Не покраснев, лица не износишь

 

Хочу коснуться крайне болезненной и неприятной темы. Она постоянно присутствует в нашей педагогической жизни, но ее предпочитают стыдливо обходить стороной, а если и учитыва­ют, то, что называется, по умолчанию. У любого, даже самого блистательного учителя — свои провалы. От них не застрахован ни один педагог. Имеются в виду не обычные педагогические коллизии: неудачный урок, сорванный классный час, детская драка и т. п. Речь совсем о другом. Бывает так, что никакие пе­дагогические усилия не дают желаемого результата. В работе с подростком педагог натыкается на глухую стену, преодолеть которую не представляется возможным. Уже упомянутые меди­ки, предвидя летальный исход и извещая об этом родственни­ков, говорят вполне определенно: наука бессильна. Вот так: наука, разработанная гораздо в большей степени, чем педаго­гика, оснащенная современной диагностической аппаратурой, обладающая огромным спектром методов воздействия на па­циента (медикоментозных, хирургических, радиоактивных и т. п.), в определенных случаях честно признает свое бессилие. А мы, чьим инструментом является только наблюдение, а методом воздействия всего лишь слово, почему-то стесняемся вслух произнести эти жестокие по сути, но верно отражающие дейст­вительность слова. В итоге, вынуждаемые обстоятельствами, краснея и переминаясь с ноги на ногу, мы все-таки вымучиваем из себя тяжелое признание, после чего не спим ночами, терзае­мые укорами совести.

В какой мере справедливы наши претензии к самим себе? Вопрос отнюдь не праздный. Для холодного ремесленника или просто уставшего от жизни учителя он, разумеется, не актуален. В самом деле, нельзя же обостренно реагировать на все. В боль­шом потоке детей, с которым имеет дело учитель в массовой школе, при работе с кем-то из них получается больше, с кем-то меньше, а с некоторыми не получается ровным счетом ничего. Так стоит ли надрывать свою душу в бессмысленном самокопа­нии? Если даже мудрый Я. Корчак, врач и педагог, трезво при­знавал ограниченность своих возможностей: «Я не знаю, какие гробы шевелятся за этим ребенком». Он имел в виду испорчен­ную генетику, влияние которой на судьбу ребенка, как врач, не преуменьшал. Старый доктор знал, о чем говорил. Он не только понимал значение этого вопроса, но буквально выстрадал его собственной судьбой. В его роду были душевнобольные, поэто­му Я. Корчак не мог позволить себе жениться и иметь детей. Возможно, в силу этой, глубоко личной, причины его любовь пролилась на детей чужих, которым он остался верен до по­следнего вздоха в газовой камере.

Помимо генетики, существует еще среда, которая способна искалечить ребенка на всю оставшуюся жизнь. Все эти очевид­ные факторы, влияющие на развитие ребенка, разумеется, не новость в науке. Проблема вдругом: какой из факторов (воспи­тание, среда или генетика) перевесит, станет определяющим в судьбе растущего человека? Ответа не знает никто. Отсюда — тягостные раздумья, бесконечные сомнения, больная совесть неравнодушного педагога.

С ним долгие годы мучилась вся школа, начиная с классного руководителя, кончая директором. Парень был запущен едва ли не с рождения. Классическая картина: пьющая мать, сидя­щий в тюрьме отец, сомнительные компании. Словом, дитя улицы. Глядя на него, на память немедленно приходил комиче­ский персонаж Аркадия Райкина, который глубокомысленно из­рекает: «Вот говорят: дитя улицы, дитя улицы. Но что поделать, если кругом одни улицы?» Что только мы с ним не делали, чем только не помогали, входя в его бедственное положение. Клас­сный руководитель одевала в вещи подросшего старшего сына. Завуч школы кормила в столовой за свой счет и приносила де­ликатесы из дома. Парень вечно был голоден. Он был абсолют­но лишен артистических способностей, но я, всеми правдами и неправдами, включал его в спектакли хотя бы в массовке. Лишь бы как можно дольше был на глазах, а не на улице. Организатор внеклассной работы лично раз в три дня мыла ему голову спе­циальным мылом, безуспешно борясь с его педикулезом. А ког­да в год всемирной олимпиады от греха подальше мы вывезли его в лагерь труда и отдыха, она откачивала его, перепившего, за палаткой и стирала запачканную после рвоты одежду. Родная мать не сделала бы большего. Тем более такая, какая была у не­го. Между тем мать он любил до самозабвения. Бывало, подни­мет ее из грязи, пьяную, и ведет, не вяжущую лыка, до дома, приговаривая: «Мамочка, мамочка...» Нестерпимо было на­блюдать эту душераздирающую картину, и мы отворачивались. Подойти и помочь довести до дома пьяную женщину — значи­ло бы еще больше унизить парня своим сочувствием. Да он и без нас справлялся со своей задачей. Нес свой крест молча.

О лишении родительских прав при такой любви не могло быть и речи. Тем более что периодически она «завязывала» и тогда бежала в школу и со слезами на глазах каялась, но затем опять срывалась. Нет, он не был монстром, просто от рождения ему не повезло с родителями. Входя в его тяжелейшее положе­ние, мы окончили за него девятый класс и выдали свидетельст­во, намереваясь устроить юношу в училище, где бы он смог приобрести профессию. Ничто не помогло. После девятого класса он сел в тюрьму за ограбление, и его следы затерялись.

Когда в кабинет вошел высоченный, под два метра, краса­вец в кожаном пальто, я не сразу и с большим трудом разглядел в нем черты нашего давнего подопечного.

— Вы меня помните, Евгений Александрович?

— Еще бы, такое не забывается.

— Я, в общем, того, отсидел, взялся за ум. И теперь у меня все в порядке. Нормально, одним словом.

Таков был его краткий отчет о проделанном после оконча­ния девятого класса жизненном пути. Но он и в детстве не отли­чался многословием.

— Я тут вот, принес... (Он показал на большой прозрачный пакет, из которого просвечивали бутылки с шампанским и огромный торт.) Хочу отметить с завучем и классным руководите­лем. Можно?

— Давай, они у себя.

— А вы подниметесь?

— Не откажусь, раз предоставляется такая редкая возмож­ность выпить за счет своего непутевого ученика.

— Да вы не сомневайтесь, у меня все путем.

У меня нет избыточных иллюзий по поводу роли школы в его дальнейшей судьбе. Бог ведает, кто сыграл в его жизни ключе­вую роль: школа, тюрьма, а быть может, криминальные автори­теты. Как выяснилось, он содержит магазин. На какие средства? Где, когда, при каких обстоятельствах он их заработал? Не мне судить. С тех пор, как мы расстались, прошла целая вечность. Не только он изменился, страна стала другой. Но одно то, что человек помнит добро и не забывает о своих хлебнувших с ним лиха наставниках... Согласитесь, не так мало для характеристи­ки его личности. Следовательно, какой-то скромный кирпичик в ее фундамент заложили и мы. И потом, кто сказал, что созре­вание личности происходит в строго очерченные временными рамками школы сроки? Один становится зрелой личностью уже в десятом классе, а другой не успокоится до тех пор, пока род­ную мать не загонит в гроб. Об этом читаем в прекрасной, за­бытой ныне повести И. Грековой «Вдовий пароход». А еще че­рез год он забежал в школу показать свадебные фотографии. На них изумительно красивая пара.

Его привел в школу старший брат, солидный человек, успеш­ный бизнесмен. Разница в возрасте между братьями была тако­ва, что с некоторой натяжкой старшего брата можно было счесть за отца младшего. Да так оно и было. По сути дела, стар­ший брат добровольно взвалил на свои плечи отцовские обя­занности, чем сразу же вызвал мою симпатию.

— Понимаете, он у нас в семье поздний ребенок. Вскоре после его рождения отец скончался, и мальчик рос только с мо­ей уже немолодой мамой, — пояснил посетитель обстоятельст­ва, которые привели его ко мне. — Сами понимаете, я здесь, в Москве, а они там (он назвал один из южнорусских городов). Парень совсем отбился от рук, и я, чтобы облегчить жизнь мате­ри, решил забрать его к себе. Буду делать из него человека здесь. Поможете?

— А можно чуть более обстоятельно рассказать о пробле­мах ребенка? Как и при каких обстоятельствах он отбился от рук?

— Понимаете (гость замялся и с тревогой посмотрел на ме­ня, боясь потерять союзника)... он свихнулся на национальной почве.

Я вздрогнул, вспомнив, что у меня в школе уже был один та­кой, сын активного члена патриотического общества «Память», наделавшего много шума в самом начале перестройки. Его отец, очень приличный телережиссер, был моим давним при­ятелем. Человек, влюбленный в российскую историю, горячий защитник памятников старины, которые подвергались система­тическому уничтожению в годы советской власти, он с началом перестройки перешел на позиции православного фундамента­лизма. Поэтому я несколько удивился, когда он привел сына в нашу школу.

— Может быть, с учетом твоих новых взглядов, отдать сына в православную гимназию? — засомневался я.

— А у тебя учат лучше.

Его ответ меня позабавил. Оказывается, когда речь идет о собственном ребенке, идеология уходит на второй план.

Многое в нашей школе раздражало юношу, рождая острый идеологический протест. Почему в кабинете директора висит портрет еврея Я. Корчака, а, к примеру, не Дмитрия Донского и т. п. Я дал установку педагогам, в первую очередь учителям истории и литературы, «не поддаваться на провокации». Иными словами, терпеливо относиться к его «детской болезни правизны», постепенно снимая агрессию и переводя его в режим спо­койного диалога. В результате стиль и уклад жизни школы неза­метно сделали свое дело. Парень отогрелся, стал участвовать в дальних историко-краеведческих экспедициях, во время кото­рых наши учащиеся, помимо прочего, устанавливали право­славные кресты на месте разрушенных храмов. Одно дело — нарочито декларировать свою любовь к отечеству и вере и со­всем другое — в течение года под руководством специалиста, в соответствии со старинными канонами, изготовить четырех­метровый крест, доставить его на берег Волги и установить так, чтобы он был виден во всей округе.

Суровая идеология уже не мешала ему принимать участие в веселых школьных капустниках и театральных постановках. После окончания школы он поступил в МГУ и стал профессио­нальным историком. Уже будучи взрослым человеком, пришел извиняться за свое неадекватное поведение в молодости. Мы посмеялись, вспоминая его, говоря образно, закрытую боксер­скую стойку тех лет. Передо мной сидел абсолютно спокойный, вменяемый, не замученный болезненной подозрительностью человек.

Вся эта история мгновенно пронеслась в мозгу, пока посети­тель рассказывал о «подвигах» своего младшего брата. Тот уже успел вступить в скинхеды и поучаствовать в акциях устраше­ния людей с иным цветом кожи и разрезом глаз, которые «пона­ехали тут». Дело зашло так далеко, что местные органы право­порядка настоятельно порекомендовали старшему брату кар­динально решить проблему и сменить обстановку: попросту говоря, убрать парня из города. Что он и сделал. Прослушав эту одиссею, я пригласил юного экстремиста в кабинет. Его первый вопрос меня не удивил, а, памятуя рассказанную выше исто­рию, даже вызвал улыбку: «А кто это у вас на портрете?» Рас­сказав о жизни и трагической гибели старого доктора, я не про­читал в его глазах ничего, кроме холодного презрения: иметь возможность спастись и добровольно пойти с детьми в газовую камеру — неслыханная глупость.

С приходом этого парня на стенах школы стали появляться свастики. Никакие беседы и наши педагогические ухищрения не помогали. «Свинья грязь всегда найдет». Грешно применять эту пословицу по отношению к молодому человеку, но она со­ответствовала ситуации. Не находя поддержки и отклика среди сверстников в школе, он пустился во все тяжкие за ее предела­ми. Неоднократно задерживался милицией за участие в беспо­рядках, в том числе и на Манежной площади после поражения нашей футбольной команды.

Я долго думал, почему в том, первом случае мы справились с ушибленным идеологией парнем, а здесь терпим полное фи­аско. Болезнь-то ведь одна, и, следовательно, способы лечения должны быть примерно одинаковы. Болезнь-то одна, да паци­енты разные. Даже элементарную простуду люди переносят по-разному, в соответствии с особенностями своего организма. Один легко и на ногах, а для другого она кончается летальным исходом.

В первом случае мы имели дело с горем от ума. Молодой человек искренне пытался разобраться в драматических колли­зиях отечественной истории и современности, самоопределить­ся в том хаосе мнений и оценок, который возник на закате советской империи. Благодаря хорошему интеллекту, скептиче­скому складу ума, обращаясь к добротной исторической лите­ратуре и первоисточникам, с нашей помощью он вышел из шо­винистического стопора.

Во втором случае мы имели дело с глубокими ментальными эмоциями. Первобытные пещерные инстинкты, страхи и фобии на фоне среднего интеллекта оставляли его глухим к любым до­водам разума. Вдобавок парень получил опыт «упоения в бою», хмелящего возбуждения от предстоящей расправы и консолидированной силы толпы.

В день всех влюбленных, когда в школе работает специаль­ная почта, разносящая признания в любви, среди прочих посла­ний я получил письмо, содержание которого меня нисколько не удивило, хотя оно было омерзительным. Оно не было подписа­но, но авторство не вызывало сомнений. Еще бы, и Валентин не наш святой, и дети, наряженные чертиками, разносящие по школе «валентинки». Одним словом, сплошной подрыв нацио­нального самосознания, вызывающий ненависть и презрение у патриотически «мыслящих» шизофреников. Я показал это ад­ресованное мне послание, где грязная ругань соседствовала с антисемитскими пассажами в стиле доктора Геббельса, стар­шему брату и развел руками. Тот все правильно понял и на сле­дующий день забрал родственника из школы. Мы ничем не смогли ему помочь.

Меня всегда удивлял знаменитый эпиграф повести В. Каве­рина «Два капитана»: «Бороться и искать, найти и не сдавать­ся». Звучит красиво, но странно. Коли ты уже нашел, то о сдаче не может быть и речи; радуйся себе на здоровье, празднуя по­беду. Лишь позже я узнал, что фразу эту В. Каверин заимство­вал у Ромена Роллана, но существенно ее переиначил. У фран­цузского писателя она звучит по-другому, гораздо более дра­матично: «Бороться и искать, не найти и не сдаваться». По-моему, и в человеческом, и в педагогическом плане это единственно возможная взрослая, трезвая и мужественная по­зиция.

Семь разгневанных матерей

Делегация взбудораженных мам буквально ворвалась в мой кабинет.

— Мы требуем, чтобы Володю К. немедленно перевели в другой класс! Он травмирует наших детей физически и нравст­венно. Дерется, нецензурно выражается, рассказывает ужасные вещи!

— Неужели восьмилетний ребенок способен терроризиро­вать целый класс?

— Представьте себе. Мы не можем быть спокойными, пока этот мальчик будет учиться с нашими детьми.

Тон задает очень возбужденная женщина, глаза ее горят гневом (через несколько лет нам еще предстоит встретиться по весьма печальному поводу).

— Хорошо, я разберусь. Только почему вы считаете, что пе­ревод в параллельный класс решит проблему?

— Это уже ваша забота, ваши трудности! Мы же отстаиваем интересы своих детей. Вы должны нас понять. В классе дети из приличных семей...

Лучше бы она этого не говорила... Чувствую, закипают во мне раздражение и неприязнь, но положение, что называется, обязывает. Тем более что взывать к здравому смыслу тех, в ком говорит лишь слепой охранительный родительский инстинкт, бесполезно. И все-таки делаю еще одну попытку.

— Неужели вы надеетесь все десять лет продержать своих детей в искусственной стерильной обстановке?

И вижу: именно надеются, собираются! Им и в голову не приходит мысль о том, что на каком-то этапе по тем или иным причинам и ребенок из «приличной семьи» может оказаться той самой овцой, которая портит стадо. Не сдаюсь, снова спра­шиваю:

— А что прикажете делать с детьми из «неприличных» се­мей? Ведь есть еще семьи, где родители пьют или где отца дав­но след простыл...

— Мы вас предупредили, — слышу в ответ. И совсем уж категорично: — Если не примете меры, будем разговаривать в другом месте!

На том и прощаемся. Вызываю классного руководителя.

— Как все случилось? За что Володю ненавидят в классе?

— Понимаете, мальчик агрессивный, физически заметно силь­нее других. По любому поводу вступает в драку...

— Что вы предприняли?

— Говорили с ним на классном активе. Класс очень друж­ный. Дети приняли решение: если Володя будет продолжать так себя вести, перестать с ним общаться совсем. И сейчас с ним стараются не разговаривать, чтобы не нарываться на грубость. Теперь вот что: после того как на родительском собрании я рас­сказала о сложившейся ситуации, члены родительского комите­та побывали у Володи, поговорили с его матерью.

Учительница работает первый год, ребятам она по душе, и нам, ее коллегам, со стороны видно, что дело у нее пойдет. Но вот с Володей — серия педагогических ошибок. Не попытав­шись как следует понять причины агрессивности ребенка, уже противопоставила его классу. Класс ей кажется дружным, но сплоченность всех против одного — самый низкий уровень сплоченности. Далее: сама ни в чем не разобравшись, разреши­ла действовать родителям, которые знали еще меньше. Можно представить, сколько говорили во всех семьях об этом мальчи­ке. И конечно, в присутствии детей, его одноклассников.

Все-таки в чем же причина Володиной агрессивности? Выяс­няется, у мальчика неправильный прикус. Для его исправления на зубах стоят металлические пластинки. Кто-то в классе обо­звал его «саблезубым». С этого все и началось. Мальчик ока­зался болезненно самолюбивым и на словесные оскорбления стал отвечать кулаками. Позавчера в столовой бросился на обидчика. Учительница с трудом его остановила. Естественно, родители встревожились. Ситуация возникла острая.

Коль скоро речь зашла о мальчике и мальчишеских взаимо­отношениях, мы вместе с педагогом решили призвать на по­мощь мужчин. Собрали совет отцов этого класса. В разговоре с ними пришлось признаться, что школа допустила ошибки. И мужчины все поняли, проявили выдержку и спокойствие, обе­щали поговорить серьезно с детьми. В результате конфликт удалось погасить, и отношения в классе полностью наладились. Я вспомнил эту историю, чтобы показать: ставшие традици­онными взаимные обвинения школы и родителей бесплодны и опасны. Надо выходить из этого замкнутого круга. Это непрос­то, для этого требуются известная трезвость и реалистичность мысли, а главное — самокритичность. Ведь в приведенной си­туации не на высоте оказались обе стороны.

Я говорил уже о наших ошибках. Теперь хочу заострить вни­мание на стереотипах родительской реакции. При разбиратель­стве больших и малых конфликтов, которые нет-нет да и возни­кают в школе, педагоги то и дело сталкиваются со стремлением пап и мам прежде всего уберечь своего ребенка от «дурного» влияния. Бесконечные просьбы пересадить за другую парту, за­претить дружить с «плохим» мальчиком или девочкой, а в стар­ших классах — попытки разрушить юношескую любовь. Не знаю ни одного случая, когда карательные акции могли бы что-то исправить. Напротив, преодолевая мощное родительское сопротивление, укрепляются самые «крамольные», на взгляд мам и пап, отношения.

Так не лучше ли, убеждаем мы родителей, обратить во благо святое чувство ребячьей привязанности. Пусть даже друг ваше­го ребенка не вызывает особых ваших симпатий, все-таки стоит пригласить его домой, постараться создать ребятам условия для совместных занятий и отдыха, заинтересовать их чем-то: чтением, коллекционированием, спортом, театром. Нельзя за­бывать, что так называемые трудные подростки, как правило, становятся такими от того, что им не хватает семейного тепла.

Конечно, это хлопотно, это обуза. Как-то я предложил одно­му отцу такую линию поведения, а он воспринял это как попыт­ку школы переложить решение воспитательных проблем на плечи благополучных семей: «Вы за это деньги получаете, вот и возитесь со шпаной, а я уж со своим сыном как-нибудь справ­люсь». Но ведь растить ребенка изолированно от множества влияний невозможно, и нет иного пути уберечь сына или дочь от нежелательного воздействия, как создать вокруг ребенка благотворное поле педагогического общения, распространяю­щееся на все его ближайшее окружение. То есть родителям на­до включиться в нашу педагогическую работу. Я уж не говорю о том, что у взрослого нет лучшего способа сохранить доверие своего ребенка, чем стать другом его друзей. Нет иного способа избавиться от опасности дурных влияний на ребенка, кроме од­ного: воспитывать не только своего, но и того, кто рядом с ним.

Кстати, о той маме, что, помните, решительно требовала уб­рать Володю из класса. Вторая встреча с ней произошла через четыре года, когда ее сын-шестиклассник «позаимствовал» ко­шелек с деньгами из портфеля учителя. Сбылось пророчество пожилой нянечки с первого этажа, которая, сталкиваясь с не­справедливостью, каждый раз ворчливо повторяла: «Бог не Ермошка— видит немножко».

— Не могу прийти в себя! Сам он не мог до этого дойти. Учится без троек, спортсмен, музыкальная школа...

Я поинтересовался, что же она собирается предпринять.

— Хочу перевести сына в другую школу. Здесь о нем пойдет дурная слава. Да там, говорят, и контингент получше. Вокруг — кооперативные дома...

Увы! Она так ничего и не поняла. Она — нет! Но мы, педаго­ги, обязаны научиться, преодолевая предубеждения, вскрывать скрытые пружины, выводить ребенка из любых конфликтных ситуаций.

 

Просто так

 

Принято считать, что опытный педагог способен читать душу ребенка как открытую книгу, а после прочтения, тщательно све­ряя свои действия с научными рекомендациями, осуществлять благотворное влияние на воспитанника. Воздействия эти мыс­лятся чем-то вроде таинственных, врачебных манипуляций, после успешного применения которых у больного наступает мгновенное облегчение, а затем полное выздоровление. Почти как в военно-полевой медицине, где главная задача — быстрое возвращение бойцов в строй. Случись беда с ребенком, даже те, кто достаточно скептически относится к педагогической нау­ке, ждут, нет, требуют от педагога немедленно явить миру чудо исцеления. С полной ответственностью заявляю: чудеса случа­ются, но крайне редко. Чаще, почти всегда, на исправление за­блудшей души уходят месяцы, а то и годы кропотливой, изма­тывающей работы — рутинной и обыденной. Быстрые результа­ты в педагогике — всегда обман, сказка для взрослых.

Ее привел в школу дед, замечательный писатель, человек бывалый, вдобавок прошедший через сталинские лагеря. С ним нас связывали давние дружеские и деловые отношения, общие редакционные проекты. «Девочка совсем отбилась от рук, в восьмом классе окончательно потеряла интерес к учебе, нача­ла прогуливать уроки, — сообщил он мне упавшим голосом. — Ни в грош не ставит родителей. Словом, помогите, вы же все можете». Устраивая внучку в школу, и этот многое повидавший в жизни пожилой человек, как все, надеялся на мгновенное волшебное преображение ребенка. Просил он, ни много ни ма­ло, о зачислении внучки в специализированный гимназический класс с повышенным уровнем обучения, наивно полагая, что среда интеллигентных сверстников сама по себе, автоматиче­ски привьет ребенку вкус к учебе.

Какой там гимназический класс, о нем не могло быть и речи. В простейшем проверочном диктанте она сделала восемнад­цать ошибок. Продемонстрировав деду, писателю, этот шедевр орфографии и пунктуации, я предложил для начала зачислить девушку в класс педагогической поддержки, где у нас учатся де­ти, испытывающие временные трудности в учебе, преодолев которые они имеют полное право переходить на более высокий уровень обучения. В таких небольших по численности классах, где обучаются максимум десять — двенадцать человек, есть все возможности для компенсации пробелов в знаниях и коррек­ции отставания в развитии.

Мое предложение, ударив по самолюбию любящего деда, вызвало его резкую болезненную реакцию. Назревал скандал. Мобилизовав весь свой лагерный опыт политического зека, от­стаивающего в бараке свое достоинство в схватке с уголовника­ми, он пошел на меня в решительную атаку.

— Просто так, взять и поместить девушку из интеллигентной семьи в отстойник?

— С чего вы взяли, что класс поддержки — отстойник? Там учатся обычные нормальные дети, у которых, как и у вашей внучки, в силу разных обстоятельств возникли проблемы.

— Знаем мы эти проблемы: пьющие семьи, гулящие матери, криминальные отцы. Нет, это же надо догадаться, просто так взять и сломать судьбу девочки из культурной среды, направив ее прямиком в штрафной изолятор! И это мне предлагает опыт­ный педагог?

Откровенно говоря, меня крайне разозлило назойливое вто­ричное напоминание о культурном слое, в котором взросло это чудо в перьях. Дело в том, что за годы работы у меня накопи­лись немалые претензии к интеллигентскому оперению детей, вырастающих в богемном окружении. Будучи рано допущены во взрослую утонченную среду, участвуя на равных в так назы­ваемом рафинированном общении, они легко снимают сливки культуры, пренебрегая ее черным хлебом. Такой ребенок при поступлении в первый класс, демонстрируя невиданную для его возраста эрудицию, блеснет почерпнутыми из разговоров взрос­лых сведениями о геноме человека, стрекательных клетках и звездных галактиках, но требуются огромные усилия педагога, чтобы заставить его выучить таблицу умножения. Скучно, ру­тинно, требует не фантазии, а всего лишь зубрежки.

Все это, воспользовавшись давними неформальными отно­шениями, на повышенных тонах со всей большевистской пря­мотой я выложил разгоряченному деду. Разговор явно заходил в тупик, каждый из нас упорно настаивал на своем. Между тем за взаимной перепалкой мы чуть было не забыли об одушев­ленном предмете нашего ожесточенного спора.

— А давайте пригласим девочку, и пусть она сама примет решение, «быть или не быть» ей в нашей школе, — предло­жил я.

— Просто так отдать важнейшее судьбоносное решение в

руки подростка?

— Да, да, да, именно так просто, и нечего усложнять. Ей са­мой предстоит строить свою жизнь, а мы с вами не вечны, — сказал я, выразительно посмотрев на деда.

Сознаюсь, уже с первого взгляда, при знакомстве (еще до написания злополучного диктанта) девушка произвела на меня самое благоприятное впечатление. Живая, подвижная, с пытли­выми глазами, она явно обладала лидерскими качествами и здоровым честолюбием, на котором и предстояло сыграть. За­водила, атаманша, способная повести за собой даже мальчи­шек, она, пока мы препирались с дедом, уже успела облазить всю школу, познакомиться с дружескими шаржами на учителей, изучить в канцелярии куклу, изображающую директора. Кроме того, из кабинета до нее наверняка доносились грозные раскаты обсуждения ее персоны.

Приняв грозный вид, я пригласил девушку в кабинет, сразу же, с порога обрушив на нее каскад упреков: «Это по твоей ми­лости столкнулись два заслуженных, уважаемых человека. Как могла девушка из такой семьи (я выразительно посмотрел на деда) довести себя до такого плачевного состояния?» Далее, потрясая ее диктантом, испещренным красными пометками учителя, я еще некоторое время метал громы и молнии, в кра­сках предсказывая неотвратимые зловещие последствия такой вопиющей безграмотности. Устав быть оракулом, я вытер пот и подытожил свое педагогическое внушение: «Только в класс поддержки, и ни в какой другой, кто бы за тебя не просил». Я вновь обернулся на деда.

— Я подумаю.

— Тебе решать.

Дальше все развивалось по обычному сценарию пьесы, а точ­нее, телесериала длиной в четыре года. Она, разумеется, пришла в предложенный класс, в первый же год став его старостой, железной рукой помогая классному руководителю приводить в порядок не очень организованных мальчишек, которые в этом классе доминировали. Через два года успешно сдала экзамены в элитный лицейский класс. А окончив его, играючи поступила в солидный вуз, где и учится в настоящее время. Когда сияющий от гордости за успехи внучки ко мне в кабинет с букетом цветов буквально ворвался ее дед, я не смог отказать себе в удовольст­вии:

— А помните наш первый нелицеприятный разговор?

— Да будет вам. Я же не со зла, я просто так, от волнения. Кстати, там, в канцелярии, мой второй внук. Возьмете?