Аргумент 2: как получает свое значение внутренний объект?

Даже если бы мы могли как-то вызывать из памяти правильный образ, не зная, что означает слово «красный», все-

хаки остается еще одна проблема. Предположение о том, что слова и другие знаки в конечном итоге получают значение благодаря соотнесению их с внутренними объектами — идеями, — кажется правдоподобным лишь до тех пор, пока не зададутся вопросом: а как, в свою очередь, эти внутренние объекты получают свои значения?

Допустим, слово «красный» вы связали с мысленным образом красного квадрата. Придали вы благодаря этому значение данному слову?

Нет. Мы уже видели, что доступные образцы — скажем, красный квадрат, нарисованный на карточке, — можно интерпретировать самыми разными способами. Но та же самая труд ность возникает и в отношении мысленных образцов. Сами по себе они ничуть не более осмысленны, чем внешние образцы.

Предположим, например, что вашим мысленным образом является алый квадрат. Должны ли вы тогда применять слово «красный» только к объектам алого цвета? Или к оранжевым объектам тоже? Или, может быть, ваш образец только случайно оказался красным, а на самом деле он представляет квадратность? Не должны ли вы поэтому выбирать только квадратные объекты? И так далее. Ваш мысленный образ не позволяет дать ответ ни на один из этих вопросов.

Ясно, что мы вновь попадаем в круг. До сих пор мы объясняли, каким образом слова и другие знаки получают значение, опираясь на предположение о том, что какие-то знаки — мысленные знаки — уже обладают значением. Поэтому вопрос о том, как первоначально возникают значения, остается открытым.

Движение по кругу

Витгенштейн указал на то, что объяснения, опирающиеся на модель внутреннего процесса, содержат в себе круг. Эта Модель пытается объяснить, каким образом слова и иные общепринятые знаки получают значение, ссылаясь наличные, внутренние объекты, но она вынуждена считать, что эти внут-

 

ренние объекты уже имеют значение. Она пытается также объяснить вашу способность выделять среди внешних объектов «красные» объекты, но предполагает при этом, что вы уже обладаете этой способностью.

Имеются еще два примера круговых объяснений. Когда-то мы пытались ответить на вопрос о том, на чем держится Земля, предполагая, что она покоится на спине огромного животного — слона. Конечно, такое объяснение не раскрывало тайны, ибо затем требовалось объяснить, на чем держится слон. Поэтому мы были вынуждены предполагать наличие другого животного — черепахи, — на которой стоит слон.

Но на чем стоит черепаха? Не обязаны ли мы ввести другое животное, на котором держится черепаха, затем — еще одно, на котором держится первое, и так далее до бесконечности?

Проблема возникает вследствие того, что наше объяснение считает несомненным то, что подлежит объяснению: что всякая вещь на чем-то держится.

Аналогичный круг содержится в предположении о том, что поведение человека можно объяснить как результат поведения мельчайших существ, управляющих человеком так, как управляют судном.

Такое объяснение содержит круг, ибо теперь нам нужно объяснить поведение этих мельчайших существ. Допустим, их поведением управляют еще более мелкие существа. Но тогда этими последними должны управлять еще более мелкие и так далее.

Конечно, указание на то, что такие объяснения содержат круг, еще не означает доказательства того, что слона или маленьких существ, копошащихся в нашей голове, не существует. Но если слона или этих маленьких существ мы ввели только для того, чтобы объяснить какие-то вещи, которых они не объясняют, а считают несомненными, то нет никакого смысла в их введении.

То же самое, конечно, справедливо и для механизма мысленного, внутреннего «поиска», вводимого моделью внутрен-

них процессов. Указав на то, что этот механизм считает несомненным то, что должен был объяснить, Витгенштейн лишил нас оправдания для его введения.

Значение и употребление

Витгенштейн предостерегает нас от искушения мыслить. значение и понимание как таинственные внутренние процессы.

«Мы привыкли думать, что использование языка включает в себя две части: неорганическую часть — работу со знаками — и органическую часть, которую мы можем назвать пониманием этих знаков, приписыванием им значения, их интерпретацией, мышлением о них. Эта последняя деятельность осуществляется в очень странной среде, в мышлении. А механизм мышления, природа которого нам совершенно неясна, способен вызывать явления, недоступные материальному механизму» (Ludwig Wittgenstein, The Blue and Brown Books (Oxford: Blackwell, 1972), p. 3).

Так в чем же тогда, по мнению Витгенштейна, заключа
ется существенная разница между мной и попугаем, если не
в чем-то внутреннем? Грубо говоря, она заключается в нашей
способности что-то делать. У меня имеется множество спо
собностей, делающих явным мое понимание того, что я под
разумеваю под фразой «Я счастлив». Например, если меня
попросят, я могу объяснить, что означает выражение «счаст
лив». Я могу привести примеры. Я могу употреблять это вы
ражение нужным образом. Я могу использовать это слово для
построения множества других предложений. Попугай же ни
чего этого сделать не может.

Революция в представлениях о значении, стимулированная последней работой Витгенштейна, заключается в сдвиге внимания от того, что происходит «внутри», к тому, что выражается в нашей наблюдаемой деятельности. Значение не есть что-то «скрытое». Оно лежит на поверхности — в том, как мы употребляем слова и другие знаки. По мнению Вит-

генштейна, понять значение некоторого слова не значит соотнести его с каким-то мистическим внутренним объектом, а значит, грубо говоря, знать, как оно употребляется*.

Что читать дальше?

В гл. 6 «Может л и
машина мыслить?» я
рассмотрел аргумент —
мысленный
эксперимент Серля с
китайской комнатой, —
показывающий, что для
понимания требуется
нечто большее, чем
простое копирование
внешнего поведения.

Серль полагает, что на
такое копирование
способен даже
лишенный сознания
робот. Однако, по
мнению Витгенштейна,
как мы видели, наше
понимание сводится
только к тому, что
можно наблюдать. Кто
же прав — Витгенштейн
или Серль?

* Некоторые читатели могут испытать некоторое разочарование. И, может быть, справедливо. Витгенштейн указал на то, почему одно из объяснений моей способности знать, что такое красное, ошибочно. Но откуда тогда берется эта способность? Витгенштейн не предложил альтернативной теории. На самом деле он полагал, что здесь не нужна никакая теория. Но это уже другой вопрос. — Примеч. автора.

17.
УБИТЬ МЭРИ, ЧТОБЫ СПАСТИ ДЖОДИ

О

дна издесяти заповедей, сообщенных Моисею, гласила: «Не убий». Но всегда ли нельзя убивать? Большин-

ство из нас уверено в том, что из этого правила существуют исключения. Мы считаем, например, что если единственный способ остановить маньяка, врывающегося на детскую площадку с целью убийства, — это застрелить его, то такое убий-

ство морально оправданно. Ниже я рассматриваю другое возможное исключение — убийство одного невинного человека для спасения другого. Приемлемо ли это с точки зрения морали?

Случай с Джоди и Мэри

Не так давно родились две девочки, сросшиеся ниже пояса. Родители, жившие на острове Гозо (Gozo) в Средизем ном море, приехали в Англию, чтобы проконсультироваться относительно своих дочерей со специалистами-медиками. Английские врачи обнаружили, что у одной издевочек, Мэри, мозг почти не развит. Снабжение ее тела кровью также зависело от работы сердца и легких Джоди, которая, согласно сви детельствам, представленным в суд, была «нормальным живым ребенком, активно играющим со своей соской». Прогноз на будущее был печальным. Если оставить девочек в таком состоянии, то обе должны были умереть в течение ближайших месяцев. Если же их разделить, то Джоди получит хорошие шансы на выживание, хотя и будет иметь некоторые физические недостатки. Однако в результате такой операции

Мэри неминуемо умрет. Врачи предлагали сделать операцию. Родители, будучи набожными католиками, возражали против операции, настаивая на том, что убивать нельзя, а поскольку операция неизбежно привела бы к смерти Мэри, то по «Божьей воле» врачи должны оставить девочек в покое и позволить им умереть. Родители обратились в суд. Врачи выиграли дело в суде и сделали операцию. Мэри умерла. Но Джоди осталась жива.

Утилитарный подход

Нужно ли было делать операцию, которая спаслаДжоди, но убила Мэри? Принадлежала ли эта ситуация к тем, когда мы вынуждены убить, чтобы спасти жизнь? Врачи из Манчестера, решавшие судьбу Джоди и Мэри, решили, что это так. Любопытно, но эти врачи в данном случае приняли хорошо известную философскую позицию, называемую утилитаризмом.

Утилитаризм разрабатывался и совершенствовался разными людьми. Начало ему положили Иеремия Бентам (1748-1832) и Джон Стюарт Милль(1806—1873), однако до сих пор он имеет много сторонников. В своей простейшей форме утилитаризм сводится к утверждению о том, что, решая моральную проблему, следует всегда стремиться к максимизации счастья.

Например, могу ли я отнять сладости у маленького ребенка? Я получу удовольствие, съев эти сладости, но одновременно лишу этого удовольствия ребенка, что причинию ему большое огорчение. Поэтому, согласно утилитаризму, я не должен отнимать сладости у ребенка.

В случае с Джоди и Мэри рассуждения утилитариста кажутся совершенно очевидными. Мы должны выбрать одно из двух: оперировать и спасти Джоди, убив Мэри, или отказаться от операции и примириться со смертью обеих девочек. С точки зрения утилитаризма совершенно очевидно, что

нужно делать операцию: она даст нам по крайней мере хотя бы одного счастливого человека.

Насколько приемлемо такое утилитаристское оправдание убийства Мэри ради спасения Джоди?

Случай с трансплантацией

Как известно, утилитаризм сталкивается с очень серьезными контрпримерами. Вот один из них.

Вы — лечащий врач двух тяжелобольных пациентов. Один из них находится на последней стадии развития ракового заболевания и вскоре умрет. Другой страдает от болезни сердца, которая тоже вскоре приведет к фатальному исходу, если не удастся быстро заменить изношенное сердце. Вам известно, что сердце ракового больного вполне пригодно для пересадки другому пациенту. Вы можете спасти жизнь одного из ваших пациентов, пересадив ему сердце другого пациента, который, конечно же, при этом умрет. Но можно ничего не делать и смотреть, как они оба умирают. Как вы должны поступить?

С точки зрения утилитаризма, морально оправданный путь совершенно ясен. Если вы проведете операцию, то по крайней мере один счастливый человек будет возвращен семье и, возможно, проживет долгую и благополучную жизнь. Если отказаться от операции, то умрут оба, и горе обрушится на две семьи. Следовательно, нужно убить ракового больного для того, чтобы спасти жизнь сердечника.

Несомненно, многих из нас ужаснет предположение о том, что в этой ситуации допустимо убить одного пациента для спасения другого. Мы чувствуем, что раковый больной стал бы жертвой страшной несправедливости, если бы был убит для того, чтобы можно было использовать его сердце. С точки зрения морали, лишить его жизни даже во имя спасения другой жизни было бы безнравственно.

Но тогда отсюда следует, что утилитаризм, отождествляющий нравственность с увеличением количества счастья,

ошибочен. Если же мы отвергаем утилитаризм, то мы уже не можем оправдать убийство Мэри ради спасения Джоди.