Простонародного русского быта

В ВОЛШЕБНОЙ СКАЗКЕ

 

Творческая свобода и фантазия народа полнее всего проявляется в языке сказок. Ведь

сюжеты сказок (речь идет о волшебных сказках) — не меняются. Народ не создает и не со-

чиняет эти сюжеты. Они достались ему с незапамятных времен. Потому сюжетные схемы у

разных народов мира так совпадают. Понятно, и функции сказочных героев строго ограни-

чены. Зато сфера языка во многом остается во власти позднейшего творчества.

Русские сказки выделяются богатством языка и стиля. Там, где в сказках других наро-

дов остался порою лишь голый ствол сюжета, русская сказка плетет стилистические узоры,

языковые кружева. Она с головы до ног покрыта орнаментом речи и разрастается дебрями

всевозможных образных средств. От русской сказки остается впечатление, что прошлое жи-

во в ней и бродит в ее корнях еще не вполне ушедшими соками. Поэтому в русской сказке

сюжет покрывается густой и свежей листвой языка. По своему языку русская сказка кажется

подчас изобретательнее и новее своих иноземных подруг. Архаика для нее все еще актуальна

и чувствует себя здесь еще достаточно молодо, чтобы пускать побеги в живое произношение

и в затейливое плетение слов. Вероятно, поэтому традиции сказки и народного сказа так

привились и прижились в русской литературе XIX и XX столетий и дальше, даст Бог, еще

себя проявят.

Живость и красочность языка русских сказок объясняется прежде всего тем обстоя-

тельством, что традиции крестьянского быта и культуры были в России очень прочными и

сохранялись в неизменности долго. Ведь даже в начале XX века русские фольклористы и эт-

нографы, бродя по деревням, собирали богатый урожай сказок. Значит, сказки дожили до

очень позднего времени, притом в живом исполнении и, следовательно, в живом языковом

творчестве народа.

К этому следовало бы прибавить, что русский народ по складу ума несколько фанта-

стичен, условно говоря — «сказочен», затейлив и художественно изобретателен, что нашло

отражение и в языке русских сказок. Об этих свойствах русского ума, в частности, писал

Максим Горький в своем, может быть, лучшем произведении, которое, к сожалению, мало

известно, — в «Заметках из дневника» (1923 г.). Создав галерею портретов русских народ-

ных фантазеров и всевозможных фокусников, которых он наблюдал в жизни, Горький за-

ключает:

«Мне хотелось назвать этот сборник: „Книга о русских людях, какими они были“.

Но я нашел, что это звучало бы слишком громко. И я не вполне определенно чувст-

вую: хочется ли мне, чтоб эти люди стали иными? Совершенно чуждый национализма, пат-

риотизма и прочих болезней духовного зрения, все-таки я вижу русский народ исключитель-

но, фантастически талантливым, своеобразным. Даже дураки в России глупы оригинально,

на свой лад, а лентяи — положительно гениальны. Я уверен, что по затейливости, по неожи-

данности изворотов, так сказать — по фигурности мысли и чувства, русский народ — самый

благодарный материал для художника»45_.

И еще один аспект проявился, по-видимому, в языке русских сказок — это образность

и сочность народной речи. Может быть, это произошло потому, что в русском народном

языке еще весьма ощутимо материально-магическое отношение к слову. В результате —

благодаря живости и свободе языкового выражения — в русской сказке возможны самые не-

ожиданные стилистические повороты. В том числе сдвиги в сторону более предметного, ма-

 

45 М.Горький. Собрание сочинений в тридцати томах. — М., 1951, т. 15, с. 336.

 

териально-конкретного и реалистически-бытового изображения традиционно сказочных ве-

щей и положений. Весьма традиционный и всеобщий (всемирный) сюжет в устном изложе-

нии сказочника, через его живую речь, внезапно приобретает характер реальной ситуации.

Например, героиней одной русской сказки выступает традиционная Царь-Девица. Об этом

типе сказочных персонажей нам уже случалось упоминать. Это — женщина, которая ведет

себя как мужчина: охотится, воюет, скачет на коне. В данном же случае эту сказочную бога-

тыршу, по имени Василиса Васильевна, которая носит мужское платье, — все принимают за

мужчину. И чтобы усилить ее мужской, богатырский признак, об этой прекрасной, сильной и

мудрой девушке говорится: «а больше потому (ее все принимали за мужчину. — А.С.), что

Василиса Васильевна была охоча до водки; а это, знашь, девушкам совсем не к лицу»46_.Это

сказано безо всякой иронии, поскольку Василиса Васильевна выступает безупречным поло-

жительным героем. Но это говорится в подтверждение ее мужского достоинства. И, разуме-

ется, это уже не входит в сюжет, но придумано, изобретено самим сказочником в ходе его

живого рассказывания, в целях наибольшей убедительности и наглядности образа.

Иначе говоря, посредством языка достигается большая детализация и конкретизация

сказочного материала, который, в общем-то, носит достаточно условный и отвлеченный ха-

рактер. Этот материал далек от реальной действительности, которая, однако, через язык ино-

гда вторгается в сказку и внезапно ее оживляет.

Или — героя другой сказки, Мартынку, разгневанный король велит посадить в высо-

кий каменный столб и не давать ему ни есть, ни пить: пусть помирает с голоду. Но у Мар-

тынки есть помощники, кот и собака, которые его выручают. Эта сказочная ситуация — тра-

диционна, широко известна и встречается в сказках разных народов. Но вдруг в устах рус-

ского сказочника она драматизируется и материализуется. Собаку зовут Журка, а кота —

Васька. «Узнала про ту напасть собака Журка, прибежала в избушку, а кот Васька на печи

лежит, мурлыкает, и напустилась на него ругаться: „Ах ты, подлец Васька! Только знаешь на

печи лежать да потягиваться, а того не ведаешь, что хозяин наш в каменном столбу заточен.

Видно, позабыл старое добро, как он сто рублев заплатил да тебя от смерти освободил; кабы

не он, давно бы тебя, проклятого, черви источили! Вставай скорей! Надо помогать ему всеми

силами“. Кот Васька соскочил с печки и вместе с Журкою побежал разыскивать хозяина:

прибежал к столбу, вскарабкался наверх и влез в окошечко: „Здравствуй, хозяин! Жив ли

ты?“

„Еле жив, — отвечает Мартынка, — совсем отощал без еды, пришлось помирать го-

лодною смертию“. — „Постой, не тужи; мы тебя и накормим и напоим“, — сказал Васька,

выпрыгнул в окно и спустился наземь. „Ну, брат Журка, ведь хозяин наш с голоду помирает;

как бы нам ухитриться да помочь ему?“ — „Дурак ты, Васька! И этого не придумаешь! Пой-

дем-ка по городу; как только встренется булочник с лотком, я живо подкачусь ему под ноги

и собью у него лоток с головы; тут ты смотри, не плошай, хватай поскорей калачи да булки и

тащи к хозяину“.

Вот хорошо, вышли они на большую улицу, а навстречу им мужик с лотком; Журка

бросился ему под ноги, мужик пошатнулся, выронил лоток, рассыпал все хлебы да с испугу

бежать в сторону: боязно ему, что собака, пожалуй, бешеная — долго ли до беды! А кот

Васька цап за булку и потащил к Мартынке; отдал одну — побежал за другою, отдал дру-

гую — побежал за третьею. Точно таким же манером напугали они мужика с кислыми щами

и добыли для своего хозяина не одну бутылочку»47_.

Здесь все живет: и препирательство кота и собаки, их ругань, их изобретательность,

их ловкие движения. Не просто принесли еду хозяину, как положено по сюжету, но — как

они это сделали! И даже мимоходом дается психология булочника, который уронил лоток с

булками и пустился наутек. И тут же видишь фигуру этого булочника — с лотком на голо-

ве — как ходили на Руси уличные торговцы. А в дополнение к булкам — другие типично

 

 

46 Афанасьев, т. 3, с. 33.

47 Там же, т. 2, с. 49–50.

 

русские бытовые подробности и названия, самые простонародные: мужик с кислыми щами,

да не забыли и о бутылочке…

Короче говоря, сказка в своем традиционном и окостеневшем сюжете внезапно ожи-

вает в бытовании, в практике рассказывания. Отсюда возможны и отдельные выходы вол-

шебной сказки в современность. Хотя действие происходит давным-давно и неведомо где,

иногда вторгаются имена и слова другого временного среза, близкого рассказчику. Скажем,

Иван-дурак идет в лес и, заплутавшись, попадает в дом разбойников, где пока никого нет.

Это опять-таки весьма старый, традиционный сказочный мотив: лесной дом разбойников,

куда попадает герой. Но вот деталь: «В одной горнице стоит кадка с вином, и плавает в ней

серебряный ковшик. Дурак взял стул, присел к кадке, вино пьет да во все горло „Долинуш-

ку“ поет»48_.

«Долинушка» это название русской песни «Среди долины ровныя» (сочинение

А.Мерзлякова), которая была сложена и стала популярной в XIX веке и известна до сих пор.

По отношению к сказочному сюжету «Долинушка» — это явный анахронизм.

Возможна и более смелая языковая модернизация. В сказке о Семи Симеонах один из

братьев с высоты столба обозревает всю землю и докладывает царю, что где происходит. Но

к этому прибавлено в одном из вариантов: «После сличили с газетами — точно так»49_.

Газеты становятся подтверждением магической силы героя.

Итак, сказка, оставаясь волшебной, способна обрастать современным языком, кото-

рый и делает ее достоянием слушателя. Это особенно заметно в сказках, записанных в позд-

нее время. Например, сказка о Волшебном кольце, записанная при Советской власти, в 1920

году. Сюжет этой сказки архаичен. Герой через змею получает магическое кольцо, с помо-

щью которого удовлетворяет все свои желания.

«Жили Ванька двоима с матерью. Житьишко было само последно… Однако Ванька

кажной месец ходил в город за пенсией. Всего получал одну копейку».

«Пенсия» — современное понятие. Но в том, что пенсия положена — всего в одну ко-

пейку, проявляется, одновременно, и сказочность ситуации, и содержится иронический на-

мек на актуальную современность, когда прожить на маленькую пенсию стало невозмож-

ным.

«Идет оногды с этима деньгами, видит — мужик собаку давит:

— Мужичок, вы пошто шшенка мучите?

— А твое како дело? Убью вот, телячьих коклетов наделаю.

— Продай мне собачку.

За копейку сторговались. Привел домой:

— Мама, я шшеночка купил.

— Што ты, дураково поле?! Сами до короба (до нищенства. — А.С.) дожили, а он со-

бак покупат!

Через месяц Ванька пенсии две копейки получил. Идет домой, а мужик кошку давит.

— Мужичок, вы пошто опеть животину тираните?

— А тебе-то како дело? Убью вот, в ресторант унесу…

— Продай мне.

Сторговались за две копейки. Домой явился:

— Мама, я котейка купил.

Мать ругалась, до вечера гудела»50_.

Во множестве сказок существует эта ситуация — покупка животного-помощника, ко-

торое, на первый взгляд, никуда не годится. Но в данном случае к встречному мужику ска-

зочный герой обращается на «вы» («Вы пошто шшенка мучите?»). Это, разумеется, уже

влияние советского официального языка, который предписывает гражданам, которые все

равны, разговаривать между собою вежливо. Здесь же встречный мужик, мучая собачку, со-

 

48 Там же, с. 98.

49 Там же, т. 1, с. 319.

50 О.Э.Озаровская. Пятиречие. — Л., 1931, с. 258–259.

 

бирается наделать из нее «телячьих котлет». Такой поворот в старинном изложении той же

сказки был невозможен. Котлетки из собак и кошек стали делать после революции, когда в

России начался голод. Помимо признаков голода, «ресторант», куда мужик намерен отнести

кошку, звучит как издевательство над шикарным заведением, где важные господа за боль-

шие деньги едят всякую гадость.

Во всякой сказке подобного рода мать или отец героя бранят его за бессмысленную

покупку. Но чтобы сказать «до вечера гудела», нужно обладать острым чутьем живого про-

стонародного быта и языка.

«Опеть приходит время за получкой итти. Вышла копейка прибавки. Идет, а мужик

змею давит.

— Мужичок, што это вы все с животными балуете?

— Вот, змея давим. Купи!

Мужик отдал змея за три копейки. Даже в бумагу завернул. Змея и провещилась чело-

веческим голосом:

— Ваня, ты не спокаиссе, што меня выкупил. Я не проста змея, а змея Скарапея.

Ванька с ей поздоровался. Домой заходит:

— Мама, я змея купил.

Матка язык с испугу заронила (онемела. — А.С.). На стол забежала. Только руками

трясет. А змея затенулась под печку и говорит:

— Ваня, я этта буду помешшатьсе, покамес хороша квартира не отделана.

Вот и стали жить. Собака бела, да кошка сера, Ванька с мамкой, да змея Скарапея.

Мать этой Скарапеи не залюбила. К обеду не зовет, по отчеству не величат, имени не

спрашиват, а выйдет змея на крылечке посидеть, дак матка Ванькина ей на хвост кажной раз

наступит. Скарапея не хочет здеся жить:

— Ваня, меня твоя мама очень обижат. Веди меня к моему папы!»51

Скарапея ведет себя как совершенно реальная женщина, поселившаяся в чужом доме

или, говоря по-советски, на чужой жилплощади. Змея испытывает квартирные неудобства,

которые в традиционном сюжете не предусмотрены, и это уже порождение другой эпохи,

которая оснащает сказку новыми подробностями. В итоге змея уходит из Ванькиного дома.

Достаточно, кстати, одной словесной формулы, чтобы мы вновь погрузились в море совре-

менности: собираясь к отцу во дворец, змея предлагает Ваньке взять извозчика. В дальней-

шем, обзаведясь волшебным кольцом, сказочный герой делает все, что хочет. Но сами его

желания оформляются в соответствии с новыми вкусами и представлениями. «…Ванька ку-

пил себе пинжак с корманами, а матери платье модно со шлейфом, шляпу в цветах и в перь-

ях и зонтик». Даже поставив чудесным образом дворец с хрустальным мостом, Ванька вы-

двигает дополнительное требование — и по мосту чтоб машина ходила самосильно. Вы уга-

дали: перед нами род паровоза. Затем, приглашая царя с царицей сесть на этот самосильный,

волшебный паровоз-самоход («бежит сухопутно, дым идет и музыка играет»), Ванька гово-

рит «анператору с поклоном»:

«— Ваше высоко, дозвольте вас и супругу вашу всепокорнейше просить прогуляться

на данной машинке. Открыть движение, так сказать… Царь не знат, што делать:

— Хы-хы! Я-то бы ничего, да жона-та как?

Царица руками, ногами машет:

— Не поеду! Стрась эта! Сронят в реку, дак што хорошего?!

Тут вся свита зауговаривала:

Ваше величие, нать проехаться, пример показать. А то перед Европами будет кан-

фуз!»52

Рассказчик явно принадлежит к типу «шута-скомороха». Он пользуется традицион-

ным сюжетом, но, пуская по мосту что-то вроде паровоза, одновременно, что называется,

вьет из языка веревки и творит заново сказку в ее речевом выражении, сочиняет, импровизи-

 

51 Там же, с. 259.

52 Там же, с. 264.

 

рует. Делает он это ради того, чтобы старинный сюжет оставался актуальным, и потешает

публику, наподобие словесной клоунады, которая, в общем-то, как мы видели, отвечает при-

роде сказки. Перед нами не нарушение сказочного жанра, но его развитие — на ином рече-

вом уровне.

Однако, в целом, как древнейший жанр фольклора, волшебная сказка модернизации

поддается с трудом и делает это неохотно — в виде каких-то временных или случайных ус-

тупок. Приведенный пример — с паровозом на хрустальном мосту — не правило, а исклю-

чение. Оно выявляет своего рода конфликт между сюжетом и языком сказки. Сюжет тянет

назад, в доисторию, в сложившиеся и привычные первоэлементы сказки. А язык, сохраняя

сюжет (который, по-видимому, дорог сказочнику), тянет сказку вперед, стараясь придать

старинным, доисторическим первоэлементам новую жизнь. В этой борьбе между языком и

сюжетом, по счастию, побеждает сюжет. В противном случае, вместе с языком победила бы

современность, и сам жанр сказки разрушился бы до основания, стерся с лица земли, исчез.

Но сказка как будто помнит и гордится, что она существо древнего происхождения и под-

держивает определенный баланс между стариной и новизной (между сюжетом и языком) —

в пользу старины.

В бытовании русской сказки куда более заметна не ее модернизация, а ее, можно ска-

зать, опрощение, популяризация. То есть — сползание сказки в сторону той крестьянской

среды, которая сказку сохраняла и воспроизводила на протяжении многих веков. Между

прочим, потому-то дошедшие до нас сказки дышат прекрасной наивностью. Сказка — по

своему стилю, по своему образному строю — весьма приближается к народным примитивам.

Здесь и цари, и высшие, потусторонние силы рисуются наподобие быта русского мужика.

Быт сказочных царей изображается в чисто крестьянских, простонародных формах. Со-

шлюсь на сказку о Царе-чернокнижнике, о царе-волшебнике: «Царь-чернокнижник ночку

просыпал, поутру рано вставал, ключевой водой умывался, полотенышком утирался, зато-

пил свою печку (курсив мой. — А.С.), берет свою книгу волшебну…»53 По сравнению с про-

стым мужиком только та разница, что в руках у Царя-чернокнижника волшебная, черная

книга. Столь же бесхитростен быт других сказочных царей. «Жил-был царь, у его была слу-

жанка, и царь приказал служанке купить щуку. Эту щуку сварили, уху съели царь с царицей

и служанка, а помои вынесла быку»54_.Различие между царем и мужиком состоит не в каче-

стве, а в количестве. Скажем, у царя на кухне покупают обыкновенную булку за сто рублей.

Но на той же кухне государь-император дает аудиенцию. Сказочный Иван является в «Сан

Петербурх» и просит одного «пьющего человека» проводить его к императору. Но государь в

эту пору занимался делами. Обождал Иван с полчаса. Царь выходит на кухню и спрашивает

мужика, зачем тот явился.

Также по-крестьянски собирается в путь-дорогу царский сын: «Тятенька и маминька,

испеките мне что надо подорожное, я пойду искать себе суженую».

Роскошь царского быта заключается в том, что прислуга подает царю самовар на стол.

И это специально обговаривается. А царская дочь, купив чудесную ягоду, не сразу съедает

ее: «Когда самоварчик поставят, чай пить буду и съем»55_.Так крестьяне, купив что-нибудь

сладкое, не съедают сразу, а приберегают до самовара, до чаепития, которое считается своего

рода праздником.

 

 

53 Н.Е.Онучков. Северные сказки (Архангельская и Олонецкая губернии). — СПб., 1908, с. 4.

54 Там же, с. 79.

55 См.: Ю.М.Соколов. Русский фольклор. — М., 1947, с. 354.

 

 

Глава седьмая

 

ТРАДИЦИОННЫЙ СТИЛЬ СКАЗОК.