Предупреждение (повтор): все тексты группы

АРИЯ НАПИСАНЫ НА ГОТОВУЮ МУЗЫКУ!

 

Припев с ключевым словом «ничто» заменили на «Я не сошел с ума». Получилась невольная перекличка с насильственно лесбий­ской поп-группой «Тату» и их песней «Я сошла с ума». Слава Богу, «арийская» песня отношения к гомосексуализму не имеет.

Здесь можно было бы порассуждать о «голубых» и «розовых», но тема эта уже скучна своей затертостью. Рост числа двух цветных меньшинств умиляет тех, кто считает бравирование неверным набо­ром хромосом главным достижением демократического процесса в России. Вообще, мне как-то трудно представить себе милейшего сэра Элтона Джона, который, задрав штаны, носится по Трафальгар­ской площади и орет в мегафон: «Я педрила, я педрила!».

Чтобы не впадать в патетику и не превращаться в идеологический отдел ЦК КПСС, вспомню-ка я замечательный клуб «Голубая Устри­ца» из дурацкого сериала «Полицейская академия»...

...Мне всегда нравился классический хард-рок и хэви тем, что на сцене там главенствовали настоящие мужики - плоть от плоти, кровь от крови. Если у кого из них и были какие-то нетрадиционные заморочки, мировую общественность в известность об этом не ставили.

Кстати, а при чем тут Сфинкс — в третьем, отрезанном хирургами Кипеловым и Терентьевым, бридже?

Мне жаль маленьких питерских сфинксов, принимающих на се­бя удары гнусной непогоды, полузатопленных психующей невской водой. Им надлежало бы царствовать совсем в другом мире, будучи младшим отражением Отавного Египетского Величия с отбитым на­полеоновскими солдатами носом. АЙРОН МЕЙДЕН очаровыва­лись тайнами древних... Наверняка они были потрясены, узнав, что египетские жрецы владели молниями и могли приказывать им пора­жать все то, что было жрецам не по душе.

Храмы по всей земле рушатся и восстанавливаются, книги уничто­жаются и пишутся, племена исчезают и зарождаются, а Сфинкс оста­ется. На его голове - символы посвящения, лапы его крепки, и он вы­нослив, словно работящий бык. А крылья у Сфинкса — крылья орла. Чтобы уноситься в области созерцания и открывать секреты мира. «Знать, сметь, хотеть, молчать» - вот что советует Сфинкс, не нару­шая тишины пустыни, посылая лишь импульсы. Останавливаешься у подножия странного великана, забыв о хитроумных египтянах, подсу­нувших тебе для путешествия самого упрямого верблюда, и ощущение остановившегося времени не покидает тебя. Воздух становится вяз­ким, песчаная буря забывает о заданном было себе направлении... Всего лишь доли секунды достаточно, чтобы ощутить свое ничтожест­во перед фигурой, олицетворяющей для верного христианина Ангела, Орла, Льва и Тельца. «Знать. Сметь. Хотеть. Молчать»... «Знать. Сметь. Хотеть. Молчать», - так каплет вода, капля за каплей, с потол­ка камеры твоей серой будничной жизни, выбивая лунку на младенче­ском темени. Ибо по сравнению с Символом Мудрости ты всегда ос­танешься малышом, то отказывающимся от памперсов, то снова воз­вращающимся к ним. Не знаешь, не смеешь, не хочешь, не молчишь.

 

Окончательный вариант

 

Я НЕ СОШЕЛ С УМА

(Терентьев/Пушкина)

 

Дай мне жить так, как я хочу,

Если нет — убей, мне здесь тесно,

Знаю я: я всего лишь гость,

На твоей Земле мне нет места.

Здесь

Бродят тени,

Ими движет запах денег,

Боль других и холод

Греют им сердца.

«Связь времен распалась» -

И Злодей, и Светлый Гений

Тесно сплелись в объятьях,

Их различить нельзя!

 

Я не сошел с ума,

Мир так стар и мал,

Что его делить нет больше смысла,

Нет, ты возьми себе

Все, что на Земле,

Мне оставь простор небесной выси!

Лучше быть одному всю жизнь,

Чем найти свой дом, и жить в нем с кем попало!

Ты молчишь, ты не против лжи,

Если в ней есть звон, звон металла.

 

 

Что бы почитать:

А. Камю. «Бунтующий человек», Легенды и мифы Древней Греции

Стивен Кинг. «Кладбище домашних жи­вотных»

«Жизнь и смерть Курта Кобейна», (изд-во «Русское слово», тираж 500 (!) экземпляров)

Уилки Коллинз, «Лунный камень», роман-детектив

 

ОГНЕННАЯ СТРЕЛА

(музыка В.Дубинина)

 

Размер, предложенный Дубининым, был настолько прост, что поначалу я растерялась... А потом один сюжет начал сменять другой с катастрофической для моего мозга быстротой, остановиться было чертовски трудно, зажженная для вдохновения толстенная парафи­новая свеча (в церковной лавке уверяли, что она из чистого воска) отчаянно коптила. Боги, давно пристрастившиеся к компьютерным играм, то и дело меняли у меня в голове дискеты, и вот уже из гото­вых вариантов можно было составить самостоятельный альбом. Од­нако Дуб требовал новых и новых идей, отбрасывая исписанные ли­сточки в сторону. Сам он до последнего момента не знал, о чем же должна была быть его песня. Но вот наступил момент весьма инте­ресного совпадения: я, устав от блуждания по лабиринту тем, закры­ла глаза, и четко услышала перестук колес взбесившегося поезда, Виталик в тот же вечер увидел, как из тумана на него выезжает нечто грохочущее с бьющим навылет светом прожектора. Восточный экс­пресс, который никогда не достигнет Запада, ибо он провосточнился насквозь, но который, тем не менее, мчится на закат. У итальянца Джанни Родари была премилая сказка, она называлась «Голубая стрела». У модного сегодня писателя Виктора Пелевина — «Желтая стрела»... И вот - сочиненные варианты текста, разложенные по по­рядку, в виде ступенек к мрачному зданию вокзала, откуда потом рванул «арийский» бронепоезд.

 

 

Сюжет №1

(здесь двух куплетов мне показалось мало, я занялась самоуправством и дописала третий).

ПРОРВЕМСЯ!

 

Пока не продан грязный воздух городов,

Пока все небо не раздали,

А ноздри ловят запах потных продавцов -

Жизнь горячее, чем вначале!

Вокруг нас — каменные джунгли,

Где каждый — и стрелок, и зверь...

Среди камней скользи, как, мудрая змея:

Капканы ставить научились,

Одним нужна твоя бессмертная душа,

Другому - тело, чтоб убили...

Вокруг нас — каменные джунгли,

Где каждый - и стрелок, и зверь.

 

Пускай огонь

Коснется нашей кожи,

Пускай вода

Расправится с огнем,

Кто хочет жить,

Тот все на свете сможет,

И мы с тобой

Прорвемся все равно!

 

Рожденный ползать крылья привязал к спине,

Покрыл их золотом отборным,

Но мы-то знаем, что в небесной тишине

Есть трассы лишь для непокорных!

 

Идея прорыва живет в рок-музыке с древних времен. В прошлом веке (только вслушайтесь в эти слова — «прошлый век», чудно как-то, вроде ничего и не кончалось) ее четко оформил хулиган и понтярщик Джим Моррисон: «Break on Through (to the other side)» (аль­бом THE DOORS, 1967 год).

 

Знаешь, день разрушает ночь,

Ночь разбивает на части день.

Ты пыталась бежать, ты пыталась скрываться,

Прорывайся на другую сторону,

Прорывайся на другую сторону,

Прорывайся на другую сторону, да...

 

Мы охотились за удовольствиями здесь,

А откопали свои сокровища — там,

Но способна ли ты все еще помнить то время,

Когда мы проливали горькие слезы?

Прорывайся на другую сторону,

Прорывайся на другую сторону...

 

В твоих объятьях я обрел остров,

В твоих очах я обрел целую страну,

В объятьях, что сковали нас одной цепью,

В очах, что одарили ложью.

 

Прорывайся на другую сторону,

Прорывайся на другую сторону!

 

Джим устраивал прорыв скорее в личных отношениях, связыва­ясь то с одной, то с другой ведьмочкой, тангонизируя (танго+агония) с наркотой и устраивая, как говорил Эрих Мария Ремарк, «та­нец напитков в глотке». Для глиняно-металлической России такое решение слишком мелковато, масштаб не тот. Если представить, что тебя со всех сторон окружают рвачи, хамы, киллеры, шлюхи, парла­ментарии, попы-грешники, настоящие инвалиды души и лжеинва­лиды тела, вруны всех рангов и мастей, новоявленные инквизиторы, которым разрешено на государственном уровне подсматривать за тобой и подслушивать твои разговоры, продажные менты, глупые комментаторы и вороватые реформаторы, то единственным выхо­дом из этой затхлости действительно покажется прорыв... Как из ок­ружения, с затяжными боями. На другую сторону бытия, под собст­венным знаменем. Я пыталась провести эту идею через МАСТЕР, Грановский (человек, разглядывающий внутри себя некую мерцаю­щую тайну) превратил ее в «Metal Doctor», прости господи (см. аль­бом «Лабиринт»).

 

Меня связывают с духом Моррисона самые дружеские отноше­ния (из личного опыта: с духами дело иметь гораздо проще и прият­нее, чем с реально существующими людьми, даже с самым зловред­ным можно договориться). Настолько дружеские, что временами люди, прочитавшие написанный мной на одном дыхании рассказ «Визит», иногда не понимают, о каких событиях там идет речь — ре­альных или нет. И приходится терпеливо объяснять, что коридор в моей квартире действительно длинный-длинны и с покопанным ли­нолеумом, словно по нему возюкали пулеметом, что эта коридорная кишка действительно заканчивается пованивающей пастью мусоро­провода, что действительно одно время дворниками у нас работали два бывших «афганца» и что как-то раз действительно случился у му­соропровода Великий Засор... Все остальное - буйство летней фан­тазии. Но «American Prayer» Моррисона я переводила на самом деле.

 

Знал ли ты, что свобода

присутствует

лишь в школьном учебнике?

Знал ли ты, что безумцы

управляют нашей темницей,

Находясь в своей тюрьме, в своих застенках –

Только для вольных, и только

для белых протестантов...

Мальстрем.

 

Мы опрометчиво карабкаемся

на самый край скуки,

Мы приближаемся к смерти

на самом острие пламени свечи,

Мы пытаемся отыскать нечто,

что уже само отыскало нас...

и т.д.

 

Фокус с прорывом на обратную сторону Луны с «арийцами» не про­шел. И тогда... (делаю эффектную паузу, закатываю глаза под пото­лок)... явился рыжеволосый Маврик - он превратился в копию призра­ка отца датского принца Гамлета. Кто не в курсе, сейчас расскажу.

Жил-был английский писатель-драматург-поэт Уильям Шекс­пир. Кое-кто из умников предполагает, что это был вовсе не Шекс­пир, а сама королева Елизавета, или философ Бекон, или... Короче. Так этот Уильям мог по праву считаться одним из первых успешных «металлических» авторов. На его совести десятки порубленных, от­равленных, преданных, повешенных, проклятых человеческих су­ществ, рота ведьм-диверсанток... Несколько шекспировских коме­дий можно считать неким отходом в сторону относительно облег­ченного психоделического рок-н-ролла.

Осведомленность Маврика в вопросах мировой литературы впол­не могла позволить ему сойти за бледную тень гамлетовского папы, подло отравленного собственным братушкой соком белены.

— А вот, Маврик, еще текст, — безнадежно сказав я гитаристу, с тоской глядя на листы с отпечатанными и отвергнутыми виршами.

Листочки сильно смахивали на трупики аккуратных белых птичек. — Дуб завернул, стремясь к совершенству.

— Совершенство — это смерть, — обронил Маврик инфернальную фразу и забрал листочки-трупики, — Давай все. что есть, разберемся.

Так текст «Прорвемся!» перестал быть сиротой при живых роди­телях и присоединился к «Химическому сну». Слава Богу, у меня хва­тило ума не говорить Маврику, на какую музыку писались стихи, иначе он бы забуксовал, и тогда все пропало бы окончательно.

 

 

Сюжет №2

 

- Скажи, в чем смысл жизни, — спросил ходок из Европы у ти­бетского Далай-Ламы.

- О, сын мои... - загадочно улыбаясь, отвечал ходоку Далай-Лама и поднял вверх указательный попей,. Его улыбка расползлась по стенам древнего монастыря и отпечаталась на лицах десятков си­дящих на листьях лотоса Будд... Я поймала себя на мысли, что было бы прикольно, если бы Далай-Лама поднял вверх средний палец, и по­слал тем самым любопытного ходока на ставший международным «Fuck»...

Действительно, Далай-лама, в чем смысл жизни? Как только че­ловек разгадывает эту загадку, он тут же исчезает...

Получился вот такой заезд в тибетский монастырь. Естественно, отвергнутый. Еще один белый бумажный трупик на моем ковре.

 

ЗАЧЕМ ЖИВЕМ?

 

В нем смысл жизни — не узнаешь ни за что,

Пока твой бункер не взорвется,

Пока не рухнет вниз больничный потолок,

И боль не вспыхнет черным солнцем.

Тогда наступит озаренье,

По ты исчезнешь в этот миг.

В чем смысл жизни ~ не кричи, не говори,

Когда вернешься вновь на Землю.

Пусть каждый в пламени своем сгорит,

Пройдет сквозь собственную темень —

Тогда наступит озаренье,

И все исчезнет в этот миг....

Написав этот текст, я почему-то сильно рассердилась (неизвест­но на кого) и выдала следующий: «Мы», о той категории, которую «арийцы» на свой счет не приняли, т.е. полностью себя из нее ис­ключили, поделив присутствующих в отдельно взятой стране на «мы» и «вы». Слова «жвачка, карболка, дураки и дурни» совершенно не вписывались в привычную для них романтическую канву, да и, насколько я смогла понять, «поиск смысла жизни» моих братьев по АРИИ особенно не беспокоил.

 

МЫ

 

Пусть за идею умирают дураки

Или безумные святые.

Святыми быть нам в этой жизни не с руки,

А дурнями мы в прошлом были,

Когда искали смысл жизни —

Как черных кошек в темноте!

Мозги — как зубы — чистят людям каждый день,

Мир пахнет жвачкой и карболкой,

Мы — между небом и землею, мы — нигде,

А в том, что знаем, — мало толка.

Мы словно армия пришельцев

На новых опытных полях.

 

Мы те, кто есть,

Таких не переделать,

То — рвем, то — бьем,

То - вскачь, то — столбняком.

И так живем.

Кому какое дело,

Взгляни наверх -

Там знают обо всем!

 

Сюжет №3

 

Почему западные группы не боятся упоминать в своих песнях всяких бесов и богов поименно? Интересный вопрос. А потому, что им глубоко наплевать, поймут ли их или нет. Пожелавший узнать, например, кто такой Азазел, залезет на высокую стремянку в какой-нибудь библиотеке. Выступая в качестве страховой компании и спасая конечности некоторых любознательных личностей от возможно­го перелома, я выдам короткую справку относительно этого персо­нажа.

«Азазел» иногда произносится как «Азазель». Это слово в наши неспокойные дни можно увидеть на книжных лотках: модный писа­тель Б. Акунин (читается как «Бакунин») назвал так один из своих опусов.

Азазел - падший ангел, отличавшийся своей изобретательнос­тью и смекалкой. Считается изобретателем всего холодного оружия в мире: кинжалы, мечи, шпаги, ножи и ножички, включая перочин­ные, - все это дело его рук. Для женщин Азазел придумал другое хи­трое оружие - косметику, тени и краски, притирки, помады, мази, щипчики для прореживания кустистых бровей и всяческие украше­ния, чтобы соблазнять и губить падких на развлечения мужичков. Мусульмане считают его высшим ангелом, который после своего па­дения стал называться сатаной.

Присутствие имени «Азазел» на вышедшем раньше «арийской» «Химеры» альбоме IRON MAIDEN вдохновило меня на очередной подвиг. В дебри демонологии, щадя чувствительные души музыкан­тов, я не стала залезать. «Ну уж Абадонну они точно знают», — наив­но рассуждала я. Повелитель и царь над саранчой, вышедшей из ды­ма, из кладезя бездны, когда вострубил пятый Ангел (глава 9 «Откро­вения от Иоанна»), по-еврейски звался Авадонн, а по-гречески Аполлион, «разрушитель». Был членом партии падших ангелов. У Булгакова он — как демон войны — появлялся в черных очках, кото­рые снял всего один раз — чтобы ликвидировать барона Майгеля, по­кусившегося на царство Воланда.

 

АБАДОННА

 

Один и тот же сон преследует меня:

В мой дом приходит Абадонна,

Слепой хозяин нашей смерти и огня

Объявлен небом вне закона,

Он не мирился с властью Бога,

Был в наказанье сброшен вниз.

Он появляется из каменной стены,

И так же тихо исчезает,

Его очки от крови пролитой черны,

Но он пока их не снимает,

А если снимет — все живое

Мгновенно обратится в дым!

 

Зажги мне свет ~

Везде, где только можно,

И я проснусь,

А ночь сотрет свои след,

Моей душе не будет так тревожно —

Кругом светло,

И Абадонны нет...

 

Он обещал во сне вернуться,

Отдать мне черные очки...

 

Абадонну знал (заочно) Холст. Получалось, что у остальных с булгаковским романом «Мастер и Маргарита» отношения были более чем прохладные...

- Да какой такой Абадонна? — вопил темпераментный Дуб, оша­левший от предлагаемого тематического разброса. — Да кому он ну­жен, этот твой Абадонна?!!

А какой клип можно было бы снять... Закройте глаза, и пред­ставьте себе, что Абадонна молча вручает вам свои черные очки.

Правда, по состоянию на 30 сентября 2001 года, похоже, что свои окуляры уставший командовать саранчой демон по дешевке уступил Бушу, президенту Соединенных Штатов Америки, коэффициент ум­ственного развития которого, согласно данным зарубежной печати, ниже среднего.

До американцев никак не доходит, и никогда не дойдет, что все случившееся в ними 11 сентября — взрыв небоскребов-близнецов Международного Торгового Центра, пожар в Пентагоне, белый по­рошок в конвертах — всего лишь обычная магическая «обратка» за Белград, Ирак, Вьетнам, Корею. За то чувство вседозволенности, ко­торое испортило жителей американских городов гораздо сильнее, чем квартирный вопрос (по наблюдению мессира Воланда) испор­тил москвичей.

Было время разбрасывать камни - бросать их в чужие затылки, спины, окна, двери, жизни; было время взращивать семена ненависти и злобы, порождать врагов для своих врагов. Пришло время со­бирать камни; в собственный фартук ловить падающие с неба бу­лыжники, спасая свою кухню с микроволновками и недожаренными ко Дню Благодарения индейками...

 

 

Сюжет №4

 

Говорят, когда трещит и коптит зажженная свеча - горят всякие чернушные краказямбрики. Когда тянет наворотить что-нибудь с неким душком, я всегда зажигаю свечу, даже если включена обычная настольная лампа.

Но очередной сюжет на заданную «рыбу» я сочиняла не только при свете свечи, но и под присмотром Черного Монаха.

 

- Вы не пугайтесь, если к вам какое-то время будут наведываться тени, — говорил мне человек, пристраивая деревянную фигурку мо­наха на верх книжного шкафа, с таким расчетом, чтобы сей сумрач­ный — и прямо скажем жутковатый — сторож мог видеть всех, кто входил в квартиру.

- Да в мой дом постоянно заходят всякие экстравыдающиеся личности... — я нисколько не умаляю их способностей, но одна моя знакомая, сама из компании сенсов и ведьм-самоучек, как-то сказа­ла: «Вы, Маргарита Анатольевна, просто магнит какой-то для при­дурков!». На языке у меня вертелось самокритичное: «Дурак дурака видит издалека», но я промолчала.

Кстати, до того как поставить Монаха среди книг, его владелец отчаянно тер фигуркой о свои взъерошенные волосы. Магический обряд.

От Монаха веяло чем-то потусторонним и загадочным. Но никто из тех, кто входил в комнату, его почему-то не видел. Много раз у ме­ня появлялось желание взять черную фигурку и спрятать куда-ни­будь подальше, но условия моего договора с магом такого малоду­шия не допускали. Даже если хозяин Монаха и не был настоящим магом. С такими людьми лучше не конфликтовать, их моментально бросает из одной крайности в другую, от симпатии к ненависти.

- Я его в прошлый раз поставил в доме у N (имя и фамилию тог­дашнего клиента мага я не называю по этическим соображениям, но человек он в рок-мире известный)... помогло.

Несомненно помогло! Если мне не изменяет память, тот тип, ка­жется, сильно погорел на едва реализованном журнальном проекте.

И вот как-то ночью... лицо Монаха в подпотолочном полумраке нехорошо сморщилось, и капюшон будто бы надвинулся еще глубже на глаза. По противоположной стене амебно поплыла неясная тень, которая сфокусировалась в аккурат напротив меня в виде трех ко­леи...

Чуть позже я сообразила, что это была всего лишь тень от мону­ментального нефритового подсвечника, купленного за 2 дня до зна­менитого августовского обвала рубля в 1998 году. Но, поверьте, серд­це екнуло, Я хотела сказать Монаху что-то вроде «Не балуй, дядя», но почему-то вспомнилось трогательное предупреждение родителей в детстве: «Не разговаривай с незнакомыми дяденьками!». Таких слов, как «сексуальный маньяк», тогда и знать не знали даже взрос­лые (а если знали, то вслух не произносили, считая их верхом непри­личия), но подтекст предостережения был ясен. Теперь к сексу при­бавились - помимо рок-н-ролла - наркотики: родители стали бо­яться дилеров-обольстителей.

Смотрю в окно, и представляю: человек, у которого вместо лица, в целях конспирации, голимое белое пятно. Он облачен в китайский шелковый халат с драконами на спине. На столе с бюстиками Напо­леона и Черчилля - кокаиновая дорожка. Тонкими белыми пальца­ми перебирает рассыпанный на черном бархате матовый жемчуг, вы­кладывает из него причудливые рисунки. Так получился «Гений мра­ка» для «Неформата» Маврика, который, правда, был Сергеем от­вергнут. У нас тогда вообще с ним конфликт вышел, во всяком слу­чае — у меня с ним. «Неформат» увидел свет без моего участия.

 

 

ГЕНИЙ MРAKA

 

Иди прямиком,

Через город, где твой дом,

Иди сам, не жди провожатых!

 

Иди, только знай:

Этот путь ведет не в рай,

Не ищи потом виноватых.

Вот — мост, а вот — овраг,

Делай шаг, последний шаг,

Ты у цели,

 

Назад не смотри,

Видишь, в черном, впереди –

Твой герой.

 

Он призрак, он пророк,

Человек, и дух, и бог,

Он открывает гостю объятья.

 

Он гений темноты,

Он ждет таких, как ты,

И ты забудешь путь обратно.

 

Тебе он все даст,

Но не в долг, а навсегда,

И ты поверишь:

 

Вы с ним — против всех,

На летящей в ночь Земле,

Он — с тобой!

 

Он просто тот, кто любит черный бархат,

Он просто тот, кто любит

Неверный лунный свет,

Он просто гений,

Гений долгой,

Зимней тьмы.

 

Когда ты был мал,

Черный цвет тебя пугал,

Но был и сказочным магнитом,

 

Ты знал, что тьма сотрет

В порошок полярный лед

И солнца диск, что спит в зените!

 

Тогда твой герой

Пировал ночной порой,

Злой и гордый,

Казнил он и любил,

И сквозь стены проходил,

В сон-но-но-твой...

 

Он просто тот, кто любит черный бархат,

Он просто тот, кто любит

Неверный лунный свет,

Он просто гений,

Гений мрака!

 

Теперь ты никто,

Ты зависишь от него,

На поводке длиннее жизни.

Зачем и почему,

Как на огонь, летим на тьму...

Ответа нет, хоть крикни трижды!!!

Вот - мост, вот — овраг,

Делай шаг, последний шаг,

Ты у цели.

 

Назад не смотри,

Видишь, в черном, впереди —

Твои-но-но герои...

 

Он просто тот, кто любит черный бархат.

Он просто тот, кто любит неверный лунный свет... и т.д.

 

ТВОЙ ВРАГ

 

Когда ты встретишь незнакомца на пути,

В глаза ему смотреть не надо —

Взгляд может быть и отрешенным, и пустым,

И полным дьявольской услады,

 

Тебя потянет как магнитом

Уйти за незнакомцем в ночь...

Твой враг не тот,

Кто с ног собьет ударом,

Твой враг не тот,

Кто любит сплетен яд,

Твой враг - другой:

Считай, что все пропало,

Лишь Он вонзит

В тебя горящий взгляд!

 

Когда ты встретишь незнакомца в час ночной,

То вспомни старую молитву,

Пусть черным вороном взовьется над тобой,

И упадет с крылом подбитым...

 

Оставь его на растерзанье

ВорОнам и голодным псам!

………………….

 

Ты ночью встретишь незнакомца —

Не смей ему смотреть в глаза!

Кстати, кадры с кокаиновыми дорожками на столе позаимство­ваны из любимого кинофильма группы МЕТАЛЛИКА - «Чело­век со шрамом», где задиристого красавца наркоторговца играл Аль Пачино.

Сюжет о столкновении невин­ного юного существа с нехоро­шим незнакомцем брал на воору­жение и дядюшка Харрис, но де­лал это слишком по-британски: никаких рекомендаций по битью морды или приемов каратэ против маньяка он не давал. Ну, не надо смотреть незнакомцу в гла­за, а дальше что? Под бдительным оком Черно­го Монаха вырисовывался наш, русский, вариант встречи с со­мнительным ночным прохожим.

Он содержал исконно русскую рекомендацию: прочитать молитву, как умеешь (лучше всего подходит «Отче наш»), чтоб сгинула нечи­стая сила. Особой надежды на то, что Дуб даст одобро», у меня не бы­ло, но усовершенствовать по-русски литератора-бэсиста Харриса я сочла своим долгом.

 

Сюжет №5

 

Опять начались блуждания вокруг да около извечной темы о смысле жизни, ибо чем дальше от даты рождения в глубины окружа­ющего маразма, тем больше этот вопрос меня занимает. Фраза «Смысл жизни в неминуемой смерти» — почему-то не устраивает, во всяком случае в те дни, когда светит солнце, и батарейки моего кап­ризного организма беспрепятственно получают необходимую подпитку.

 

МИННОЕ ПОЛЕ

 

Над минным полем собирается гроза,

Я в центре поля жду удара,

Прочь убежать и где-то спрятаться нельзя:

И слева мины есть, и справа!

Вся жизнь - то взрыв, то ожиданье

Взрывной волны, для всех одной.

Зачем живем?

Ответ — за дверью в небе,

Три раза в дверь

Ударь, когда дойдешь,

Там знают все,

Но я еще там не был,

А тех, кто был,

Назад не заберешь!

 

Над минным полем ведьмой носится метель,

Мне б оторваться вместе с нею,

И пролететь над этой жизнью без потерь,

Я не летал, но я сумею!

 

Под белым снегом спрятан провод,

Он ждет, когда я ошибусь!

 

Зачем живем?

 

Минное поле, оставленное после себя то ли фашистами, то ли че­ченскими боевиками, стало как бы прелюдией к военной тематике на этом альбоме. «Война призраков» - так назвали бойню в Чечне телекомментаторы, рассказывая о дневных и ночных перевоплоще­ниях чеченцев. Да и наши парни тоже разные: одни возвращаются в Чечню, чтобы отомстить за погибшего друга, другие - чтобы гра­бить. На войне как на войне...

«Ты чего, не понимаешь, что ли?» — пялит глаза здорово набравший­ся десантник, с которым мои друзья из одной известной московской группы познакомились в вагоне-ресторане, возвращаясь с гастролей. — Мы же там кайфуем. Заходишь в дом, всех лицом к стене, берешь что хочешь, золото у женщин забираешь, ничего с ними не случится, еще на­живут...» Сказал, и пристально уставился на шевелюру лидера коллектива, весьма колоритного армянина. «Ага, — щелкнуло в армян­ской голове, — и меня ведь может прирезать защитник отечества, я ж «черный»...» Не дожидаясь развязки этой сомнительной истории, рокеры выставили «защитникам» еще шампанского, и под благовидным предлогом дематериализовались...

 

ВОЙНА ПРИЗРАКОВ

 

Война для призраков всегда была игрой,

А для живых война - ловушка,

Смерть до рожденья нас заносит в список свой,

И отмечает самых лучших!

 

Кому — герой, кому — убийца,

Кому — «груз 200» в страшном сне...

Уймись, душа,

Тебе какое дело?

Мы здесь — никто,

Лишь ветки для костра!

Уймись, душа,

Поставь крест

В поле белом,

Поставь крест всем,

И тем, кто жив пока!

 

Ты возвращаешься туда, где кровь друзей,

Ведешь на призраков охоту,

Ты быстро стал одним из новых сверхлюдей,

И сделал смерть своей работой...

 

На бойне не бывает правды,

У каждого она своя!

…………………

 

Ты и герой,

Ты и убийца,

И ты «груз 200» в страшном сне.

Или

 

Чем больше вижу я — тем вера все слабее,

Что мы разумные созданья,

Мне хочется закрыть глаза... и побыстрее

Покончить с глупостью всего одним касаньем.

 

Безумство породит безумство (насилье породит насилье),

И это бесконечный путь.

 

Когда вода стечет с клинка — ей кровью быть,

Дождь над землей — и тот багровый,

Я сотню раз готов был сам себя казнить,

Лишь бы воскреснуть в мире новом...

 

Но старый мир в меня вонзился

Летящей огненной стрелой (ага! Вот оно!).

 

Уймись, душа,

Тебе какое дело?

Чужая жизнь — темней, чем зимний лес.

Уймись, душа,

Крест выставь в поле белом,

И поклонись истерзанной Земле.

 

Привет группе DOORS, которую вряд ли слушают поклонники АРИИ...

 

Что люди сотворили с Землей?

Что они сделали с нашей прекрасной сестрой?

Опустошили и разграбили ее, избили и вспороли ее,

Вонзили ножи в тот ее край, из-за которого Солнце восходит,

Связали ее тело оградами, унизили ее.,,

 

Отказ Дуба от всех предложенных мною вариантов довольно бы­стро приближал нас к «паровозной» развязке. Для меня железнодо­рожная тема новой не была. Оба моих деда имели непосредственное отношение к поездам, к московской Казанской железной дороге. Один, бывший крепкий середняк из деревни Суконники, все больше занимался партийной работой, другой - еще до революции -тайно возил на паровозе оружие для большевиков. Наверное, это его гены начинают бунтовать во мне, когда я вижу распоясавшихся толстожопиков с золотыми цепями на шеях, и мне хочется выковырять из мостовой булыжник — орудие пролетариата, чтобы засветить ка­мушком в какой-нибудь «джип» хозяина новой жизни, писающего средь бела дня на Комсомольском проспекте столицы на куст ши­повника. «Революционный» дед был голубоглаз, усат, отменно тан­цевал кадриль, по воскресеньям пел в церковном хоре, и не оставил это богоугодное занятие после победы тех, кому он собственноручно доставлял винтовки и патроны. Вооруженные им товарищи гневно осудили деда, указав ему на несовместимость Бога и революции, да и исключили Петра Степановича из своих рядов...

Несколько лет назад мной уже был сочинен скоростной опус на «паровозную» тему для благополучно развалившегося все того же хард-рокового проекта СС-20.

 

Безумный поезд

Режет ночь

Дыханьем Змея Горыныча,

Безумный поезд

Гонит прочь

Трудяг в оранжевых куртках.

 

Глаза — их целых три!

Распахнуты не на шутку,

Стоп-кран давно сорвали,

У машиниста в лице ни кровиночки.

 

Уголь кидай

В жаркую топку,

Уголь бросай

В жадную глотку.

Эх, жива анархия —

 

Вольный рок на рельсах.

По небу — дымный след,

Свободы очень хочется...

Но в коммунах умер свет —

Взорвали остановку...

Уголь кидай

В жаркую топку,

Уголь бросай

В жадную глотку!

 

Близка и понятна цель,

А кайф какой в движении!..

Безумный поезд уцелел

В полдюжине крушений...

 

Уголь кидай

В жаркую топку,

Уголь бросай

В жадную глотку!

 

Но рельсы разобрал какой-то оборванец,

А до свободы — три версты,

Ох, сколько будет грязи...

 

В этой песне меня интересовал отнюдь не сам паровоз с тремя глазами (один прожектор наверху, плюс два боковых), а та самая Свобода, до которой мы при каждой смене лидера в стране пытаем­ся докатиться. В какой-то степени этот «Поезд» можно считать вари­ациями на тему революционной песни «наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка». Только остановку уже... того... ликвидировали, то ли свои, то ли чужие.

- Дзинь! Тррр! - Дубинин на проводе. - А не взять ли нам Пеле­вина? «Желтую.......

- «Стрелу», - радостно подхватываю я, - и переделать к чертям собачьим. Почему у него герой так тихо сходит с поезда? Не по-на­шему это!

Дуб провидчески и героически дает «добро», у меня в районе сол­нечного сплетения образуется благостная, святая пустота - верный, подтвержденный годами, признак того, что все будет «тип-топ», и нас ждет удача.

У Пелевина мне нравилось многое, и жаль было, что это многое придумала не я: и вагоны, уходящие на Восток и теряющиеся на Запа­де, и похороны, когда умерших с помощью проводника выпихивали в окно. Да не устраивал лишь финал - без резкого движения, без шараха­нья кулаком по столу и терзания на груди тельняшки. По моему разумению, сбрендивший поезд так плавно, по-пацифистски не мог остано­виться. Тот поезд, в который нас втолкнула жизнь без нашего на то со­гласия, иногда лишь замедляет скорость, рельсы проложены четко - в пустоту. Можно стать хиппи, панком, крутым альтернативщиком, ме­таллистом, конторщиком — кем угодно, но бесповоротно соскочить с подножки жестокого транспортного средства с космическим числом вагонов тебе не удастся. Эта мораль - или отрыжка этой морали - и га­сит тот самый огонь в твоих глазах, о котором любят писать поэты-ро­мантики старой закалки, кого даже под дулом автомата не заставишь произнести слово из трех букв, начинающееся со священной буквы «х».

Первый куплет «Стрелы» несколько раз менялся.

 

Стрелой горящей поезд режет пустоту,

Послушный неизвестным силам,

Тебя втолкнули в этот поезд на ходу,

И даже имя не спросили.

Не знаешь ты, что будет дальше,

Каким ты станешь через миг...

 

Или

 

Во тьму ночными часовыми

Уходят белые столбы.

 

Сложился и вариант 1-го запева, посвященный исключительно Владимиру Петровичу Холстинину, и выглядел этот вариант так:

 

Стрелой горящей поезд режет пустоту,

Послушный неизвестным силам,

Закат Европы проскочил он на ходу,

Восход России пыль прикрыла.

 

Монументальный труд философа Шпенглера «Закат Европы» Холст мечтал каким-нибудь образом переложить на свою музыку, но отсутствие в нем героя типа Заратустры делало такую задачу практи­чески невыполнимой, а придумать более хитроумный подход не хва­тало времени и сил - надо было пахать. «Работай, работай, негр, солнце еще высоко!» — гласит любимая «арийская» пословица.

В припеве уже чувствовалась готовность к прыжку - то ли с пара­шютом, то ли с «тарзанки», то ли с печки на лавку.

 

а) He спи, пора!

Прощай, безумный поезд,

Стрела летит туда, где рухнул мос