Богатые плачут, но их не жалеют

 

Старая, как мир, истина «не в деньгах счастье» в последнее де­сятилетие постепенно обретает все более зримые педагогиче­ские черты. Сужу об этом по общению со своими бывшими вы­пускниками, людьми солидными, успешными, многим из кото­рых уже за сорок. Они сегодня на пике карьеры, по-прежнему энергичны, деятельны, но былого блеска в глазах не наблюдает­ся. «Поверьте, — устало признался мне недавно один из таких бывших учеников, некогда тонкий, артистичный юноша, звезда всех театральных постановок, а ныне солидный, отяжелевший бизнесмен, — вся жизнь, с утра и до поздней ночи, проходит в офисе, в напряженном, но удручающе монотонном режиме: от контракта до контракта. А тут еще проблемы с собственными детьми». Не задаюсь целью вызвать сочувствие тяжкой доле состоятельных людей, ибо едва ли буду понят и поддержан боль­шинством читателей, с трудом сводящих концы с концами. Реакцию большинства предугадать несложно: «У одних хлеб черствый, а у других икра мелкая». Среди большинства — пе­дагоги, чье собственное материальное положение сегодня ос­тавляет желать лучшего. На пересечении проблем детей из со­стоятельных семей с социальными проблемами самого учителя возникает новая психолого-педагогическая коллизия, требую­щая к себе внимания. Но обо всем по порядку.

Молодая пара, они привели ребенка шести с половиной лет для записи в первый класс. Мальчик капризен, легко возбудим, больше минуты не сидит на месте. Обследование специалистов показывает общее недоразвитие ребенка: бедность лексиче­ского запаса, несформированность произвольного внимания и коммуникативных навыков. Короче говоря, от возрастной нор­мы ребенок явно отстает и к обучению в школе не готов. Сооб­щаем об этом родителям, предлагая пройти предшкольную подготовку на базе нашего детского сада. Реакция отца: «Вот еще, будет он в ваш совковый сад ходить». Мама извиняющим­ся тоном (она по специальности педагог, но, разумеется, ни дня не работала в школе): «Он ведь у нас в деревне рос». Глаза от­ца наливаются кровью: «Что ты мелешь? Это «Баковка» для те­бя деревня? Мой сын живет в особняке, и у него есть буквально все». Осторожно интересуюсь кругом общения будущего на­следника крупного состояния. Выясняется, что малыш общался только с няней (образование пять классов), охранниками и гастарбайтерами из Средней Азии, обслуживавшими территорию огороженного участка, со сверстниками и более старшими детьми контактов не имел. Стоит ли после этого удивляться об­щему недоразвитию физически и психически здорового ребен­ка? Родители сами загнали его в резервацию, а в нашу школу привели, польстившись на бренд. Узнав, что школа массовая, где учатся вместе дети родителей разных чинов и званий, оби­девшись на честный диагноз актуального состояния ребенка, отправляются искать для него школу «покруче». Бог в помощь. Испепеляющий конфликт с отцом старшеклассника. Мы с ним давние приятели, поэтому не избегаем резких оценок и не стесняемся в выражениях. Он — из бывших военных, в новые времена стремительно поднявших свой бизнес. Требует для сы­на только положительных оценок. А я совершенно не собира­юсь выкручивать руки учителям, заставляя их выводить четвер­ки и пятерки явному бездельнику, прекрасно осведомленному о наших с отцом дружеских отношениях.

— На твоей школе свет клином не сошелся. Я заберу ребен­ка и найду ту школу, где ему поставят то, что мне нужно.

— Рекомендую не мучиться, а сразу купить в подземном пе­реходе аттестат о среднем образовании, диплом престижного ву­за и договориться с партнерами по бизнесу о месте представите­ля фирмы в теплой стране. Кому бизнес-то свой передавать бу­дешь? Мозги парню надо напрягать, а не оценки выклянчивать.

Примирение невозможно. Он забирает документы сына. Де­ло происходит до дефолта. Далее следы их теряются. По слухам, парень получил хороший аттестат, поступил в одну из многочис­ленных негосударственных финансовых академий (они росли тогда как грибы после дождя — их открывали даже в помещени­ях бывших детских садов), которую закончил с отличием.

Спустя годы давний приятель вновь появился у меня в каби­нете. Выглядел он уже не так уверенно, от былого лоска не оста­лось и следа. Разговорились. Выяснилось, что после дефолта его фирмы развалились, он теперь работает водителем у нового хозяина жизни. В такой ситуации я не собирался сыпать соль на старые раны.

— У меня к тебе просьба: помоги устроить сына на хорошую работу. Наверняка среди твоих бывших выпускников есть серь­езные люди.

— Есть, конечно, но я не могу рекомендовать им кота в мешке.

— Да сын здесь, в канцелярии, поговори с ним.

Я не отношу себя к продвинутым экономистам и успешным менеджерам нового времени, но, как любой руководитель, за­нимаюсь финансовыми вопросами. В ходе короткого разговора с парнем выяснилось, что выпускник финансовой «академии» имеет смутное представление о финансовых проводках, сче­тах-фактурах, с трудом сводит «дебит» с «кредитом». С каж­дым моим вопросом отец, в свое время затративший огромные деньги не на образование сына, а на беззаботное получение им диплома, все ниже опускал голову. Но человек пришел за по­мощью. «Знаешь что, — предложил я приятелю, — давай для начала пристроим его на курсы бухгалтеров». Отрицательной реакции отца на этот раз не последовало.

Сознаю, что в данной ситуации мое стремление помочь опи­ралось на давнее знакомство с отцом и сочувствие человеку, попавшему в трудные обстоятельства. Не уверен, что немед­ленно бросился бы выручать родителя (будь он посторонним для меня человеком), проявившего по отношению к школе вы­сокомерие и снобизм, павшего заслуженной жертвой собствен­ной недальновидности.

И тут самое время вернуться к началу разговора. Многие из сегодняшних так называемых деловых людей справедливо рас­плачиваются за свой образ жизни и презрительное отношение к педагогам, которых они зачастую рассматривают как работни­ков сферы обслуживания. «Нам, конечно, обидно, зато им дос­тается поделом», — таков примерно ход мысли педагога, слиш­ком часто встречающегося сегодня с открытым или завуалированным хамством преуспевающих сограждан, решивших, что им позволено все. Но злорадно потирать руки — не слишком ли примитивная реакция на несправедливость жизни? Справедли­вость, разумеется, одна из высших ценностей, но не единствен­ная, и, кроме того, Она не предполагает милосердия. Строго го­воря, чудят родители, а расплачиваются дети, чья вина не оче­видна.

Тринадцатилетний подросток идет вразнос: не выполняет домашних заданий, прогуливает школу, дерзит учителям. Отец с матерью в разводе, у отца новая семья, у мамы бойфренд, ре­бенок живет с бабушкой, которая не в состоянии его контроли­ровать. Ситуация до предела банальная, если бы в ней не по­явился новый оттенок, в корне меняющий внутреннюю пози­цию учителя, мешающий проявить сострадание к несчастному, никому не нужному парню: у него состоятельные родители.

У каждого из нас, педагогов старшего и среднего поколения, и раньше хватало подобных пациентов. Бывало, приходилось срочно по тревожному звонку ребенка приостанавливать ноч­ную репетицию спектакля и вместе со старшеклассниками на свой страх и риск врываться в квартиру соседнего со школой дома, где пьяный отчим гонялся с ножом за девушкой-девяти­классницей. Милиция не хотела влезать в это семейное дело, поскольку ее мать категорически отказывалась свидетельство­вать против своего нового мужа. У меня на памяти десятки слу­чаев, когда педагоги самоотверженно боролись за ребенка из неблагополучной семьи, заменяя ему пьющего отца и гулящую мать, обстирывая его, принося одежду из дома, а порой посе­ляя в собственной квартире от греха подальше. Вырастая, эти некогда трудные дети были несказанно благодарны своим на­ставникам, становясь их преданными друзьями и помощниками на всю жизнь. Что с тех пор изменилось? Очерствели душой учителя? Почему? Во-первых, количество заброшенных детей возросло в разы, а растрачивать себя на всех нуждающихся — никакого сердца не хватит. Тем не менее, несмотря на эту пе­чальную статистику роста социального неблагополучия, на бе­ды таких детей педагоги еще как-то, в меру своих скромных возможностей, продолжают откликаться. И совсем другая реак­ция (это во-вторых), когда они сталкиваются с ребенком из не­благополучной, но обеспеченной семьи. Тут пепел Клааса начи­нает стучать в голову.

Беседую с классным руководителем того самого мальчика, о котором шла речь. Опытный педагог, на ее боевом счету не одна спасенная детская судьба, а здесь, что называется, закли­нило. Не хочет она вкладывать душевные силы в этого ребенка.

— Вы думаете, я не понимаю, что парня надо пригреть, за­менив ему родителей. Но я лучше потрачу силы на ребенка из семьи алкоголиков, чем на этого.

— Но мальчик не виноват в том, что его родители — обеспе­ченные люди.

— Я живу с мужем и двумя детьми в однокомнатной кварти­ре. Прикажете взять к себе ребенка, которому не нашлось места в коттедже матери и особняке отца? Даже если и решусь на этот гражданский подвиг, чем я смогу его удивить?

Здесь она права: настоящее перевоспитание начинается с удивления. Ребенка, которого подняли с социального дна, изумляет многое: скромная, но чистая квартира, добрые, ров­ные отношения в семье, забота о нем, проявляющаяся в мело­чах. Наш давний выпускник, чье детство было омрачено нищетой и пьянством родителей, рассказал мне, как был в то время потрясен подарком пожилой учительницы: она отдала ему тельняшку сына-офицера. Став взрослым, он неизменно, на каждый праздник приходит к ней с цветами. Таких детей можно обвинить в чем угодно, но не в избалованности и цинизме. Именно два последних качества характеризуют неблагополуч­ных детей из обеспеченных семей. Богатые семьи несчастливы по-своему. Юноша, чью судьбу обсуждали мы с учителем, обут и одет по последней моде, в его полном распоряжении дорогая электронная техника, включая навороченный ноутбук, о кото­ром учитель не может и мечтать. От него, попросту говоря, от­купаются, но он совершенно не чувствует себя несчастным, на­против, с удовольствием извлекает выгоду из своего промежу­точного (между матерью и отцом) положения. Окажись он в квартире педагога, скорее всего, криво усмехнулся бы, увидев незатейливую обстановку, лишний раз утвердившись в мысли: «с трудов праведных не наживешь палат каменных». По боль­шому педагогическому счету его жалко, но сочувствовать ему нельзя. Уславливаемся о жестком ежедневном контроле парня, включая утренний телефонный звонок учителя за час до начала занятий, чтобы не просыпал и вовремя приходил в школу, еже­недельном его отчете в кабинете директора об итогах успева­емости и поведения. А что мы еще можем сделать?

 

Педагогический детектив

 

Заповедь «не укради», высеченная на скрижалях Моисея, по­ставила перед педагогами всех времен и народов воспитатель­ную задачу, исполнение которой растянулось на тысячелетия. И сегодня, как и в начале истории человечества, мы сталкива­емся с детским воровством. Если бы только с детским. Но вос­питание взрослых людей не входит в нашу прерогативу, поэтому сосредоточимся на своих прямых профессиональных обязан­ностях. Тем более что все, как известно, начинается с детства, включая приобретенный опыт краж. Исторический масштаб проблемы (от Ветхого Завета — до новейшего времени) не ус­покаивает, а неискоренимость этого человеческого порока не избавляет педагога от обязанности каждый раз оперативно реа­гировать на подобные эксцессы в школе. Попробуйте не отреа­гировать, когда перед вами плачущий ребенок, которому по причине исчезновения шубы из раздевалки не в чем возвра­щаться домой в мороз. Естественно, что через час появятся его глубоко возмущенные родители, которые, глядя на вас с пре­зрением, дадут оценку всему вашему труду: «Чем же вы здесь занимаетесь, если в школе, которая является храмом знаний, воруют?» В смущении, опустив глаза, вы будете мямлить о том, что даже в самой плохой школе не учат воровать. Что у вашего друга украли кошелек в Эрмитаже, а сами вы оказались в такой же нелепой и унизительной ситуации в фойе Большого театра, но не стали из-за факта воровства ставить под сомнение смысл и пользу деятельности этих достойных учреждений. Все беспо­лезно, никакие ваши аргументы не действуют, пока пропавшая вещь не будет найдена и возвращена. Милиция, куда родители обратятся с заявлением, понимая всю бесперспективность уго­ловного расследования, скорее всего, переадресует их обратно в школу, которая должна возместить стоимость шубы из карма­на директора (других материальных ресурсов не существует). Вывод очевиден: спасение утопающих — дело рук самих уто­пающих. Так педагогам в силу жизненной необходимости при­ходится на ходу осваивать смежную профессию детектива.

Что воруют дети? О, этот вопрос достоин специального социологического исследования, а также может быть положен в основу очерка нравов, дающего представление о смене потребительских приоритетов в новейшей истории отечества. В 70—80-е годы предметами вожделения подростков были джинсы, импортные дамские сапоги и дубленки. Еще зимние шапки из натурального меха. Наиболее отчаянные подростки срывали их прямо с голов прохожих. Среди взрослых тогда то­же практиковались полукриминальные, но менее экстремаль­ные способы добычи дефицита. В те годы любопытную историю поведал мне завхоз школы, в прошлом офицер охраны Кремля. Он рассказал ее в утешение директору, у которого из школьной раздевалки пропала ондатровая шапка одного из старшеклас­сников. «Да, не убивайся ты так, Александрович! Еще и не такое бывает. Во времена Хрущева я дежурил в Кремле на новогод­нем приеме. Туда на банкет были приглашены секретари ЦК, министры, деятели культуры, передовые рабочие. Ни одного случайного человека. После приема солидный министр не на­шел своей пыжиковой шапки. Вместо нее на полке лежал кро­личий треух, а в нем деньги и записка: «Вам достать легче, чем мне». А тут детишки. Им тоже красиво жить хочется». В ответ я не слишком корректно поинтересовался: не эта ли история послужила причиной его увольнения из органов? Он улыбнулся и молча отправился чинить замок в ограбленной накануне раз­девалке.

Исчезновение из нашей жизни дефицита товаров не сняло проблему детского воровства. Дефицит ушел, но ему на смену пришло острое социальное неравенство. И сегодня предметом неистребимой зависти подростков из малоимущих семей явля­ются накрученные мобильные телефоны и плееры, а у малышей куклы Барби, чья цена равняется стоимости минимальной по­требительской корзины пенсионера, и т. п. (В скобках замечу, что профессиональная необходимость постоянно думать о пу­тях смягчения социальной зависти детей побуждает меня довольно терпимо относиться к производству контрафактной про­дукции. Я вижу прямую корреляцию между ее объемом на рын­ке и интенсивностью детского воровства в школе.) Помимо прочего, не до конца исследована проблема детской клептома­нии. Словом, детские кражи — явление, с которым рано или по­здно придется столкнуться любому педагогу. Иногда они при­обретают характер эпидемии.

В ту зиму мы буквально сбились с ног. Кража следовала за кражей. Исчезали мохеровые шарфы и импортные женские са­поги, зимние шапки и детские пуховые курточки. Завелся во­ришка, поймать которого никак не удавалось. Толпы разгневан­ных родителей осаждали кабинет директора, требуя компенса­ции похищенного. Милиция разводила руками, предлагая пойти по надежному, испытанному пути: завести в каждом классе информатора, который будет регулярно докладывать (попросту говоря, стучать) директору обо всем подозритель­ном. Я категорически отверг этот способ развращения детей, но безупречная нравственная позиция директора не снимала про­блемы продолжающегося воровства. Хуже всего было то, что в школе установилась взвинченная атмосфера взаимной подо­зрительности. Но нет худа без добра. Повышенная бдитель­ность дежурных в конце концов помогла выявить злоумышлен­ника, а точнее, злоумышленницу. Ею оказалась девочка-тихоня, пятиклассница. Не на шутку обозленные непрекращающимися кражами, дежурные старшеклассники заподозрили неладное, когда она с трудом забросила за плечи мешок якобы со смен­ной обувью. Обувь там действительно оказалась: три пары до­рогих импортных сапог.

Она дрожала и плакала. К слову сказать, сколько потом ни видел воровок, все они, будучи пойманы, начинали с рыданий. Было очевидно, что никакой юридической ответственности за содеянное преступление ребенок нести не может. Во-первых, в силу возраста. Уголовная ответственность за кражу наступает с четырнадцати лет, а ей двенадцать. Во-вторых, потому что у девочки стертая форма олигофрении. Отсюда главная задача: выяснить, где находятся остальные украденные вещи, с тем что­бы попытаться вернуть их потерпевшим. Она не долго запира­лась. Все вещи выносила из школы в мешке для сменной обуви и отдавала их дома маме. Это существенно меняло дело. Об этой женщине мне многое было известно. Воспитывает дочку одна, работает в автобусном парке посменно, в перерывах не гнушается самой древней профессией. Дама ловкая, изворот­ливая, голыми руками не возьмешь. А показания психически больного ребенка не могут явиться основанием для получения даже ордера наобыск, не говоря уже об обвинениях в суде. Как только девочка сообщит дома о том, что ее поймали с полич­ным, мать немедленно избавится от вещей (если таковые еще остались в квартире) и будет чиста перед законом.

Что же делать? Решаю: вместе с девочкой идти к ней домой для прямого разговора с ее матерью. Не особенно надеясь на успех операции, перед выходом из школы звоню в милицию. Прошу на всякий случай выставить у подъезда товарищей в штатском. Увидев меня на пороге собственной квартиры, мать быстро справляется с испугом. Узнав о цели визита, благодарит школу за то, что вовремя остановили ее несчастного ребенка, склонного к клептомании. Категорически отрицает наличие ка­ких бы то ни было чужих вещей в квартире. Мол, случай первый и единственный. На взаимные препирательства уходит около двух часов. Как и следовало ожидать, ухожу ни с чем. У подъез­да умоляю сотрудников милиции продолжить дежурство. Еще через два часа звонок: мать и дочь задержаны у подъезда с дву­мя чемоданами. Просят срочно приехать в милицию, поскольку допрос ребенка можно вести только в присутствии педагога. С предчувствием близкой победы и торжества справедливости приезжаю в милицию. Но оказывается, что радоваться рано. Следователь сообщает, что чемоданы пусты. Хитрая женщина, заподозрив неладное, осуществила проверку, выйдя на улицу без украденных вещей. Допрос матери и дочери идет в разных кабинетах. Я, естественно, присутствую при допросе ребенка. Девочка довольно быстро признается в кражах. Мать стоит на­смерть, не признавая ничего, объясняя признание дочери фан­тазиями не вполне здорового ребенка. В двенадцать часов ночи следователь отзывает меня в коридор. «Мы проиграли, я обя­зан их отпустить. Время позднее, разрешение на обыск мы в лучшем случае получим завтра, а за ночь вещи уйдут». За пол­ночь втроем выходим из милиции. Уставший ребенок зевает, мать слегка улыбается. У меня перед глазами возбужденные ли­ца негодующих родителей, которые осаждают кабинет директо­ра. Решаюсь на отчаянный шаг, это мой последний шанс вер­нуть похищенное.

— Вы, конечно, женщина твердая, но и я пойду до конца. Завтра вечером я соберу общешкольное родительское собра­ние, где расскажу в красках об этой истории. Будьте уверены, мне поверят. После чего я назову ваш адрес и телефон. Пред­ставляете, какая жизнь после этого начнется у вас и вашей доче­ри? (Умиротворение на ее лице быстро сменяется тревогой.) Предлагаю отдать вещи не милиции, а лично мне прямо сегод­ня ночью. Даю слово не привлекать к этой истории органы.

— Поехали. Вам я вещи отдам.

Похищенное было спрятано на балконе. Пока она набивала чемоданы, я сообразил, что с моей стороны было бы неосмот­рительно принимать вещи по описи без свидетелей. В микро­районе школы жила завуч. Она в курсе завязки этой истории, но на дворе ночь. Звоню ей: «Ты, пожалуйста, не удивляйся, но прямо сейчас я вместе с воровкой приду к тебе. Будем прини­мать вещи...» Представил себе изумленную реакцию ее мужа.

С двумя чемоданами поднимаемся в квартиру заместителя. На пороге, бросив взгляд на злополучные чемоданы, она уве­ренно бросает: «Здесь не все!» Мошенница, опешив от такой проницательности, обещает через полчаса принести еще чемо­дан. Когда за ней закрывается дверь, я развожу руками.

— Ну, ты и Пинкертон!

— Не один ты, Ямбург, следователем работаешь. (Смеемся.) Наконец, приняв вещи по описи, с мужем заместителя та­щим чемоданы в школу. По дороге он отпускает шутки про бы­строе овладение смежной профессией. На часах шесть тридцать утра. Возвращаться домой не имеет смысла.

Но если бы на этом детективная история окончилась. К вече­ру следующего дня начинаю аккуратно раздавать вещи потер­певшим. Они счастливы, ибо, наконец, уверовали в эффектив­ность воспитательной работы школы.

На пороге кабинета элегантная женщина, мать одной из пострадавших старшеклассниц. Она благодарит за возвраще­ние пропажи, при этом, в свою очередь, ставит на мой стол до­рогие французские сапоги.

— Не понял. А это откуда?

— Ну, как же. У нас взяли из раздевалки, и мы взяли, а те­перь возвращаем.

Я буквально захлебываюсь от негодования.

— Как же так? Я понимаю, когда имею дело с социальным дном: алкоголичками, проститутками и т. п. Но вы же интелли­гентный человек, кандидат юридических (!) наук.

Смотрит в высшей степени разочарованно, даже сочувст­венно, как на неисправимого, далекого от реалий жизни идеа­листа.

— Зря вы так возмущаетесь. Мы еще честные, могли бы и не возвращать взятые в отместку сапоги. Тогда бы вы так ничего и не узнали.

После ее ухода долго не могу прийти в себя. К счастью, под­ходит время репетиций театральной студии. Там не место дур­ным мыслям...

Мотивы детского воровства крайне разнообразны. Они не сводимы только к одной причине, будь то социальное неравен­ство или неразвитое правовое сознание как взрослых, так и подростков.

В восемь утра в дверь кабинета постучали.

— Я к вам, — сообщила ранняя гостья и, не дожидаясь при­глашения, уселась напротив меня. Джинсы, маечка adidas, вы­щипанные брови — словом, выражаясь языком наших старше­классников, обычная «фирменная» девочка.

— Сапоги из раздевалки вашей школы украла я, — сказала она спокойно и, откинувшись на стуле, приготовилась наблю­дать мою реакцию.

Именно наблюдать, изучать, рассматривать, ибо не было в ее глазах ни страха, ни сожаления, не загорелись от стыда щеки. Только интерес: что ты сейчас сделаешь — взорвешься в крике, вызовешь милицию?

— Где вы учитесь?

— В техникуме.

— Где работаете? Назвала место работы.

— Где сейчас сапоги?

Последний вопрос можно было и не задавать, так как только вчера старшеклассники из оперативного отряда «Дзержинец» (был и такой) задержали ее подругу Олю в этих злополучных са­погах-бахилах. Так что стояли они в соседнем кабинете, дожи­даясь, когда сотрудники милиции оформят акт изъятия.

— Зачем вы это сделали?

— А для Оли. Она, видите ли, встречается с парнем неболь­шого роста. Так что сами понимаете, — девушка улыбнулась, приглашая участливо разделить проблему высокой девушки на высоких каблуках при низкорослом друге.

— И вы пришли на помощь? — это, собственно, был уже не вопрос, а прорвавшаяся злость.

Но она ответила спокойно, с вызовом:

— Хотела себя испытать: способна ли на такое?

Мы разговаривали как люди, живущие в разных ценностных системах. Подобные ощущения возникали у меня и раньше в окрестных барах и на дискотеках, куда не раз приходилось за­ходить с инспектором детской комнаты милиции в поисках оче­редного трудного подростка. Диковатые лица парней, куколь­ные, со стеклянными глазами — девушек. Взорваться и призвать к порядку — бессмысленно, вразумлять — смешно, повернуть­ся и молча уйти — оскорбительно в человеческом и профессио­нальном смысле. В таких ситуациях главное — не опуститься до ненависти. Уж кто-кто, а я-то видел, как меняются эти лица, ког­да в их жизнь приходит настоящая беда, которую они, как пра­вило, сами на себя и накликали. Так что же: правы сторонники обывательского тезиса «чем хуже — тем лучше»? Нет, есть и другой путь — возвышение потребностей подростков. О нем разговор впереди.

Каждый раз, встречаясь в школьной практике с правонару­шениями, я естественно задавался вопросом о мотивах совер­шенного. Вот и сейчас в голову лезли объяснения из расхожего педагогического арсенала: потребительское отношение к жиз­ни, привычка жить за чужой счет, узость интересов. Но при всей справедливости этих объяснений что-то важное оставалось недообъясненным.

СВолодей Д. я встретился через пять лет после окончания им школы. Все у него благополучно: женат, работает фельдше­ром на «скорой помощи». Но я не забыл страшное комсомоль­ское собрание, принявшее решение исключить этого парня из рядов ВЛКСМ. Так и не объяснил он тогда толком, почему уча­ствовал в краже дубленки. Все больше молчал, а после того, как сдал в райкоме комсомольский билет, шесть часов бесцельно ездил на метро.

— Володя, простите, что напоминаю о неприятных событи­ях, но помогите разобраться в мотивах того поступка.

— Понимаете, я только теперь могу дать оценку всему, что тогда произошло. Поверьте, выгода здесь играла очень незна­чительную роль. Вы, вероятно, помните: родители в карманных деньгах не отказывали, своя дубленка была, отец из команди­ровки привез. Но мне было скучно.

— Вот так раз! Вы же работали в трудовом отряде, репети­ровали в школьной театральной студии главную роль. И вдруг — скучно?!

— Да, у меня тогда было все, кроме остроты ощущения жиз­ни. Хотелось пройти по лезвию бритвы. Просто вы все нас здо­рово берегли.

— Вам нравится ваша работа?

Он, захлебываясь, начал рассказывать о группе интенсивной терапии — самом напряженном участке работы «скорой»...

Когда за Владимиром закрылась дверь, я набрал телефон знакомого психолога и задал ему вопрос:

— Всем ли подросткам присуща потребность в риске?

— Стремление попробовать себя, преодолеть свои слабос­ти, в том числе и страх, — нормальная потребность ребенка. В са­мом деле, зачем-то ходят же они ночью на деревенское кладби­ще, а в городах — по карнизам домов, носятся по напряжен­ным магистралям на велосипедах.

— Залезают в шахты лифтов, — вставил я.

И вспомнил возмущенное выступление представителя «Мос-лифта» на совещании директоров школ. По его словам, выхо­дило, что педагоги плохо разъясняют опасные последствия по­добных действий. Но мы-то в школах не один классный час по­святили разъяснениям.

— Что же с этим делать?

— Психология фиксирует закономерности развития психи­ки, а конкретные воспитательные рекомендации дает педагоги­ка, — изрек мой ученый знакомый.

И я в который раз вздохнул по поводу такого разделения труда.

 

Горе не от ума

 

Этот мальчик вызывал озабоченность учителей уже с первого класса. О таких детях привычно говорят: шило в одном месте. Во время урока он мог внезапно выскочить из-за парты, носить­ся по классу, срывать шторы. Сегодня такому ребенку, скорее всего, поставили бы диагноз: гиперактивный ребенок с синдро­мом дефицита внимания — и посоветовали бы обратиться к специалистам, психиатрам и нейрофизиологам. Но дело проис­ходило двадцать лет назад, когда о подобных тонкостях мало кто имел представление. При всех отклонениях в поведении мальчик обладал сохранным интеллектом, неплохо учился, в изучении некоторых предметов даже опережая своих сверст­ников. У него были явные избирательные способности. Забегая вперед, скажу, что в восьмом классе он знал наизусть весь учебник металловедения для техникума и демонстрировал особые успехи в изучении химии. Но год от года его агрессивность на­растала, принимая все более одиозные формы. В третьем клас­се он уже беспрестанно колол девочек булавками, получая от этих «шуток» неизъяснимое наслаждение...

Мне повезло с коллегами. Мудрые, терпеливые педагоги, они делали все от них зависящее, чтобы этот ребенок продол­жал обучение. Но как прикажете объяснять родителям других учеников, которые часто становились жертвами этого странного мальчика, его пребывание в классе? Не скрою, уже в те годы на полулегальных основаниях у нас в школе существовала психо­логическая служба. Но обследование ребенка без согласия ро­дителей недопустимо по этическим соображениям и входит в противоречие с нормами права. На мое осторожное предложе­ние обследовать ребенка в стационаре мать ответила категори­ческим отказом. Отчасти ее можно было понять. Поставить мальчика на учет в психиатрический диспансер — в те годы это было равносильно тому, что поставить крест на его будущей карьере. На деликатную просьбу разрешить провести обследо­вание приватно, нашими специалистами с полной гарантией со­хранения медицинской тайны, она отреагировала весьма бур­но: «Не позволю из моего сына делать дурака!»

— При чем тут это? У мальчика сохранный интеллект, он хо­рошо учится. Нас беспокоит его поведение.

Никакие доводы не действовали. Как тигрица, она защища­ла собственного ребенка от... специалистов.

Гром грянул в конце восьмого класса. Подросток зажал в лифте второклассницу, раздел ее и исколол иголками. Преступ­ника быстро нашли и возбудили уголовное дело. Теперь уже мать со слезами на глазах обратилась ко мне за помощью.

— Немедленно требуйте психиатрическую экспертизу ин­ститута Сербского, это ваше и его единственное спасение!

Откровенно говоря, нам все давно было ясно. У парня раз­вивалась юношеская шизофрения, которая с трудом поддается лечению до четырнадцати лет. Подростку на момент заключе­ния под стражу было тринадцать.

И был суд, по решению которого юноша получил принуди­тельное лечение. Прямо в зале суда его мать, в сущности моло­дую женщину, разбил инсульт, и ее увезли на «скорой». Между тем парня подлечили, он окончил нашу школу в восемнадцать лет и благополучно поступил в институт, закончил его и работа­ет инженером. С тех пор глубоко больная женщина ежегодно в День учителя звонит по телефону и заплетающимся инсульт­ным языком поздравляет меня с праздником. Если бы в свое время она отнеслась к нам с большим доверием, горя можно было бы избежать...

Каждый раз, когда приходится убеждать родителей в необ­ходимости обследования ребенка, вызывающего озабочен­ность школы, рассказываю эту и подобные ей истории, которых немало в директорской «копилке». Не всегда, но иногда помо­гает. Кое-кто соглашается.

 

Старые песни о главном

 

В начале перестройки, когда только пробивались первые бре­ши в железном занавесе, страна изрядно повеселилась. Во вре­мя телемоста с Америкой на «провокационный» вопрос из-за океана о том, как у нас обстоит дело с интимной сферой, после­довал категорический ответ одной серьезной дамы: «У нас в стране секса нет». Между тем женщина, вызвавшая приступ хо­хота у миллионов телезрителей, была недалека от истины.

В свое время друг юности доверительно рассказал мне об исполненной комизма ситуации, в которой он оказался за рубе­жом. Умница, спортсмен, технарь от бога, лауреат премии ВЛКСМ за какое-то ценное изобретение, он был послан на обу­чение в аспирантуру в одну из капиталистических стран. В со­седнем номере аспирантского общежития проживала красави­ца шведка. Как-то поздно вечером она не смогла попасть в свою комнату: сломался замок, а мастера в столь поздний час было не найти. Стоит ли говорить, что приятель блестяще спра­вился с этой несложной технической задачей. В благодарность девушка пригласила его к себе и... немедленно стала раздевать­ся. Напомню, дело происходило в начале семидесятых. Это время пика сексуальной революции на Западе. Никаких чувств, кроме ужаса перед возможной провокацией, друг не испытал. В мозгу одновременно вспыхнули две мысли: «Из партии выго­нят, за границу больше не пошлют». Пулей вылетел он из опас­ной комнаты. Проявив бдительность, не уронил чести — ни сво­ей, ни державы.

В начале восьмидесятых я пригласил для выступления на об­щешкольном родительском собрании врача-сексолога. В те го­ды даже наименование его медицинской специализации вызы­вало у обывателей изумление. Приглашению предшествовала печальная медико-педагогическая история.

Мальчик-первоклассник страдал энурезом. Сверстники по­головно отказывались сидеть с ним за одной партой. Врачи те­рялись в догадках: никаких причин заболевания органического свойства они не находили. Проблема мальчика коренилась в психологии родителей. Поочередно беседуя с родителями, опытный психолог докопался до истоков. У супругов возникли серьезные проблемы в интимной сфере. Не смея себе признать­ся в этом, вытесняя проблему, они придумали ребенку энурез и поочередно дежурили по ночам у его постели, дабы периодиче­ски поднимать его в туалет. Вскоре навязанный ребенку невроз дал соответствующую органическую симптоматику.

После этого случая я пригласил сексолога. Представив вра­ча, я скромно сел на последний ряд. Специалист повел речь о гармонизации сексуальных отношений, о технике взаимодей­ствия партнеров. Сегодня на эту тему изданы сотни книг, до­ступных даже подросткам. А тогда... Впереди меня оказалась моложавая женщина средних лет. Во время лекции, повернув­шись к подруге, она прошептала: «Господи, дожить до сорока лет, чтобы впервые услышать это!» Так тогда обстояло дело с сексуальным образованием взрослых, которые, в свою оче­редь, с такой «подготовкой» должны были просвещать детей.

На заре своей педагогической карьеры, будучи заместите­лем директора, я столкнулся с курьезной ситуацией. Возмущен­ная учительница физкультуры буквально втолкнула ко мне в ка­бинет двух злоумышленников. Мальчики второго класса под­сматривали за девочками, раздевавшимися перед уроком. Учительница потребовала от меня раскрыть перед юными «эро­томанами» всю глубину их падения и гордо удалилась. Откро­венно говоря, она поставила меня в тупик: никаким опытом об­щения на эту тему с детьми столь нежного возраста я, начинаю­щий педагог, тогда не обладал. И я решил пустить в ход тяжелую артиллерию, призвав на помощь более опытного, убе­ленного сединами заместителя.

Грузная пожилая женщина, смерив меня сочувственным взглядом, немедленно вступила в бой за нравственность под­растающего поколения. Драматургию этой беседы стоит вос­произвести в подробностях.

Завуч (грозным голосом): Вы что хотели там увидеть?! (Глаза мальчиков немедленно наполняются слезами.)

Первый мальчик, рыдая, но еще надеясь уйти от ответствен­ности: Ни-че-го.

Второй мальчик (более честный), обращаясь к первому: Не лги.

Первый, облегчая душу чистосердечным признанием: Мы хотели увидеть глупости. (Так дети обозначают интимные части тела.)

Завуч, усиливая психологический нажим: Вы что, в музее не были? (Здесь педагог хитро переводит разговор на красоту че­ловеческого тела, явленную в произведениях искусства.)

Оба радостным дуэтом: Вчера были. В музее Ленина!

С изменившимся от трудно сдерживаемого пароксизма сме­ха лицом ретировался я из кабинета своего опытного коллеги.

Таким же «удачным» следует признать мой первый опыт сексуального воспитания старшеклассников. С ними я чувство­вал себя более уверенным, поскольку возрастная дистанция между воспитателем и воспитанниками тогда не превышала се­ми лет. Психология старшеклассников представлялась мне бли­же и понятнее.

Юноша и девушка — уже в десятом классе они жили вместе вполне взрослой жизнью. Разумеется, по школе поползли слу­хи, и я решил пойти с парнем на мужской разговор, неформаль­ный характер которого должно было оттенить искусно избран­ное место беседы. (Мы прогуливались по лесопарковой зоне, примыкающей к школе.) По возможности деликатно, абстракт­но,