в 1775 г. для обучения детей, репатриированных после русско-турецкой войны 1768-1774 гг.), обер-прокурор Синода, президент Академии художеств — эти должности предоставляли ему широкие возможности для формирования источниковой базы отечественной истории.

Мусин-Пушкин, обладая немалыми средствами, принялся за собирание памятников старины с того, что приобрел все книги и бумаги Петра Крекшина — автора записок о Петре I. Среди прочего там оказался древнейший из известных списков летописи — Лаврентьевский. Многие, зная его страсть, дарили ему рукописи, в том числе и Екатерина II. Будучи обер-прокурором Синода, он издал указ об извлечении из монастырских архивов старинных документов и среди прочего нашел там список «Русской Правды». Когда Алексей Иванович обнаружил «Слово о полку Игореве», он сразу понял его значение и тут же издал знаменитый памятник. И, видно, не зря, ибо громадную коллекцию Мусина-Пушкина постигла печальная судьба. Весь дом его с библиотекой сгорел в Москве в 1812 г.

Мусин-Пушкин издал также «Русскую Правду», «Поучение Владимира Мономаха». В примечаниях к этим изданиям прежде всего порицалось увлечение иностранным. Подобное отношение к источнику было характерно для всех издателей того времени — М.М. Щербатова, Н.И. Новикова, И.Н. Болтина. Они даже не ставили своих имен на публикации, дабы ничем не заслонять сам памятник. В 1767г. вышел первый том «Библиотеки русской истории». В нем был помещен Ке-нигсбергский, или, как его еще называют, Радзивиловский список летописи; биография Нестора и инструкция для издания памятников. Тогда же были изданы Никоновский список летописи, Царственная книга и летопись по Воскресенскому списку. Помимо Мусина-Пушкина, в кружок любителей русской истории при дворе Екатерины II входили граф Н.П. Румянцев — один из организаторов археографической работы в России, граф А. Р. Воронцов и др
18. Михаил Михайлович Щербатов (1733—1790 гг.)

Щербатов был аристократом по происхождению, общественному положению и, что особенно важно, по убеждениям. Это сказывалось на его публицистических и исторических работах. Подобно другим представителям знатных дворянских фамилий, М. М. Щербатов в тринадцатилетнем возрасте был определен в гвардию, но сразу после издания в 1762 г. «Манифеста о вольности дворянской» навсегда оставил военную службу. В 1767 г. была собрана Екатерининская комиссия для составления нового уложения, Щербатов стал ее депутатом от ярославского дворянства. В Комиссии он выступал за развитие дворянского самоуправления и дворянского сословного суда, за замкнутость высшего сословия и против петровской «Табели о рангах», открывавшей доступ в дворянство недворянам. С особой страстью и красноречием Щербатов обрушивался на депутатов Комиссии, которые ставили вопрос о тяжелом положении крепостных крестьян и о необходимости хоть как-то ограничить крестьянские повинности.[187]

И за пределами Екатерининской комиссии Щербатов выступал против любой попытки ограничения крепостнической эксплуатации и предоставления крестьянам права собственности на землю. Он ссылался на то, что в результате подобных мер дворянство, «достойное величайших похвал и восхищений», будет «низвергнуто в бедность» и вся страна будет представлять собой «картину недородов, возмущений, убийств и прочего».[188]

Несмотря на то, что Щербатов был одно время президентом Камор-Коллегии, ведавшей денежными доходами государства, а затем сенатором, он не стал поборником екатерининских порядков. Губернская реформа 1775 г. дала, по его мнению, слишком большую «деспотическую» власть губернаторам и генерал-губернаторам и слишком малую — губернским предводителям дворянства, а привилегии, предоставленные дворянам Жалованной грамотой 1785 г., он считал недостаточными. Щербатов осуждал и «великую власть генерал-прокурора» Сената, и приведение самого Сената «почти в ничтожное состояние».[189] Основной пафос критики существовавших в России порядков Щербатов в 1780-х годах направил против усиления абсолютистско-бюрокритических тенденций, столь резко проявившихся после Крестьянской войны 1773—1775 гг. В относящейся к 1780-м годам брошюре «О повреждении нравов в России» Щербатов клеймит массовые злоупотребления властей, беззаконие и произвол, взяточничество и казнокрадство, фаворитизм и угодничество по отношению «к государю и вельможам» и другие «прелести» абсолютистско-бюрократического строя. И. Я. Федосов замечает, что брошюра «О повреждении нравов» напоминает некоторые страницы знаменитого произведения Радищева и новиковского журнала «Трутень», хотя «произведение Щербатова имело совершенно другое классовое содержание».[190] Критикуя политику и аморальность правящей верхушки, Щербатов оставался на тех же классовых позициях, что и критикуемое им правительство. Щербатову чужды не только революционные воззрения А. Н. Радищева, но и просветительские идеи Н. И. Новикова. И тем не менее его критика сыграла положительную роль в истории русской освободительной мысли. Через много десятилетий после написания брошюра «О повреждении нравов в России» была напечатана А. И. Герценом в его вольной типографии и использовалась в XIX в. для борьбы с самодержавием.

М. М. Щербатов различал четыре формы государственного устройства: монархическое, аристократическое, демократическое или народное и «самовластное или деспотическое». В отличие от знаменитой классификации Аристотеля, в которой истинная форма народоправства — полития противопоставлялась его ложной форме — демократии, Щербатов объявлял любую форму народоправства ложной формой правления. Он не находил разумной альтернативы демократии, а самою демократию считал строем, при котором народ использует власть для уклонения от необходимых повинностей, гонит людей справедливых и возвышает людей пронырливых.[191]

В противоположность демократии аристократическое правление характеризуется тем, что государственные дела вершатся «по здравому рассуждению разумнейших людей», войском командуют искуснейшие и храбрейшие, законы не переменчивы, «пронырство» не имеет силы, юношество воспитывается в добродетели и благородном честолюбии. Но, отмечая преимущества (главным образом мнимые) аристократического правления, М. М. Щербатов говорит и о его пороках: отдельные вельможи преследуют личные выгоды в ущерб государственным интересам и даже интересам многих знатных домов. Вредные законы с трудом отменяются, если они выгодны кому-либо из власть имущих. Дела рассматриваются медленно, и «тихость в разсуждениях и исполнении» может стать опасною в военное время. Щербатов даже признает, что народ «нигде столь не несчастлив», как при аристократическом правлении.[192]

Как видим, аристократическая республика не находит сочувствия у Щербатова. Но монархия, в которой государь опирается на родовитую знать и с ней постоянно советуется, признается лучшим политическим строем. Добропорядочная монархия должна «иметь свои основательные законы и сохранять все установленные». К сожалению, монархи склонны к честолюбию и другим страстям, а под влиянием «адского чудовища», имя которому — лесть придворных, монархия легко превращается в самовластье. К самовластью Щербатов относится с нескрываемой антипатией. Он даже сомневается, что его можно именовать формой правления, «понеже сие есть мучительство, в котором нет иных законов и иных правил, окромя безумных своенравий деспота». Если в монархии государь существует для народа, то при самовластном правлении «народ является быть сделан для государя».[193] В. Н. Татищев не различал самодержавство и самовластье. А во времена Щербатова начинают вкладывать разное содержание в эти два термина. В частности, Щербатов считал, что самовластье — монархия, которая характеризуется пренебрежением к законам и законности. Критическое отношение к самовластью нашло свое выражение не только в публицистических, но и в исторических произведениях М. М. Щербатова.

* Работу над основным трудом своей жизни «Историей Российской от древнейших времен» Щербатов начал во второй половине 1760-х годов и не прекращал до конца своей жизни. Труд был доведен до начала царствования Михаила Романова. Следуя за просветителями, М. М. Щербатов полагал, что историческая личность не может действовать по своей прихоти, и поступки людей обусловлены определенными причинами. В предисловии к «Истории Российской» он вслед за Юмом говорит: «Наука притчин есть приключающая наиболее удовольствия разуму». Стараясь понять и объяснить, почему произошли события, историк должен доходить «до тайных пружин и до притчин сокровенных». Его труд будет тем совершеннее, чем более полную и далеко уходящую цепь причин он представит читателю.[194]

Историки XVI—XVII вв. и непосредственные предшественники Щербатова — Татищев и Ломоносов тоже не ограничивались констатацией фактов, стремясь выяснить их причины. Но при этом они сводили свои объяснения к мотивам, вытекающим из психологических особенностей исторической личности. Щербатов убежден, что историческая личность действует под влиянием господствующих мыслей и идей, под воздействием распространенных нравов и обычаев. Поэтому он счел необходимым перебить повествование о последовательно сменяющих друг друга князьях специальным «разсмотрением о состоянии России, ее законов, обычаев и правлений». Это «разсмотрение», правда, появляется в «Истории» Щербатова только один раз, после рассказа о Юрии Долгоруком. Оно к тому же бедно по содержанию и не включает анализа действовавшего законодательства и общественного быта.[195] Но этот первый и несовершенный опыт оказался весьма плодотворным. Следуя примеру Щербатова, Карамзин и Соловьев стали включать в каждый раздел своих трудов по русской истории очерк внутреннего состояния страны.

Интерес к господствующим нравам и обычаям побудил М. М. Щербатова остановиться на особенностях престолонаследия в роду киевского князя Ярослава. Автор «Истории Российской» был первым историком, поставившим вопрос, почему в качестве наследников киевских князей выступали не их сыновья, а братья. Щербатов называл такой порядок странным и давал ему разные объяснения. То он говорит, что молодые сыновья умерших князей добровольно отдавали стол дяде, так как боялись, что их не будут поддерживать горожане; то он говорит, что горожане сами отдавали предпочтение более зрелому и способному возглавить борьбу с внешним врагом брату умершего князя и не принимали его молодого и неопытного сына. Позднее С М. Соловьев объяснял порядок наследования столов в Киевском государстве остатками родового быта. Сопоставление объяснений Щербатова и Соловьева ясно вскрывает особенности исторического мышления автора XVIII в., который исходил из критерия здравого смысла своего времени и не предполагал, что самый здравый смысл в древности мог быть иным, чем в его время.

Говоря о разделении русской земли между детьми Ярослава, Щербатов смягчает вывод о его печальных последствиях. Он замечает, что, разделив землю, Ярослав все же «препоручил» высшую власть одному старшему сыну. Более пагубную роль, чем раздробление Руси на отдельные княжества, имело, по Щербатову, своеволие городов. Ослабление и злоключения Руси в послеярославово время объяснялось не столько «странными» обычаями престолонаследия, сколько обычаями избрания и замены князей по воле городов.

Отметим, что Щербатов, пользуясь термином «разорение» для характеристики периода раздробленности XII—XIII вв., не столь решительно осуждал раздробленность, как Татищев и Ломоносов. «Хотя и видели мы, что каждый из владеющих в России князей особливо свое княжение правил, однако во всем том, что касалось до общего блага и великой важности было, в том они все с общаго согласия поступали». В. Н. Татищев писал, что в период раздробленности «беспутство» младших князей порождало междоусобицы и кровопролития и привело к угасанию самодержавства. Монгольское иго, захваты русских земель Литвой, уничтожение власти великих князей в Новгороде, Пскове, Полоцке и другие бедствия были следствием «беспутства» младших князей и «беспорядочной аристократии», учиненной в период раздробленности. Нетрудно заметить, насколько далеко Щербатов отошел от Татищева, нетрудно догадаться, что в основе расхождений тут лежали аристократические симпатии Щербатова.

Интересно, что, анализируя причины победы татар и установления монгольского ига, Щербатов вовсе забывал упомянуть о политических смутах и разорении страны, хотя в сдержанной форме называл их в предшествующем изложении. В числе причин монгольского завоевания у него фигурируют неоднородность русского войска, «сочиненного из народа всякого состояния», разнобой в вооружении русских воинов и моральный дух народа, подавленного землетрясениями, затмениями солнца и появлением комет. Принимаемые за чудесные предзнаменования, эти явления природы «в крайнюю робость сии непросвещенные народы привели». Обращаясь к господствующим мнениям и нравам, Щербатов упоминал и о «духе неумеренные набожности», вселившемся в сердца князей российских, и о монахах, «вкрадшихся в мирское правление» и прогнавших твердость и великодумие, столь необходимые военным людям и военачальникам.[196]

Щербатовская трактовка причин монгольского ига менее основательна, чем тезис Татищева и Ломоносова о решающей роли раздробленности. Но она интересна для нас тем, что показывает, как в сознании Щербатова преломлялся тезис просветителей о господствующей роли нравов и мнений в истории человечества. Она раскрывает также особенности щербатовского понимания исторической роли самодержавия. В представлениях Щербатова самодержавие не является уже той решающей силой, укрепление которой есть корень процветания России, а ослабление — корень ее упадка. Необходимость постоянной опоры государя на совет знатнейших получает обоснование в характеристике Дмитрия Донского. Причины его выдающихся успехов Щербатов видит именно в том, что князь слушал советы боярства. Сочувствие боярам и вельможам явственно проступает и на страницах, посвященных жестокому правлению Ивана Грозного или, точнее, периоду опричного террора. В то же время следует заметить, что к обличениям царя, исходившим от Курбского, Щербатов относился с известной долей скептицизма. Во всяком случае, он в меньшей степени, чем позднее Н. М. Карамзин, попал под влияние концепции Курбского, понимая, что тот был небеспристрастным исследователем.

До петровского времени Щербатову не удалось довести свою «Историю». Но к характеристике Петра и его преобразований он обращался в ряде других произведений. Эта характеристика не была однозначной. Уже в 1760-е годы Щербатов был далек от оценки, которую Петру Великому давал М. В. Ломоносов, и от прославления всего, что царь сделал. В Екатерининской комиссии, как мы видели, он выступал с критикой петровской «Табели о рангах». В 1780-е годы он написал небольшой очерк «Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого».[197] В среде высшего дворянства в это время нередко порицали Петра за радикализм, деспотизм и особенно за служебные тяготы, которые он взвалил на благородное сословие. Так, для статс-дамы Е. Р. Дашковой Петр был «блестящим деспотом» пожертвовавшим полезными учреждениями, законами и привилегиями своих подданых ради честолюбивого стремления все заменить новым».[198] Записки Дашковой относятся ко времени более позднему, чем «Рассмотрение» Щербатова, но высказанные ею суждения были уже распространены в 1780-х годах. Щербатов не соглашается с «хулителями великого монарха» и, в частности, с их утверждением, что все сделанное Петром можно было сделать в течение более длительного времени, но зато без самовластья и насильственных методов.[199] Щербатов отвечал» что для достижения «нынешнего состояния просвещения и славы» без иностранных заимствований и самовластья Петра понадобилось бы очень много времени»; и кто может поручиться, что за это время Карл XII или Фридрих II не захватили бы часть русской территории.

С теоретических позиций вольтерианства Щербатов подходил к «порокам Петра». Он пытался их объяснить умонастроением: русского общества, «в рассуждение тогдашних обстоятельств и нравов». Жестокость и грубость царя, его расправа со стрельцами, телесные наказания дворян и другие поступки, вызывающие возмущение во времена Щербатова, в конце XVII в. вовсе не считались порочными. Останавливаясь, в частности, на телесных наказаниях дворян, Щербатов высоко оценивает то, что «вельможи сановитые» не подвергались подобным унизительным наказаниям. Одобряет он и то, что царь выслушивал мнение вельмож даже тогда, когда они расходились с его собственным мнением.

Жестоко порицая самовластье применительно к своему времени, Щербатов признавал, что Петра «нужда заставляла быть деспотом», хотя в душе он понимал «взаимственные» обязательства государя и подданных. Правда, в оценке петровских пре образований Щербатов не всегда последователен. Временами он вступает в противоречие с самим собой. Так, в брошюре «О повреждении нравов» он пишет, что сохраняет в своем сердце все почтение к Петру как к великому монарху и великому человеку и в то же время говорит о введенной им «перемене» как о «нужной, но, может быть, излишней» В этой работе мы также находим признание, что местничество было вредно службе и государству, но на смену ему не пришло другое право знатных родов. В результате стали почтенными не роды, а чины, заслуги и выслуги, причем стремление выслуживаться привело государство к пагубным последствиям. Петр много сделал для России, но при нем стали исчезать присущие старой знати благородные черты, «уступая место нагло стремящейся лести» На смену простому и скромному образу жизни московской знати пришли роскошь и сластолюбие, а с ними корыстолюбие и связанное с ним взяточничество и беззаконие.

Перемены в государствах всегда соединены «с нравами и умонастроением народным». В XVIII в. нравы и «умонастроения» повредились: стала исчезать привязанность к вере, ослабли узы брака и супружеская верность, необузданное «сластолюбие» порождало разные «стремительные хотения», для удовлетворения которых люди шли на всяческие мерзости. Это все отражалось не только на практике управления и судопроизводства, но и на законодательстве и всей политической деятельности правительства [200]

М. М. Щербатов не был ни панегиристом, ни хулителем Петра. Он пытался показать как положительные, так и отрицательные стороны петровской политики и, таким образом, всесторонне и объективно ее оценить. Однако это ему плохо удавалось, так как критерием положительных и отрицательных оценок петровских преобразований у Щербатова обычно служили его аристократические симпатии. Наиболее важной и новой из всего, что Щербатов внес в характеристику Петра, нам представляется попытка объяснить некоторые из черт, присущих царю и его политике, условиями, в которых он правил, нравами и идеями времени. Однако не следует преувеличивать достижения Щербатова. Ведь нравами, обычаями и обстоятельствами времени он объяснял только грубость и самовластье царя, что же касается преобразований, то они выступали как его личное дело и не обусловливались никакими лежащими вне личных свойств причинами.

Для политических и исторических взглядов Щербатова характерно его отношение к попыткам верховников ограничить самодержавие в 1730 г. Автор брошюры «О повреждении нравов» пишет, что эти попытки можно было бы считать «великим намерением», если бы их не «помрачало» самолюбие верховников Беда в том, что, «уменьшая излишнюю власть монарха», они передавали власть нескольким родам и, таким образом, «сочиняли вместо одного „толпу государей"».[201] Щербатов, подобно Татищеву, осуждал «затейку верховников», но в отличие от Татищева он относился с одобрением к некоторому ограничению государевой власти сенатом или парламентом, представляющим привилегированное сословие.

Теперь, когда мы рассмотрели взгляды Щербатова на важнейшие события русской истории, можем оценить и его участие в деле внедрения нового подхода к истории. Призывы обращать внимание на господствующие нравы и мнения соответствовали новым достижениям науки XVIII в. Но Щербатов, скорее, ставил, чем решал новые задачи историографии, а поскольку речь идет о допетровском времени, почти не обращался к нравам и мнениям.

Мы отмечали типичное для просветительской историографии противоречие, заключавшееся в том, что, декларируя необходимость раскрытия закономерных причин крупных исторических событий, просветители на деле нередко сводили эти причины к замыслам и деятельности великой личности. В этом отношении Щербатов был близок к просветителям. Не случайно он трактовал Петра не только как реформатора, а как создателя новой России, ее промышленности и торговли, армии и флота, просвещения,

Состояние Руси до крещения изображалось Щербатовым как крайне примитивное. Он говорил не только о невежестве и отсутствии просвещения, но и об отсутствии городов и даже о кочевом быте. Принятие Владимиром христианства коренным образом изменило экономическое -и культурное состояние Руси, Этому великому перевороту тоже нет в «Истории Российской» другого объяснения, кроме воли князя.

Широко пользуясь летописными материалами, Щербатов привлекает и грамоты, исходившие из правительственных кругов, Назначенный Екатериной II российским историографом, он получил доступ к документам, хранившимся в государственных архивах и библиотеках. В результате к III—VII томам своей «Истории» Щербатов смог приложить более 300 актов. Среди них читатель находил ранее не использованные в науке грамоты Великого Новгорода, духовные и договорные грамоты московских князей, ханские ярлыки. Щербатов один из первых русских историков оценил значение актового материала[202] и приступил к его изданию. Часть грамот была опубликована целиком, Часть — в выдержках. Приводятся сведения о месте хранения документов, сохранности, данные для их датировки. Советский историк источниковедения отмечает, что М. М. Щербатов не только выступил как зачинатель русского актоведения, и не только ввел в научный оборот немало важнейших актовых источников, но и начал разработку археологических приемов их публикации.[203] Не следует забывать, что Щербатов явился первым издателем таких ценных летописных источников, как «Царственная книга» и «Царственный летописец».

Переходя к вопросу о критическом подходе Щербатова К источникам, отметим, что он не был охотником приводить фантастические догадки о происхождении современных народов от библейских. В соответствии с высказываниями Вольтера и других просветителей о недостоверности средневековых хроник Щербатов отмечал суеверие русских летописцев, наполнивших свои произведения россказнями о чудесах.

Трудности, с которыми сталкивается историк Древней Руси, Щербатов усматривал и в том, что сохранилось мало летописей, «да и те не весьма верные». Понимая необходимость критического подхода к источникам, Щербатов в ряде случаев проявлял должную исследовательскую осторожность. Мы уже отмечали, с какой осторожностью автор «Истории Российской» относился к показаниям Курбского.

Некоторым же маловероятным известиям источников Щербатов пытался найти рациональное объяснение. При этом он руководствовался тем самым критерием здравого смысла, который просветители применяли в источниковедческой практике. В «Повести временных лет» сообщается, что византийский император посватался к княгине Ольге, когда она побывала в Константинополе. Сопоставление дат этого сватовства и замужества Ольги и Игоря приводит к выводу, что Ольга посетила Константинополь в возрасте около 70 лет. Щербатов задает вопрос, как мог византийский император увидеть семидесятилетнюю Ольгу «добру зело лицем» и влюбиться? Но историк замечает, что сердце императора «более всего воспламенилось тем, что, взяв Ольгу себе в жены, он мнил завладеть всей пространной Россией или, по крайней мере, сделать Святослава своим союзником. А политические виды могут, конечно, и престарелому лицу красоту придать».[204]

И. Н. Болтин упрекал М. М. Щербатова в том, что он проявлял чрезмерную поспешность в «совершении целого здания» российской истории и не отводил должного времени предварительной работе по приисканию источников, их разбору и «очистке».[205] Признавая значение источниковедческой критики, автор «Истории Российской» действительно далеко не всегда оказывался на уровне лучших исторических достижений второй половины XVIII в., а временами допускал серьезные ошибки в толковании источников. Так, он смешивал города Владимир Суздальский и Владимир Волынский, вятичей переместил с Оки на Вятку, слово «стяг» превратил в «стог», а из одного князя сделал пятерых. Отмеченные Болтиным ошибки и особенно тяжеловесный стиль изложения мешали популярности Щербатова и его «Истории». Читающей публике были известны слова, сказанные Екатериной II: «Голова его не была создана для этой работы».[206] Но многие высказанные Щербатовым мысли и рассказы об исторических событиях и введенные им в оборот источники использовались позднейшими историками. Особенно значительным было влияние, оказанное «Историей Российской» Щербатова на «Историю Государства Российского» Карамзина.
19. Иван Никитич Болтин (1735—1792 гг.)

 

Болтин являлся представителем высших слоев дворянства, но в отличие от Щербатова не принадлежал к титулованной знати. Получив хорошее домашнее образование, служил в Конногвардейском полку. Некоторое время был директором Васильковской таможни, а затем возвращается в военное ведомство. Много лет Болтин был членом Военной коллегии и дослужился до чина генерал-майора. В. О. Ключевский охарактеризовал его как делового и добросовестного служаку, находившего все же время учиться. Особый интерес он проявлял к русской истории и, несмотря на то, что не готовил себя к написанию систематического труда по этому предмету, стал одним из крупнейших его знатоков, а «чтобы быть студентом русской истории, необходимо было стать для самого себя профессором этого предмета».[207]

В 1783—1892 гг. в Париже был опубликован шеститомный труд Леклерка, посвященный истории древней и новой России Леклерк был врачей и прожил десять лет в России. При написании своего многотомника кроме поверхностных личных наблюдений он пользовался переводами, сделанными для него с ряда архивных материалов, «резюме национальной истории», предоставленного ему Щербатовым, а также написанной по Щербатову французской компиляцией Левека. И. Н. Болтин подготовил два пространных тома «Примечаний на „Историю древния и нынешния России" господина Леклерка». В 1788 г на деньги, отпущенные императрицей, «Примечания» были опубликованы. Другой капитальный труд И. Н. Болтина — двухтомные «Критические примечания генерал-майора Болтина на первый и второй тома „Истории" князя Щербатова» (1793— 1794 гг.) — был написан в конце жизни и увидел свет лишь после его смерти.

Поскольку основные произведения И. Н. Болтина представляли собой собрание примечаний на чужие труды, они разделены на сотни разрозненных параграфов, подчиненных структуре критикуемых книг. Но слабо связанные между собой эти параграфы охватывают огромный круг вопросов исторической и современной Болтину жизни и свидетельствуют об осведомленности автора и проблемах истории, политики, а также этнографии и статистики. Из разрозненных замечаний в конце концов выступает совершенно определенная общественная, философская и историческая концепция автора.

В политическом облике Болтина наиболее отчетливо проступают две основные черты: во-первых, патриотическое стремление защитить Россию от наветов иностранных писателей, которые рисовали ее как страну дикую, варварскую, схожую с самыми отсталыми колониальными народами, и совершенно чуждую, особенно в допетровский период, основ европейской цивилизации; во-вторых, консервативное стремление оправдать и представить в выгодном свете крепостничество и самодержавие. Обе эти черты прослеживаются в «Примечаниях».

В «Уведомлении читателю», которым начинался критический труд о Леклерке, Болтин пишет, что сочинил его, «будучи подвигнут усердием к отечеству».[208] Это усердие заставило его опровергнуть то, что было написано о русском народе по заблуждению или «с прибавкою», а иногда «нелепо и смешно». ^[209]Он опровергает утверждение Леклерка о лености всего русского народа, любви много спать, нездоровой полноте («одутости») мужчин и женщин, сходстве русских танцев с плясками сенегальских негров, о «пужливости» русских людей в темноте и т. д. и т. д. Леклерк уверял, что находящийся в рабстве русский народ не может быть «плодороден». Для опровержения Болтин собирает и публикует данные о росте податного населения. Оказывается, что с 1722 г., когда была проведена первая ревизия, до 1782 г. число положенных в подушную подать увеличилось с 5,8 до 9,2 млн. душ мужского пола.[210]

Для социально-политических воззрений Болтина прежде всего характерно его отношение к проблеме крепостничества. Нельзя сказать, что автор «Примечаний» не замечал отрицательных черт крепостного права. Он признавал и то, что русским крестьянам необходимо дать «облегчение» и «пособие к выгоднейшей жизни» Но, во-первых, И Н. Болтин старался сгладить впечатление от пороков крепостничества, говоря, что жестокие поборы помещиков не следует «приводить в пример», так как они наблюдаются редко. А во-вторых, облегчение крестьянам должно, по его мнению, заключаться не в отмене крепостного права, а в частных улучшениях быта крестьян. Императрица Екатерина II поступает мудро, когда начинает не с отмены рабства, а с «освобождения душ от мрачной неволи невежества и суеверий» и с открытия училищ «для нижних чиностояний».