Русские представители просветительства С. Е. Десницкий (ок. 1740—1789 гг.) и И. А. Третьяков (?—1776 г.).

 

По окончании Московского университета они были посланы в Англию для продолжения образования. В Глазго слушали лекции Адама Смита, там же получили ученую степень докторов наук, а по возвращении на родину стали преподавать в Московском университете. Взгляды обоих ученых нашли отражение в публичных речах, «Словах» и «Рассуждениях», которые дошли до нас, а также в примечаниях к юридическим трудам, переведенным Десницким на русский язык. Много внимания уделено историко-правовой науке, которая стала в XIX в, одной из важнейших отраслей историографии. Десницкий и Третьяков должны быть признаны основоположниками этой отрасли знаний в России.

Для общественно-политических воззрений С. Е. Десницкого характерно его отношение к положению помещичьих и дворцовых крестьян, «всех выгод лишенных», «не имеющих ни малейшей собственности». Но в то же время Десницкий опасался, что предоставление сразу прав и преимуществ крестьянам может повлечь за собой «нарушение спокойствия государства»[111] Такую осторожность в подходе к решению крестьянского вопроса, как и надежды на деятельность Екатерины II, направленную на укрепление законности и широкое распространение просвещения, С. Е. Десницкий разделял с другими представителями русского просветительства второй половины XVIII в.[112]

Десницкий и Третьяков были поборниками естественного права, на котором основывалась юридическая наука не только в XVII, но и в XVIII в. В то же время они придерживались теории общественного прогресса, которую в XVIII в. развивали некоторые просветители и экономисты, и прежде всего Тюрго и Адам Смит. Пытаясь согласовать теорию естественного права и типичное для нее представление о неизменности человеческой природы с теорией прогрессивного развития человеческого общества, Десницкий говорил, что важнейшим свойством природы человека является всегдашнее его устремление «к лучшему способу жития». Это устремление и привело к тому, что род человеческий в ходе своей истории прошел через ряд последовательно сменявших друг друга этапов («или состояний», как выражался Десницкий) и достиг «различных преуспевании». Согласно Десницкому, таких состояний было четыре: 1) состояние народов, живущих ловлею зверей и плодами, саморождающимися на земле; 2) состояние народов, живущих скотоводством (пастушеское); 3) «хлебопашественное» состояние и 4) состояние коммерческое. Последовательная смена четырех состояний присуща была «всем первоначальным народам», и из этих состояний «мы должны выводить их историю, правление, законы и обычаи и измерять их различные преуспеяния в науках и художествах».[113]

Как юриста Десницкого особенно интересовал вопрос о собственности. Он считал, что для возникновения «великого понятия собственности» в первобытном обществе не было условий. Скапливать пищу, которая быстро портилась, было невозможно, одеяния и жилища были «самопростейшими» и не представлялись ценностями, на которые могло распространяться понятие собственности. И лишь орудия «уловления и приуготовления зверей в пищу» стали собственностью на этой древней ступени общественного развития. Неразвитость права собственности связана и с тем, что у первобытных народов «самое употребление вещей бывает по большей части нераздельное и общее всем».[114]

На ступени пастушеской, или скотоводческой, достигается «выгоднейшее», по сравнению с предыдущей стадией, «житие». «Изобилуя стадами», люди владеют неизмеримо большими и разнообразными имениями, чем владели звероловы. В этих условиях развивается понятие собственности. Однако у пастушеских народов распространено общее владение не только семейных, но и соседских общин. Их стада пасутся вместе «и присматриваются совокупным надзиранием всех семейств людьми». Собственности на землю у пастушеских народов вовсе «не примечается».

В следующем, «хлебопашественном» состоянии каждый земледелец занимает столько земли, сколько он в состоянии обработать. В результате земли «начинают быть раздельными». Однако «первоначальные» хлебопашцы еще не имеют понятия об отчуждении земли. Отношения собственности получили свои законченные формы лишь с наступлением коммерческого состояния. Когда начали приходить в совершенство и размножаться рукоделия и развернулся обмен их продуктами, право собственности получило несравненно большую силу, чем когда-либо ранее. С развитием производства разнообразных вещей внедрилось право на обладание ими. И люди, по Десницкому, убеждаются «в общеполезности» собственности.[115]

Переходя к истории супружеских отношений, С. Е. Десницкий заметил, что они зарождаются лишь на ступени скотоводства. В первобытном звероловческом обществе половые связи не могли еще приводить к созданию семьи. А скотоводы уже обладали средствами и возможностью такую семью создавать. Но в обществах пастушеских жены находились в рабском подчинении от мужей, и «супружество по большей части состояло в многоженстве». Дальнейшее развитие супружеских отношений С. Е. Десницкий связывал с переходом к состоянию хлебопашества и затем с коммерческим состоянием общества.[116] Отмечая зависимость собственности, семьи, общественных нравов и политических отношений от характера производства или, точнее говоря, от особенностей добывания средств существования, Десницкий выступал как один из самых глубоких и интересных в XVIII в. исследователей первобытного общества. В этой оценке мы еще укрепляемся, присматриваясь к источниковедческой основе его построений: тут и наблюдения Колумба над обычаями аборигенов Америки, и наблюдения русских ученых над бытом камчадалов, и свидетельства античных авторов, и пережиточные явления в жизни современных ему европейских народов. С. Е. Десницкий пользовался разнообразным историческим и этнографическим материалом и исходил при этом из убеждения, что все народы проходят одинаковые ступени общественного развития.

С. Е. Десницкий отмечал в качестве особой формы собственности феодальную и говорил о ее распространении как в Западной Европе, так и в России. Он понимал под феодальными отношениями крупное землевладение и соединенную с ним правительственную власть крупных землевладельцев. Вопрос о происхождении феодального сеньериального режима до наших дней остается дискуссионным. Десницкий еще в XVIII в. высказал убеждение в том, что «баронские и маркграфские чиноначальства» в Европе и соответствующие им порядки в Древней Руси родились от введения собственности на землю. Таким образом, он первый в русской историографии начал выводить сеньериальный режим не из королевских или великокняжеских пожалований, а из крупного землевладения. Десницкий признавал феодализм явлением характерным для всех «первоначинающихся государств». И так как по существу своему феодализм является правлением аристократическим, без «полномощного государя», то характеризуется неустойчивыми и «междоусобными враждами». Эти междоусобицы приводили к «разрушению» феодальных отношений. «На их разрушениях и возникли ныне благоучрежденные и процветающие державы европейские».[117]

Не нужно думать, что Десницкий не видел темных сторон «благоустроенных и процветающих» европейских держав, темных сторон высшего коммерческого состояния общества. Хорошо знакомый с современной ему Англией, он отмечал опасности, которые таит в себе коммерция, «когда оная вся перевалится в руки немногих богачей». «Преображение», которое происходит «в нравах общества» и в его управлении («в правительствах»), никак не приходится рисовать в светлых тонах. И Десницкий решительно говорил, что «смиреномудрие, скромность и повиновение удаляются от сердца богача», что в душу вселяется высокомерие, гордость и неуступчивость, что богатство становится средством, позволяющим «миллионщику пленить целый свет». В этих условиях «самое правительство нередко приходит в замешательство и становится колеблющимся».[118]

Отсюда С. Е. Десницкий заключал, что по мере продвижения народов к более зрелому, «высокому» состоянию их жизнь нуждается в большей законодательной регламентации. Чтобы наглость, посягательство и утеснение не оставались безнаказанными, жизнедеятельность в коммерческом обществе должна быть ограничена законом. Поскольку речь шла о современной ему России, Десницкий полагал, что правительство Екатерины II в состоянии обеспечить справедливое законодательство. Однако следовало бы привлечь в законосовещательный Сенат выборных не только от дворян, но и от купечества и ремесленников.[119]

И. А. Третьяков, преподававший римское право, выступал с публичными речами, посвященными формам правления в Древнем Риме и особенностям его экономической жизни. Говорил он и об историческом развитии «наук и художеств», которое было вызвано «сильным могуществом души человеческие».[120] Нам особенно интересны высказывания Третьякова о разделении труда. Вместе с «изобретением художеств» «разделение художеств» выступают у него в качестве настоящей причины государственного обогащения. Опираясь на учение Адама Смита, Третьяков показывал, как разделение труда «приводит всякую вещь в совершенство» и поднимает производительность труда работающих.[121] В развитии разделения труда он усматривал, таким образом, один из важнейших признаков общественного прогресса.

Русским просветителям XVIII в. вообще была близка идея общественного развития и прогресса, хотя не все они связывали прогресс с хозяйственным развитием народов. Н. И. Новиков, например, видел прогресс в деятельности «духа человеческого», поднявшего человечество от начального состояния, при котором удовлетворялись одни физические потребности, к высшему состоянию, когда появились духовные потребности, науки и искусство.[122]

Радикальным представителям французского просветительства, решительно отрицавшим разумность, естественность и закономерность феодализма, крепостничества и всех проявлений средневекового гнета и мракобесия не легко было соединить в своих концепциях подобное отрицание прошлого с идеями его поступательного прогрессивного развития. Умеренным просветителям, и в их числе русским и английским, легче было утверждать идеи прогрессивного развития общества, поскольку идеи отрицания играли в их сознании относительно меньшую роль.

Заметное место в русской историографии занял немецкий историк-просветитель Август Людвиг Шлецер (1735—1809 гг.), живший и работавший в 1760-е годы в России, ставший одним из основоположников славистики в Германии и крупным знатоком восточноевропейской истории. Плодом сороколетних изысканий Шлецера явился вышедший уже в начале XIX в. трехтомный труд «Нестор. Русские летописи на древнеславянском языке».[123]

Шлецер — сын пастора, когда ему было всего пять лет потерял отца. В десятилетнем возрасте он не только упорно учился, но и давал уроки. Наука всегда была для него не барской затеей, а профессией, которая должна кормить. В Геттингенском университете Шлецер приобщился к просветительским идеям. Он принял резкую критику, которой передовые французские мыслители подвергали феодализм, крепостничество и поповщину. Крепостное право Шлецер именовал «адской выдумкой», которая притупляет и убивает всякое «движение человека к личному счастью и пользе общей».[124]

Как представитель немецкого просветительства он особенно критиковал раздробленность и деспотизм мелких князей.[125] Отсутствие политической раздробленности Шлецер считал важным преимуществом России, по сравнению с Германией. Он видел, что в империи Екатерины II «деспотия была сильнее, чем просвещение»,[126] что в России «безбожно» отнималось у граждан право Habeas-Corpus — «одно из естественнейших прав человека», провозглашенное в Англии во второй половине XVII в. и высоко ценимое либералами всей Европы. Однако Шлецер пользовался известным покровительством царского правительства и рассчитывал на еще большее покровительство. При таких обстоятельствах он воздерживался от критики русского абсолютизма. В какой-то мере его позиция оправдывалась надеждами на просвещенную государыню, которые Шлецер разделял с более глубокими политическими мыслителями из среды просветителей.

Среди своих «путеводителей» в исторических исследованиях Шлецер называл Вольтера. Это прежде всего сказывалось на тематике, которую он считал обязательной для новейшей историографии. Следуя Вольтеру, Шлецер писал, что шаги истории надлежит прослеживать не столько по военным дорогам завоевателей, сколько «по проселочным дорогам, по которым незаметно крадутся купцы, миссионеры и путешественники».[127] Раньше историки говорили только о победах и завоеваниях, отмечал Шлецер в другом месте, теперь же «скорее прощено будет историку, если он забудет представить Ярослава победителем при Любече, нежели если он упустит упомянуть, что сей государь был первый своего народа законодатель».[128] В соответствии с теорией Вольтера Шлецер отказался разделять народы на исторические и неисторические.

Критика церковного и феодального баснословия была у немецких просветителей смягчена, по сравнению с критикой Вольтера. Но научный разбор «священного писания» занимал в творчестве немецких просветителей почетное место. И одним из основоположников критической истории Ветхого завета был профессор Геттингенского университета Иоганн Давид Михаэлис, у которого Шлецер учился и дружеским участием которого пользовался. Под влиянием Михаэлиса молодой Шлецер увлекся текстологическим анализом Библии и других древних источников, а также сравнительным языкознанием. Критическое отношение к известиям по древней истории было, как мы видели, характерно для просветительской историографии не только в Германии.[129] Шлецер и в этом отношении следовал традициям эпохи Просвещения.

Шлецер приехал в Россию в 1761 г. на должность домашнего учителя в семье историка Миллера. Одновременно он должен был помогать Миллеру в его занятиях по русской истории. Однако вскоре Шлецер стал адъюнктом, а в 1765 г.— профессором русской истории при Академии наук. В 1767 г. он уехал в Геттингенский университет и не возвращался больше в Петербург. Пребывание Шлецера в России было непродолжительным, но, в отличие от Байера, он хорошо изучил русский язык и древнерусские источники. До приезда в Россию Шлецер мечтал отправиться в места, где писалась Библия — на Восток, с которым были тогда связаны его научные интересы. Но русская история настолько захватила его, что он без всякого раздумья решил заменить ею библейскую филологию.[130]

Лично Шлецером или под его руководством был подготовлен к печати и издан ряд важнейших исторических источников: первый том Никоновской летописи, Русская Правда по Академическому списку, Судебник 1550 г. Но его роль в русской историографии определяется прежде всего источниковедческим анализом «Повести временных лет».

Критическое отношение к тем или иным летописям и к содержащимся в них известиям было характерно для русской историографии задолго до Шлецера. Еще в XVII в. были подвергнуты критике утверждения о происхождении русских царей от императора Августа и версия о призвании Рюрика по совету Гостомысла. Тогда же автор Синопсиса говорил, что Нестор «изряднее свидетельствует», чем другие летаписцы. Татищев брал под сомнение легенду о происхождении Москвы от Мосоха и отвергал версию о прусском происхождении Рюрика.[131] Можно было бы вспомнить и другие примеры русской источниковедческой критики XVII—XVIII вв. Однако первым в русской исторической науке капитальным источниковедческим трудом был «Нестор» А. Л. Шлецера. Автор этого труда отказывается от узкопотребительского отношения к источнику, т. е. такого использования, при котором его показания могут быть пущены в дело без предварительного анализа достоверности. Критический анализ древних летописей Шлецер начинает со сличения двенадцати напечатанных и девяти еще не напечатанных списков и приходит к выводу, что лишь четыре из них «имеют снаружи древний вид, почему и менее в них подделанного, нежели в прочих».[132]

Исходя из убеждения, что монах Киево-Печерского монастыря Нестор был первым русским «летописателем», Шлецер собрал сведения о его биографии и о монастыре, в котором летопись писалась. Затем он писал о продолжателях несторовой летописи. Нестор очень краток, «потому что, будучи честным и умным человеком, повествует только то, что знает». Позднейшие летописцы «начинили» Нестора выписками из иностранных источников и «глупыми бреднями, которые не прежде XV столетия перешли в Москву от соседей и утвердились Степенною книгою». Нельзя забывать, что многие позднейшие подделки, переделки и дополнения Несторового временника обязаны своим происхождением духовенству, особенно в период, когда мирская власть в России ослабла.[133] Временник Нестора нуждался, по Шлецеру, в таком же критическом анализе, какому подвергались Библия, произведения Геродота, Тацита и некоторые западные средневековые хроники.

В соответствии с лучшими достижениями источниковедческой и прежде всего библейской критики, Шлецер полагал, что временник Нестора должен быть подвергнут трем критическим операциям:

Во-первых, необходимо выяснить, что в дошедших до нас летописных списках принадлежит Нестору, а что «по невежеству, нерадению или высокоумию» вставили, выпустили или испортили позднейшие переписчики. Эта источниковедческая операция, именуемая Шлецером малой критикой, поможет восстановить истинный неиспорченный временник Нестора, поможет очистить его от позднейших искажений.

Во-вторых, следует способствовать правильному пониманию текста, дать ему грамматическое и историческое толкование. Задача критика заключается в истолковании неясных слов и всего текста, написанного 700 лет тому назад, так как язык, отдельные слова и целые «речения» «возникают, цветут и исчезают».

Наконец, в-третьих, задача исторической критики заключается в том, чтобы ответить на вопросы, повествует ли Нестор «историческое происшествие или сказку», основательно ли его суждение или неправильно? В отличие от малой критики и толкования текста, Шлецер именовал эту источниковедческую операцию высшей критикой. Средневековые хроники на Западе и в России наполнены предрассудками и «монастырским легковерием, противным здравому рассудку XVIII столетия». В полном соответствии с принципами источниковедческой критики корифеев просветительства автор «Нестора» рассматривал высшую критику как критику, основанную на здравом смысле своего времени.[134]

Шлецер говорил, что получить очищенный от позднейшего наслоения труд Нестора очень трудно, поскольку первоначальные списки «Повести» до нас не дошли. В Киево-Печерской лавре сохранилось тело Нестора, творение же его дошло до нас только в составе позднейших летописей. При реконструкции древней Несторовой летописи Шлецер исходил из правильной мысли о том, что русский народ, подобно всем другим народам, проходил длительный путь развития от дикости к цивилизации. Но он ошибался, полагая, что период дикости длился вплоть до времени Рюрика. Так как племена, призвавшие Рюрика, не были описаны просвещенными южными европейцами, Шлецер заключал, что между этими племенами и другими народностями не существовало «никакого сношения». А отсюда следовало новое логическое заключение: люди, жившие тогда в России, не знали торговли и просвещения. По убеждению Шлецера, это были «люди без правления, жившие подобно зверям и птицам».[135] Князья Новгородские и Киевские до Рюрика «принадлежат к бредням исландских старух, а не к настоящей русской истории». А известия о скифах, сарматах, готах, гуннах или аварах к русской истории не относятся. При отсутствии достоверных источников вступление к русской истории должно основываться только на рассудке, т. е. на заключениях, выте-кающих из представлений о дикости народа дорюрикова времени.

Но именно тут критика, основанная «на рассудке», т. е. на здравом смысле просветительского источниковедения, дает осечку. Логическое построение Шлецера заставляло его отвергнуть как «глупую сказку» утверждение о проходившем еще в дорюриковы времена через Россию торговом пути из Западной Европы на Восток.[136] Между тем признаваемое некоторыми учеными во времена Шлецера мнение о существовании такого торгового пути было с полной убедительностью доказано последующими исследователями. Поскольку переход от дикости к цивилизации не мог совершиться очень быстро, Шлецер скептически относился и к тем фактам экономической и культурной истории Киевской Руси, которые были описаны Нестором, но расходились с логическими заключениями ученого XVIII в. Так, Шлецер брал под сомнение бесспорную подлинность договоров Олега и Игоря с греками. На уровне развития, который он считал характерным для Киевской Руси, подобные договора представлялись ему сомнительными.[137]

Ошибочным оказалось и убеждение Шлецера, что Временник Нестора — это первая русская летопись. О существовании летописания в более раннее время уже в XVIII в. высказывались догадки. А ученые XIX—XX вв., и прежде всего А. А. Шахматов, доказали, что в основе несторовой редакции «Повести временных лет» лежат более древние летописные своды. В противоположность Шлецеру они расценили некоторые противоречия в «Повести» не как результат искажения позднейших переписчиков, а как следствие расхождений между показаниями предшественников Нестора.

Ошибочными были и некоторые сопоставления русских и немецких слов, сделанные Шлецером при написании грамматики русского языка. Слово дева, по Шлецеру, происходит от немецкого слова Dieb (вор) или нижнесаксонского Tiffe (сука), а слово князь — от Knecht (холоп). Подобные словообразования вызвали возмущение М. В. Ломоносова, назвавшего их «глупыми пакостями», которые смогла «наколобродить в российских древностях такая в них допущенная скотина».[138]

Приведенные только что этимологические заключения Шлецера действительно не выдерживали критики, но это не значит, что и его лингвистические изыскания вообще не представляли ценности. Л. В. Черепнин обратил внимание на оценки лингвистов, полагающих, что владевший многими языками Шлецер дал богатое собрание этимологических сближений, явившихся для своего времени совершенной новостью.[139] Современный исследователь Порт Гейнц отмечает плодотворную работу Шлецера над проблемами происхождения и развития славянских языков. Шлецеру принадлежит одна из первых попыток классификации славянских народов на основе языковых критериев.

Добавим, что Шлецер решительно отвергал широко распространенную до него символическую этимологию, суть которой заключалась в произвольном и лишенном научного основания словопроизводстве Москва от библейского Мосоха, россияне — от рассеиваться и т. д. Он писал, что подобное словопроизводство «слишком презрительно для наших ясных исторических дней», и призывал «не потеть» больше над разыскиванием имен нарицательных, объясняющих значение слов славянин или рус, Не отыскивать в венгерском, персидском или арабском языках слов, равнозначных русским именам, так как можно отыскать столько же подобных звуков в малайском, перуанском или японском языках.[140]

А. Л. Шлецер был убежден в скандинавском происхождении Руси и говорил о значительной роли скандинавов в деле создания правления и цивилизации у славян и их финских соседей. В этом отношении он был продолжателем норманизма. Однако указание Ломоносова на то, что в русский язык вошло малое число скандинавских слов, было принято Шлецером. Обратил он внимание и на то, что пришлые варяги быстро ассимилировались в славянском миру. Шлецера нельзя относить к тем иностранным писателям, которые использовали норманскую теорию для утверждений о неполноценности славянских народов и об их неспособности создать свое государство. Он имел основание отвергать политические обвинения, которые ему предъявлялись как норманисту. «Многие считают вероятным,— писал Шлецер,— что эти руссы (Рюрик и его родичи.— А. Ш.) означают шведов. Но если они и обманываются, то не за что считать их государственными преступниками».[141]

Мы остановились на ошибках и недостатках исторических и источниковедческих построений А. Л. Шлецера и убедились, что они в значительной степени были обусловлены особенностями просветительской философии истории и просветительской критики источников с позиций здравого смысла.

Место Шлецера в русской историографии определяется, во-первых, тем, что вслед за сильнейшими русскими историками XVIII в. он наносил удары по историческим легендам и баснословию, и во-вторых, содействовал отказу от потребительского подхода к источнику. На концепцию Шлецера опирались и высоко ценили ее лучшие русские историки XIX в., обращавшиеся к вопросам источниковедения. При этом особенно высоко ценилось то, как Шлецер сопоставлял все доступные ему летописные списки, разбирал каждое слово, нуждающееся в объяснении, сличал показания летописи с показаниями других источников.[142] Нельзя забывать и того, что Шлецер являлся одним из пропагандистов и проводников прогрессивных просветительских идей в историографии.

В советской историографической литературе оценки Шлецера были разноречивы. Учитывая значительное влияние, которое оказала источниковедческая критика Шлецера на историков XIX в., С. Н. Валк назвал в 1934 г. его деятельность «своего родд знаменем для последующих поколений в русской историографии», С. Н. Валк — первый советский историк, обративший внимание на буржуазные просветительские взгляды Шлецера (Валк С. Н, Исторический источник в русской историографии XVIII в.— Проблемы истории докапиталистических обществ, 1934, № 7—8, с. 40). В вышедшей в 1941 г. «Русской историографии» Н. Л. Рубинштейн тоже назвал Шлецера представителем буржуазного течения, полагая, что своим методом и направлением он подготовил историческую науку XIX в. Н. Л. Рубинштейн считал Шлецера более передовым ученым, чем другие историки России его времени (Рубинштейн Н. Л. Русская историография, М., 1941, с. 151, 166). Это побудило критиков Н. Л. Рубинштейна обрушиться на него с обвинениями в «низкопоклонстве перед иностранщиной» (Вопросы истории, 1948, № 12, с. 90). В конце 1940-х — начале 1950-х годов влияние Шлецера даже называлось «вредным», а то, что он внес в разработку русских летописей — «несостоятельным и непродуманным» (Очерки истории исторической науки в СССР, т. 1 / Под ред. М. Н. Тихомирова, М. А. Алпатова, А. Л. Сидорова. М., 1955, с. 562—563; Софинов П. Г. Из истории русской дореволюиионной историографии. Краткий очерк. М., 1957, с. 37—41). Подобные оценки были несправедливы и неосновательны. Л. В. Черепнин назвал их посмертным судом и более того, «обвинением без суда на основе непроверенного материала» (Международные связи России в XVII—XVIII вв., с. 188). И в СССР и в ГДР русско-немецкие связи привлекают в последнее десятилетие все больше внимания. В этой связи усилился интерес к Шлецеру Причем оценка его личности и трудов стала более обоснованной и объективной. Краткую сводку высказываний ученых ГДР о Шлецере как историке России мы находим в статье Л. В. Черепнина «Шлецер и его место в русской исторической науке».[143]