Всегда ли стоит беречь их психику?

 

Трагедия смерти. Оберегать ли ребенка от прямого столкнове­ния с ней, щадя его еще не окрепшую психику, или, напротив, ничего не утаивая, уже в раннем возрасте обнажить перед ним финал человеческого существования? Разумеется, общих ре­цептов здесь нет. Все зависит от того, что это за ребенок, каковы особенности его психики и душевной организации. И все-таки от поставленного вопроса не уйти, прежде всего потому, что жизнь порой не оставляет времени на раздумья, а жестко ставит перед обозначенной дилеммой.

В воскресенье погиб второклассник. Мальчик перебегал ши­рокий проспект и попал под колеса проходящей машины. Несчастные родители обратились ко мне с просьбой разрешить подвести гроб к школе, для того чтобы его друзья-одноклассни­ки могли попрощаться с товарищем. В таких просьбах не отка­зывают. Но я слишком хорошо понимал, какой неоднозначный резонанс это решение вызовет среди родителей второклассни­ков. И не ошибся. Посыпались звонки. Часть родителей вырази­ла возмущение необдуманными действиями директора, кото­рые могут привести к психологической травме их детей. Другие папы и мамы, напротив, считали это решение единственно пра­вильным, ибо дети имеют право и обязаны достойно проводить своего товарища в последний путь. Кое-кто не погнушался, обойдя директора, обратиться прямо ввышестоящие инстан­ции с жалобой на самоуправство администрации школы, нару­шающей плавное течение образовательного процесса. Словом, ситуация выплеснулась за пределы школы и была поставлена под контроль. К чести родителей, большинство из них было на моей стороне. Но такие вопросы не решаются голосованием. Суть принятого решения была такова. Прощание произойдет в назначенный день и час. Но те родители, которые считают про­цедуру прощания травмирующей для своих детей, могут в этот день не пускать ребенка в школу. О чем по телефону их накану­не предупредил классный руководитель. На церемонию проща­ния не пришло всего пятеро детей.

Позже мысленно я нераз возвращался к этой истории. Ничуть не осуждаю тех родителей, которые заняли по отношению к сво­им детям охранительную позицию. Бог им судья. У меня просто другой личный опыт. Я рано, в шесть лет, потерял отца и благода­рен маме за то, что она взяла меня на его похороны. Высококва­лифицированного рабочего, слесаря-лекальщика восьмого раз­ряда, хоронил весь завод. На траурном митинге присутствовали сотни людей. Будучи шестилетним ребенком, я, разумеется, был не в состоянии уяснить себе смысл произносимых тогда речей. Но чувство уважения к отцу, к его рабочим заслугам, о которых гово­рили и директор завода, и инженеры (мама-учительница даже в такой ситуации объяснила ребенку, кто они такие), возникло и в том нежном возрасте и сохранилось на всю жизнь.

Но если по отношению к маленьким детям вопрос о том, бе­речь до поры их психику или открывать все, как есть, все-таки остается открытым, то в подростковом и юношеском возрасте ответ однозначен. Никаких поблажек. Растущий человек дол­жен готовиться к мужественному принятию жизни во всех, даже самых трагических, ее проявлениях.

В подростковом возрасте впервые пронзает мысль о конеч­ности человеческого существования. Переживается она остро и болезненно, но вне осознания неотвратимости конца невоз­можна постановка вопроса о смысле человеческой жизни. Культ наслаждения, повсеместно навязываемый сегодня юношеству, сформулированный в рекламе «Возьми от жизни все», обезору­живает человека даже перед лицом мелких неприятностей, не говоря уже о подлинных трагедиях.

Часто, слишком часто в последние десятилетия мне прихо­дилось хоронить своих выпускников. Первый золотой медалист школы Игорь Адамов погиб в Афганистане в 1985 году. Блестя­щий знаток восточных языков, он студентом четвертого курса МГУ был послан переводчиком при советском военном совет­нике. В школьном музее установлен его бюст. С тех пор многое изменилось, и мы живем уже в другой стране. За эти годы кар­динально поменялись оценки той войны: от выполнения интер­национального долга до международной авантюры. Но чем ви­новат молодой человек мирной профессии, до конца выпол­нивший свой долг? Даже в условиях перегрузки школы и катастрофической нехватки учебных помещений мы не демон­тировали музей, хотя был период, когда мода на них прошла.

После гибели юноши его родители уехали на родину в Бело­руссию, где и похоронили сына. Будучи уже немолодой женщи­ной, его мама нашла в себе силы родить второго ребенка. А два года назад раздался звонок из Минска: «Евгений Александро­вич, я хочу привезти к вам Илюшу, показать ему место, где по­мнят его старшего брата, которого он никогда не видел. Илюше уже восемнадцать лет».

 

По милости судьбы

Природа щедро одарила Максима Ж. Его блестящие способ­ности к иностранным языкам дополнялись природным артис­тизмом и врожденной музыкальностью. Вдобавок он писал вполне приличные стихи. Грех было не использовать его воз­можности в нашей театральной студии. Родители? Обычная со­ветская семья времен начала перестройки: отец — военный, мать — директор одной из соседних школ, педагог старой за­калки. Она, решительным шагом войдя в мой кабинет, потре­бовала запретить посещение ее сыном театральной студии.

— Он у меня впечатлительный мальчик. По ночам во сне вы­крикивает ваше имя, бормочет обрывки ролей и тексты песен.

— У нас добровольный принцип работы в творческих кол­лективах. Так сказать, свободный вход и выход. Если парню тя­жело даются репетиции, он спокойно может оставить это дело. Никто его не осудит.

— Ну, он-то как раз горит этим делом сомнительной идео­логической ориентации, — она выразительно посмотрела на меня и с явным нажимом резюмировала: — Именно вы должны запретить ему посещать ваши, как бы это помягче сказать, диссидентские репетиции. Не забывайте, мальчик идет на медаль, ему поступать в МГУ, писать сочинение, которое могут прове­рять люди других взглядов. Не надо морочить ему голову.

— Не считаю себя вправе запретить взрослому человеку за­ниматься тем, чем он хочет.

Тогда мы не договорились, а между тем наступали новые времена. На дворе уже был 1985 год. Несмотря на опасения матери, юноша окончил школу с медалью, блестяще поступил в МГУ на сложнейший факультет восточных языков. Через год в свет вышел его первый поэтический сборник, и он был принят в молодежную секцию Союза писателей. Для полноты картины добавлю, что парень успел сняться в эпизодической роли в фильме «Наш бронепоезд». Словом, его жизнь заладилась сра­зу во всех направлениях. И я искренне радовался тому, как ин­тенсивно взрастают зерна, брошенные школой.

Беда пришла с неожиданной стороны. На пороге кабинета та же, еще недавно суровая, мать. Но сейчас это совсем другой че­ловек. Волосы растрепаны, глаза переполняют слезы, дрожит.

— Что случилось?

— Сын попал в беду. Он арестован. Помогите, на вас вся надежда!

Постепенно из сбивчивого рассказа матери, которая перио­дически кляла перестройку, прорыв железного занавеса и тле­творное влияние Запада (эти три компонента, по ее мнению, и привели сына к трагедии), вырисовывалась относительно пол­ная картина.

Место действия Арбат. В начале перестройки он стал чем-то вроде московского Гайд-парка. Там витийствовали политиче­ские ораторы, собирались поклонники В. Цоя, выступали моло­дежные ансамбли. Здесь же наш герой пристроился петь под гитару свои, авторские, песни. Вокруг него неизменно собиралась толпа восторженных слушателей. Однажды в такой толпе оказалась семья американских туристов: папа, мама и красави­ца дочка. Юная американская леди первой подошла к нашему уличному барду и выразила восхищение. Как помните, у парня не было проблемы с иностранным языком. Завязалась беседа, они начали встречаться. Короче, он влюбился. Позже, в разго­воре со мной, он так определил свое состояние: «Я сам себе за­видовал!» Но подошел к концу срок пребывания в стране этой американской семьи. Они уехали, но любовь, как известно, не знает границ. Теперь она изливалась в письмах. Зная о литера­турном таланте нашего героя и его больших способностях к языкам, легко представить себе, как читались за океаном эти послания. Девушка ответила взаимностью и в ответных письмах умоляла его приехать к ним в Америку.

Легко сказать — приехать. А где взять деньги на билет? И па­рень решил немедленно заняться бизнесом, здесь же, не отходя от Арбата. Он подрядился продавать иностранцам матрешки за доллары. Но уголовная статья о валютных операциях, предус­матривавшая строгие наказания, вплоть до высшей меры, тогда еще не была отменена. Она исчезнет из Уголовного кодекса ровно через полгода после описываемых событий.

Парень успел продать всего две матрешки, стоимостью по двадцать долларов каждая, тут же был задержан милицией и препровожден в соседнее отделение. Вот судьба: буквально в течение одного месяца стать членом молодежной секции Союза писателей, увидеть фильм со своим участием, только что вышедший на экраны, и оказаться в кутузке.

Я посмотрел на часы. Стрелки показывали десять тридцать утра. Времени, для того чтобы вытащить парня, оставалось в обрез. Имея достаточный опыт взаимодействия с органами пра­вопорядка, зная их традиционный стиль работы, я понимал, что решение о привлечении к уголовной ответственности на основании составленного протокола будет приниматься не ранее двенадцати часов. Но и не позднее.

Проконсультировавшись по телефону с выпускниками-юрис­тами (что бы я без них делал?!), я ринулся к месту содержания арестанта. В кармане у меня уже была развернутая характерис­тика личности подозреваемого с подробным описанием всех его несомненных достоинств и творческих достижений. А также ходатайство о взятии его на поруки и передаче дела в това­рищеский суд. Этот хитроумный ход мне подсказали юристы. Сегодня даже пожилые люди с трудом припомнят о сущест­вовании этого сугубо общественного органа правосудия. Ро­дился он в начале шестидесятых годов прошлого века при Н. С. Хрущеве. Страна семимильными шагами шла к коммуниз­му, а при коммунизме, как следует из марксистско-ленинской теории, государство должно отмереть. Его функции, в том чис­ле и судебные, постепенно должны перейти к общественным организациям. Тогда-то и были созданы товарищеские суды: по месту жительства в ЖЭКах, в клубах и на производствах. Рас­сматривали они преимущественно незначительные правонару­шения: мелкое хулиганство, бытовые ссоры, недостойное пове­дение в пьяном виде и т. п. Максимальная мера наказания, на которую они имели право: штраф и общественное порицание. По мере того как развеивалась иллюзия о быстром построении коммунизма, они постепенно прекращали свою некогда актив­ную деятельность. А к середине восьмидесятых годов их попро­сту не существовало в природе. Но в действовавшем тогда Уго­ловном кодексе возможность апелляции к ним сохранилась. Учитывая незначительную сумму незаконной сделки (сорок долларов), за это можно было зацепиться.

Перед тем как войти в кабинет начальника милиции, я для солидности нацепил на грудь все имеющиеся знаки отличия и правительственные награды. Надо же, пригодились! А я-то долгие годы с легкой руки ироничной актрисы Ф. Раневской считал их всего лишь похоронными принадлежностями. Начальник ока­зался на удивление милым, внимательным человеком.

«Я знал его еще ребенком...» Так, в стиле дореволюционной писательницы Чарской начал я повесть о детстве, отрочестве и юности героя. Не забыл упомянуть о его многообразных даро­ваниях, с выражением цитировал наиболее удачные стихи, со­слался на только что вышедший на экраны фильм, в лицах опи­сал романтическую историю первой любви, которая толкнула парня на преступление закона. Закончил леденящим душу про­гнозом: «Человек с такой тонкой нервной организацией в сло­жившейся ситуации может дойти до суицида. И нам с вами при­дется за это отвечать». Мое красноречие, видимо, возымело действие. Начальник, осторожно заметив, что не все вопросы находятся в его прямой компетенции, согласился отпустить парня под подписку о невыезде, предварительно подшив в де­ло все заготовленные мной ходатайства и характеристики.

В ту ночь он ночевал у меня дома. Об этом попросила меня его мать, которая в такой ситуации уже перестала опасаться мое­го тлетворного влияния на ребенка. Напротив, она сказала, что ей будет спокойнее, если ее сын, в тревожном ожидании реше­ния своей дальнейшей судьбы, проведет ночь с человеком, кото­рому он бесконечно доверяет. Так неожиданно я удостоился признания своих профессиональных заслуг от коллеги по цеху.

Мы проговорили с ним до утра. В какой-то момент, стремясь отвлечь парня от мрачных мыслей, я пошутил: «А чем, собст­венно говоря, ты так расстроен. Ты же поэт, а настоящий поэт в России обязательно должен посидеть в тюрьме. Зато после от­сидки появится замечательный цикл стихов». Глаза его немед­ленно наполнились слезами, и я понял, что шутка не прошла.

Судьба была к нему милостива, парень остался на свободе. Ровно через неделю после его счастливого избавления, проходя по Арбату к расположенному неподалеку комитету по обра­зованию, я увидел его с гитарой, распевающим свои новые пес­ни. Благодарные поклонники бросали деньги в шапку. Слава богу, на этот раз в российской валюте. Увидев меня в толпе, он смутился и прервал выступление. Я поманил его пальцем. Он подошел, опустив голову. «Много заработал? Теперь заби­рай деньги и отправляйся в ближайший магазин. Там купишь самые лучшие духи для женщины юриста, чьим советом мы вос­пользовались. Диктую ее телефон и адрес. И чтобы я тебя здесь больше не видел!»

Он не сдержал обещания, заработал деньги и все-таки уехал к своей возлюбленной за океан. Там поступил в универ­ситет на специальность синолога, получил приличную стипен­дию. Но на этом его одиссея не закончилась. Как это часто бы­вает, внезапно вспыхнувшее чувство со временем угасло. Мо­лодые люди расстались. Но судьба вновь повернулась лицом: к нему очень привязались родители девушки. Состоятельные люди, увидев его талант, оплатили обучение в оперной школе. И теперь он гастролирует по Европе. Ходят слухи, что его уже заметили в театре «Ла Скала».

 

«И милость к падшим призывал»

 

Воистину «Пушкин — наше все». Казалось бы, уже все грани его гениальности отмечены в бесчисленных исследованиях: Пушкин — поэт, Пушкин — драматург, Пушкин — прозаик, Пушкин — замечательный рисовальщик. Наконец, Пушкин — историк. Но, похоже, пока никто не решился отметить его бесценный вклад в теорию воспитания. В доказательство обращаю внимание на хрестоматийное стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»:

 

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

 

Поражает безупречная последовательность постановки вос­питательных задач, где на первом месте (как принято говорить сегодня — приоритетная задача) — пробуждение добрых чувств, без которых вожделенная воля тотчас срывается в свое­волие. На втором — прославление свободы, единственного до­стойного человека способа существования. И наконец, побуж­дение человека к деятельному добру, к заботе о тех, кому, в си­лу разных обстоятельств, во сто крат хуже, чем тебе. Недаром в знаменитом дореволюционном тихомировском букваре, вы­державшем 156 изданий, имелся специальный раздел: «Нище­та. Сиротство. Сострадание».

Данная триада (по сути, педагогическая формула), на мой взгляд, стоит томов исследований, посвященных проблеме целеполагания в области современного воспитания. Она не теря­ет актуальности сегодня, ибо что такое «жестокий век» Пушкина в сравнении с «веком-волкодавом» О. Мандельштама?! Впро­чем, у нас «что ни век — то век железный» (А. Кушнер).

Пробуждение добрых чувств посредством слова и образа — прерогатива искусства, затрагивающего прежде всего эмоцио­нальную сферу. Учитель в идеале тоже может воздействовать на ребенка словом (своим и чужим, когда транслирует образцы высокой культуры), но в его арсенале есть и иное, не менее сильное, проверенное средство: вовлечение растущего челове­ка в деятельное добро.

Ее привела к нам в школу мама, человек известный в мире искусства, одаренная артистическая натура, живущая напря­женной внутренней жизнью, настолько углубленная в экзистен­циальные проблемы творчества, что на внешние житейские ме­лочи ее явно не хватало. Среди мелочей — родная дочь, кото­рая «в семье своей родной казалась девочкой чужой».

— А чего ей, собственно говоря, не хватает? Почти каждый вечер она имеет возможность видеть и слышать таких людей, — далее следовал перечень имен, при одном упоминании кото­рых сразу возникала потребность встать и застыть в почтитель­ном молчании. — Мы ей даже учителя по индийской филосо­фии наняли. Согласитесь, все это должно развивать интеллект и обогащать душу.

Между тем как раз с душой у девушки-подростка было явно не в порядке. О чем свидетельствовал обритый наголо череп, выстриженные ресницы, категорический отказ посещать школу и попытка суицида. Про школу и суицид, нервно закурив, сооб­щила мама, попросив взять дочь под нашу опеку.

— А с чего вы решили, что в новую школу девушка полетит на крыльях?

— В наших кругах у вас хорошая репутация, говорят, что вы все можете, — польстила она директору.

— Без вашей помощи, а главное, безоговорочного доверия мы не справимся.

— Даю слово, — ее слишком быстрое согласие мало обна­деживало.

— В школу я вашу дочь не возьму.

-?

— Готов зачислить ее в детский сад... На должность помощ­ника воспитателя. А там посмотрим.

Откровенно говоря, нестандартное решение возникло мгно­венно. Помог фильм Р. А. Быкова «Чучело». Там главная геро­иня обривает голову в знак протеста против прямого давления одноклассников. Но психологический прессинг не обязательно осуществляется в одиозных диких формах издевательств, ос­корблений и бойкота. Что должна была ощущать тонко чувст­вующая девушка в присутствии высоколобых интеллектуалов, наводнявших их дом, вслушиваясь в их изысканные беседы? Прежде всего чувство унижения. Почувствовать себя тупой в глазах любимых людей — что может быть больнее в подростко­вом возрасте? Так, сами того не ведая, именитые гости неук­лонно, из недели в неделю, понижали самооценку подростка. Что толку грызть гранит школьных знаний, если ты не отмечен печатью гениальности и все равно никогда не достигнешь тако­го уровня? Есть от чего прийти в отчаяние в пятнадцать лет. Мо­гут возразить, что маленький Пушкин воспитывался именно та­ким способом, впитывая разговоры в салоне дяди Василия Львовича. Но в том-то и дело, что Александр был отмечен пе­чатью гениальности и потому стремительно взрастал на этих дрожжах культуры, а девушка, напротив, закисала. Это ведь как в селекции: для одного цветка высокая концентрация удобре­ний благотворна, а для другого губительна.

Одного взгляда на девушку было достаточно, чтобы понять: в ближайшие полгода в школу ее не затащишь. Прежде ее необ­ходимо вывести из кризиса, подняв самооценку, для чего по­добрать ту среду, где она, во-первых, будет заведомо выше своего непосредственного окружения, а во-вторых, незамедли­тельно ощутит свою реальную значимость и незаменимость. Ра­бота с малышами в этом смысле — идеальная модель реабили­тации девушки с ее проблемами.

К чести мамы (а куда ей, собственно говоря, было деваться?), она согласилась с предложенным решением. Оставалось ула­дить технические подробности. Никакого юридического права брать на эту должность несовершеннолетнюю девушку и пла­тить ей зарплату я не имел. Поэтому с ее мамой мы вступили в сговор. Мать обязалась ежемесячно приносить мне в конвер­те причитающуюся дочери зарплату, которая затем выдавалась девушке под роспись в специально изготовленной, по сути дела фиктивной, ведомости.

Только спустя полгода мы повели речь с нашим новым со­трудником о необходимости продолжения образования. За это время отросли пышные волосы и длиннющие, загибающиеся кверху ресницы. В таком виде уже было не стыдно показать се­бя в любом учебном заведении. Но главное — у девушки дей­ствительно прорезался особый дар общения с маленькими детьми. Ей повезло, поскольку в то время наше дошкольное подразделение осваивало новые технологии развития малы­шей. Поэтому, наряду с выполнением своих рутинных обязан­ностей (мытье посуды и уборка в группе), помощнику воспита­теля приходилось помогать в изготовлении экспериментальных пособий (у девушки неожиданно обнаружились явные способ­ности к рисованию), а также ассистировать педагогам непо­средственно в ходе проведения занятий с детьми-дошкольни­ками. Упоительное это дело — попасть в творческую атмосфе­ру поиска. Затягивает. Поздно вечером, едва ли не последней уходила девушка с работы, валилась дома от усталости, не сильно вникая в дискуссии о проблемах постмодернизма и эк­зистенциальных основах творчества Камю и Сартра. Так девуш­ка впервые в жизни обрела свое дело и получила право на адек­ватную высокую самооценку, ежедневно подтверждаемую бла­годарностью коллег-педагогов.

Родителям, натурам артистическим, не составляло большо­го труда ежемесячно разыгрывать сцену радостного удовлет­ворения в момент получения от дочери честно заработанных денег. В довершение папа, театральный художник, втянулся в творческий процесс изготовления все тех же наглядных по­собий, по ночам обсуждая с дочерью педагогические аспек­ты изобразительного ряда. Разумеется, все детали взаимодей­ствия семьи со школой подробно обсуждались по телефону, но результаты данной педагогической режиссуры не заставили себя ждать. Спустя полгода девушка изъявила желание продол­жить обучение, но поставила жесткие условия: в вечерней школе с сохранением места работы. В вечерней так в вечерней. К этому времени девушке уже исполнилось шестнадцать лет, что позволяло по-настоящему оформить ее на работу.

Где она сейчас? Нетрудно догадаться: окончила вечернюю школу, получила педагогическое образование и работает с ВИЧ-инфицированными (!) малышами.

И вновь обращаюсь к пушкинской иерархии воспитательных задач культуры, исполнение которых ставил себе в главную за­слугу поэт. Их сегодня категорически отрицает высокомерный постмодернизм с его всепроницающей иронией и моральным релятивизмом. Что с того? Когда приходит беда, ирония не сни­мает боли. Так уж повелось от века: спасая других, спасаешь се­бя. Кто же в этой истории падшие: родители, в своем интеллек­туальном снобизме чуть было не потерявшие дочь, сама девоч­ка, едва не совершившая непоправимое, или, быть может, без вины виноватые ВИЧ-инфицированные малыши, с которыми ныне работает молодая женщина, с годами оценившая прояв­ленную к ней милость?

 

«Мне отмщенье, и Аз воздам

 

Замечательный польский педагог, врач и писатель Януш Корчак записал однажды в дневнике: «Я никому не желаю зла, я просто не знаю, как это делается». Его профессиональная и личная судьба не была безоблачной, а мученический конец — вместе с детьми в газовой камере — придает этим словам осо­бый вес. Изо всех сил, как заклинание, призываю их на помощь, когда встречаюсь с вопиющей несправедливостью, черной не­благодарностью, беспочвенными облыжными обвинениями. Столкновение с низостью каждый раз поднимает в душе черные чувства и мстительные мысли, и тогда на память приходит мо­литва старого доктора, запечатленная в поэме А. Галича:

 

Я старался сделать все, что мог,

Не просил судьбу ни разу: высвободи!

И скажу на самой смертной исповеди,

Если есть на свете детский Бог:

Все я, Боже, совершил сполна,

Где, в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу: спаси от ненависти,

Мне не причитается она.

 

Замечу, почти все наиболее испепеляющие конфликты и ос­тавившие тяжелый, неприятный осадок на душе ситуации были связаны не с детьми, а с людьми вполне взрослыми и, как это ни покажется странным, не имели прямого, непосредственного от­ношения к школьным проблемам обучения и воспитания. Еще более поразительно то, что спустя некоторое время жизнь жестоко наказывала их или ставила в такое положение, когда при­ходилось расплачиваться за содеянное.

Случилась беда: у учителя в горах погиб взрослый сын-гор­нолыжник. Все хлопоты, неизбежные в таких скорбных случаях, взяла на себя школа. В те годы доставка «груза 200» с Кавказа еще не была налаженной процедурой. Единственный в сутки рейс, жесточайший дефицит авиабилетов, длинные хвосты в кассы — все это заставило обратиться за помощью к руководи­телю полетов аэропорта, администратору, облеченному исклю­чительными полномочиями. В такой трагической ситуации, ка­залось бы, можно было рассчитывать на его сочувствие и по­мощь. Но не тут-то было. Спокойно, деловито ознакомившись с ходатайством школы, глядя сквозь просителей (особый взгляд чиновника, вершителя человеческих судеб), большой началь­ник бесстрастно объяснил, что, в связи с большой сезонной за­грузкой авиарейсов, данная просьба невыполнима, и предло­жил встать в общую очередь, завершив свой отказ сентенцией из неписаного кодекса административной морали: «порядок одинаков для всех».

Спустя всего полгода, в полной парадной авиационной фор­ме, не подозревая, к кому пришел, он появился на пороге каби­нета директора школы. Вальяжные манеры уверенного в себе человека, бутылка дорогого импортного коньяка (для первого знакомства) — все эти внешние аксессуары поведения призва­ны были расположить к удовлетворению его просьбы. Немед­ленно, взяв быка за рога, по-деловому изложил суть проблемы. Выяснилось, что он живет недалеко, в соседнем квартале, кото­рый не относится к микрорайону нашей школы. Сына в букваль­ном смысле, со слов отца, «затерроризировали» в его школе, предъявляя к нему необоснованные требования. Суть просьбы: перевести мальчика к нам.

Легко вообразив себе вызывающее поведение избалованно­го отпрыска столь могущественного по тем временам отца, я намекнул.

— А ведь мы знакомы.

— Где, при каких обстоятельствах? Пришлось напомнить те обстоятельства.

— Конечно, где же вам запомнить одного из бесчисленных просителей? Но мы, педагоги, запомнили вас на всю жизнь!

Маска непробиваемой уверенности мгновенно слетела с ли­ца просителя, сменившись растерянностью, переходящей в яв­ный испуг.

— Как вы думаете, с каким настроением учителя будут учить мальчика, чей отец отказал им в таких обстоятельствах? Смогут ли они объективно к нему относиться? Кроме того, дом, в ко­тором вы проживаете, формально не относится к микрорай­ону нашей школы, а порядок одинаков для всех, — не без удо­вольствия завершил я этот разговор, отчетливо осознавая в тот момент, насколько не дорос до максимы: возлюби врагов своих.

Я не лукавил, предвидя неизбежные последствия перевода сына, который, разумеется, за отца не в ответе, в нашу школу. Педагоги — живые люди со своими человеческими реакциями, на которые имеют полное право. Кроме того, не стоило упус­кать редкую возможность дать жизненный урок папе. Возмож­но, что эта история как-то очеловечит и его. Одним словом, это была не та ситуация, когда следовало проявлять ангельскую терпимость и безграничное великодушие.

Вторая история относится уже к новейшей эпохе, отражая ее нравственный климат и накал политических страстей. Как тут опять не вспомнить мудрого Я. Корчака, заметившего, что «школа стоит не на Луне». Руководитель школы — фигура общественная. Не случайно встарь людей, занимавших этот пост, причисляли к столпам общества. В относительно спокойные эпохи он может позволить себе роскошь преимущественно за­ниматься своим прямым делом: воспитанием и обучением де­тей. Во времена общественных катаклизмов он неизбежно втя­гивается в бурную воронку политической жизни. Родители уче­ников, их бабушки и дедушки — это ведь еще и электоральный ресурс. А коль скоро педагоги школы и ее руководитель обла­дают определенным кредитом доверия, они неизбежно будут востребованы теми или иными конкурирующими политически­ми силами. Здесь на память невольно приходит цитата из не­модного ныне классика: «Школа вне жизни, вне политики — ложь и лицемерие» (В.И.Ленин). В справедливости данного утверждения автор этих строк убеждался каждый раз при на­ступлении очередной выборной кампании.

В тот год накал страстей достиг своего предела. На кон было поставлено многое, слишком многое, чтобы заинтересованные стороны остались равнодушными к скромной персоне дирек­тора школы, по совместительству доверенному лицу одного из претендентов на высокий пост. Мой доверитель обратился с просьбой представлять его на выборах в третий раз. За все предыдущие годы я неоднократно убеждался в деловых качест­вах этого человека, оказывавшего реальную помощь образова­нию. Поэтому его очередная просьба не вызвала у меня внут­реннего протеста, хотя я полностью отдавал себе отчет в том, с какими могущественными конкурентами придется схлест­нуться во время предвыборной гонки.

Прогноз оправдался, и вскоре в моем кабинете появился представитель одной из весьма серьезных структур, он же отец одного из наших учеников. Пришел он с «доверительным» раз­говором.

— Вы хорошо подумали, когда давали согласие быть дове­ренным лицом этого кандидата?

— Более чем. Я сознательно иду на это в третий раз.

— Ваш доверитель вызывает большое раздражение в неко­торых кругах там. (И он выразительно указал глазами на пото­лок.)

— Догадываюсь, но я уже дал слово, и не в традициях интел­лигенции из боязни неприятностей брать его назад.

— У вас могут быть проблемы, вплоть до запуска компро­мата.

— Это угроза?

— Что вы, дружеское предупреждение.

Не скрою, что, встретившись с таким проявлением «друже­ских» чувств, я сорвался, пойдя на шаг, недопустимый с точки зрения педагогической этики.

— Понимаю, что вы обладаете достаточными ресурсами для того, чтобы опорочить мою репутацию, но не забывайте, что по­ка судьба вашего ребенка в наших руках!

— Я подумаю.

На том и расстались. Далее все происходило по намеченно­му сценарию: анонимные угрожающие звонки по телефону, компромат в почтовых ящиках избирателей и т. п. Но сценарий дал сбой, наш кандидат прошел на выборах, а поднявшаяся волна грязи схлынула сама собой за ненадобностью.

Спустя полгода семиклассник, сын нашего «доброжелате­ля», выкрал у папы пистолет и ради спортивного интереса по­стрелял в окна физкультурного зала школы, обрушив огромные стекла. Слава богу, что при этом никто не пострадал. Инициато­ром второй встречи был уже я.

С изменившимся лицом входил родитель провинившегося ученика в мой кабинет. Человек военный, он хорошо осознавал уголовную ответственность за халатность, допущенную при хранении боевого оружия, и, разумеется, прекрасно помнил финал предшествующего разговора. В глазах его читались испуг и просьба не раздувать дело, не придавать ему гласности. Те­перь репутация и служебная карьера этого человека оказались в моих руках. Откровенно говоря, в сложившейся ситуации па­па интересовал меня в последнюю очередь. Назвав сумму нане­сенного мальчиком ущерба, я категорически отказался от ее не­медленного возмещения и в педагогических целях предложил отцу устроить парня на работу в каникулы, с тем чтобы тот сам заработал эти деньги и возместил нанесенный урон. Никакие иные темы не обсуждались. (Разговор происходил в присутст­вии мальчика.) Деловое предложение директора встретило полное понимание. Договорились о том, что после каникул отец и сын вместе принесут требуемую сумму.

Вскоре после каникул в актовый зал школы, где я репетиро­вал вместе со старшеклассниками выпускной капустник, вошла стройная, красивая женщина с невероятно бледным лицом. Представившись мамой того самого ученика, она протянула мне деньги.

— Мы так не договаривались. А где же ваш сын и муж?

— Муж погиб неделю назад.

— Как погиб? — невольно вырвался у меня вопрос, совсем не предполагавший выяснение обстоятельств гибели молодого, сильного, здорового человека.

— Катался на мопеде в нашем дачном поселке, и его случай­но сбила машина. (И она вновь протянула пачку денег.)

— Не может быть, в закрытом поселке случайная машина...

Она побледнела еще больше, а я, покраснев от собственной бестактной реакции на случившееся несчастье, отодвинул ее руку.

— Стекла в зале давно вставлены, а с вашим покойным му­жем мы договаривались в первую очередь о воспитательном смысле возмещения ущерба. Парень работал, значит — цель достигнута, а деньги оставьте в семье, вам они сейчас нужнее.

 

Чья духовность «духовнее»?

 

Он вошел в кабинет в полном облачении и широко перекрес­тил пространство моего обитания. С достоинством сел на пред­ложенное кресло, а затем вкрадчивым голосом, но твердо предъявил ультиматум: «Моя дочь не будет посещать уроки литературы в тот период, пока там проходят роман М. Булга­кова «Мастер и Маргарита». Дочка священника не может изу­чать это евангелие от дьявола. Вы не возражаете?» Последняя фраза была высказана явно из вежливости. Куда там возражать. В памяти вспыхнула провидческая строка из И. Бродского, на­писанная задолго до нашего религиозного ренессанса: «Вот приходит православный. Говорит, теперь я главный». С одной стороны, он родитель — ему и решать. С другой — сегодня не пришелся ко двору Булгаков, завтра отвергнут Л. Н.Толстого, у которого, как помним, были проблемы с ортодоксией. Что ос­танется тогда от русской культуры? Да и вообще при чем здесь православие? Обскурантизм, иными словами, узость, мракобе­сие и крайне враждебное отношение к просвещению, не имею­щие ничего общего с подлинной верой, возможен в рамках любой конфессии. Но об этом чуть позже. А пока на память пришел ответ другого православного священника, убиенного А. Меня. На вопрос, является ли роман М. Булгакова евангелием от Воланда, он заметил: «Роман имеет к Евангелию весьма отдаленное отношение. Это не трактовка, не интерпретация, а просто другое и о другом. Видимо, Булгаков сделал это созна­тельно. Его прежде всего интересовала тема человека, «умы­вающего руки». Это огромная трагическая тема всего XX века. Никогда еще это невинное занятие не принимало столь злове­щего характера и таких широких всемирных масштабов». Тем не менее вступать в философско-религиозный диспут со священнослужителем я не стал и дал согласие на временное непо­сещение его дочерью уроков литературы.

Когда за батюшкой закрылась дверь, я крепко призадумался о том, что же с нами происходит. Да, существует серьезная про­блема восстановления утраченной идентичности. Нам всем при­ходится наращивать корни, искать опору в святынях, без кото­рых не удерживается «ценностей незыблемая скала» (О. Ман­дельштам). Но почему на этих путях за веру отцов мы чаще всего принимаем их вражду и ненависть друг к другу, а вместо Духа вероучения держимся за букву? Так проще. Но простота хуже известно чего.

В одной из школ с так называемым этнонациональным ком­понентом автор этих строк увидел приказ директора, запре­щающий изучение сказки «Три поросенка» в начальной школе в силу некошерности персонажей. Некошерным оказался также Колобок, поскольку замешен на сметане. Звучит как анекдот, но, к сожалению, это правда. Спрашивается, кто сам себя заго­няет в культурное гетто? В другой гимназии прошел семинар православных физиков, определивший своеобразную педагоги­ческую сверхзадачу: каждый урок физики должен приводить к идее бытия Божьего. Как это корреспондируется с заповедью «не поминай имя Господа Бога своего всуе»? Наконец, не так давно умиленные средства массовой информации сообщили о том, что настоятель одного из монастырей договорился с РАО «ЕЭС России» о божеских ценах на энергоносители для своего богоугодного заведения. Вероятно, само собой разумеется, что для школ и больниц эти цены могут быть безбожными и даже дьявольскими. Воистину не ведаем, что творим! Глупо и бес­смысленно с