Синергетический и психологический аспекты социаль-ного конфликта, или: почему так трудно избавиться от войн.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
А.С. Пушкин

Долгий мир зверит человека.
Ф.М. Достоевский

Все зло в мире происходит от скуки.
Ф. Верфель

Наши самые крупные конфликты имеют до смешного мелкие мотивы и причины.
М. Монтень

Человечество не потому... постоянно гото-во к борьбе, что разделено на партии, враждебно противостоящие друг другу; оно структурировано именно таким образом потому, что это представ-ляет раздражающую ситуацию, необходимую для разрядки социальной агрессии.
К. Лоренц

То, что активность, обычно направленная на решение пред-метных задач, имеет для организма самостоятельное жизненное зна-чение, было обнаружено сравнительно недавно [Hunt Mc.V.J., 1971], [Симонов П.В., 1975]. Это открытие заставило решительно пере-смотреть гомеостатические подходы, доминировавшие прежде в биологии, физиологии, психологии и социальных науках.
Специальными наблюдениями и экспериментами выявлен особый тип потребностей и мотивов, которые названы функциональ-ными. Это надситуативные и несводимые к предметным потребно-стям стремления к активности как таковой. Они образуют основу мотивационной сферы, обычно не осознаются и развиваются в про-цессе фило- и онтогенеза вместе со всей психической системой, со-ставляя антипод стабилизирующих потребностей.
Так, стабилизирующая потребность организма в самосохране-нии дополняется потребностью в физическом движении; потреб-ность определенности образа - потребностью впечатлений; потреб-ность оптимизации самооценки - потребностью общения. Грубо го-воря, человек желает безопасности, физического, психического и социального покоя и, вместе с тем, длительный покой душевно утомляет его, усиливает внутреннее напряжение, тягу к острым впе-чатлениям и эмоциям. Пушкинские строки: "Есть упоение в бою, / У бездны мрачной на краю" [Пушкин А.С., 1954, с.357] - не гипербо-ла. Подобные признания изобилуют в художественной литературе и согласуются с данными психологов.
Логично предположить, что и закон возвышения потребно-стей, краса и бич человеческого существования, производен от ис-конного мотивационного противоречия, которое выражено эмоцио-нальной амбивалентностью. "Отрицательные" эмоции составляют необходимую предпосылку эмоций "положительных", так что "у человека существуют неосознаваемые влечения к получению… от-рицательных эмоций… и эти влечения в трансформированном виде широко проявляются в человеческом поведении" [Файвишевский В.А., 1978, с.433].
Данные современной психологии и физиологии не оставляют сомнения в том, что живому существу необходимо периодически испытывать все те эмоции, способность к которым заложена в структуре организма. При длительном отсутствии какого-либо пе-реживания усиливается субъективный дискомфорт, побуждающий к поиску соответствующих раздражителей и к провоцированию под-ходящих ситуаций.
Сказанное в полной мере относится и к человеку с его бога-тейшей эмоциональной палитрой. Обратившись к красивой формуле классика: "Человек рожден для счастья, как птица для полета", - приходится основательно ее подпортить. При огромном многообра-зии индивидуальных вариаций, человек "рожден" и для радости, и для печали, и для страха, и для злости... Отчасти (но только отчас-ти!) нас спасает противоестественная лабильность психического ап-парата, обеспечивающая несравненно бoльшую, чем у высших жи-вотных, способность к компенсаторным переживаниям - посредст-вом воображения, коммуникации, ритуала, творческой игры значе-ниями и образами.
К концу 70-х годов удалось в основном раскрыть нейрофизио-логические механизмы влечения к таким психическим состояниям, которых, как прежде было принято считать, нормальный субъект из-бегает. Обнаружены комплексы нейронов, которые ответственны за эмоции ярости, страха и т.д. и которые (как и все прочие нейроны) нуждаются в периодическом возбуждении. При длительной депри-вации порог их возбудимости снижается, и поведенчески это прояв-ляется в бессознательном провоцировании стрессовых ситуаций [Файвишевский В.А., 1978, 1980], [Лоренц К., 1994].

Как снижение порога возбудимости определенных нейронов выражается в поведении, К. Лоренц демонстрировал на примере обостряющегося полового инстинкта голубя в клетке. Сначала самец реагирует только на самок своей по-роды, игнорируя остальных. После нескольких дней отсутствия адекватной партнерши он начинает ухаживать за самкой другой породы; еще через не-сколько дней исполняет свои поклоны и воркованье перед чучелом голубя, по-том - перед смотанной в узел тряпкой, а через несколько недель одиночества токует даже на пустой угол клетки.
Другой эксперимент демонстрирует более неожиданное обстоятельство: у высших животных поисковая активность, не обусловленное предметными ну-ждами стремление к опасности актуализуется даже при идеальных объективных условиях.
Колония крыс помещалась в камеру с многочисленными отсеками - "комнатами", в которых имелись предметы для удовлетворения всех вообрази-мых предметных потребностей: еда, питье, половые партнеры и т.д. Была пре-дусмотрена даже комната для развлечений с лесенками, манежами, беличьими колесами, педалями, вызывающими технические эффекты. В одной из стен ка-меры находилась дверь, ведущая в неисследованное пространство, и именно от-ношение животных к этой двери интересовало ученых.
Отдельные особи стали проявлять к ней нарастающее внимание вскоре после того, как комфортабельная камера была полностью освоена. Это не было похоже на праздное любопытство. Участившийся пульс, усиленное мочеиспус-кание, вздыбленная шерсть, хаотические передвижения вперед-назад явственно свидетельствовали о сильном стрессе, испытываемом каждой из "заинтригован-ных" крыс с приближением к загадочному объекту и особенно - при первых попытках проникнуть за дверь. Налицо был тот самый "бескорыстный риск", который демонстрируют млекопитающие и птицы и который имеет долгосроч-ное приспособительное значение для популяции, но конкретным особям может стоить жизни [Ротенберг В.С., Аршавский В.В., 1984].
Главное здесь - не сам факт индивидуального риска (нечто внешне по-хожее происходит и в муравейнике), но строго регистрируемые симптомы пе-реживания, мотивационного конфликта, свидетельствующего о сложности по-требностной иерархии высших животных и наличии надситуативного мотива.

В свете зоопсихологических наблюдений такого рода совсем ущербными выглядят "телерациональные" схемы человеческого по-ведения, трактующие мотивацию индивидов, групп и обществ через механизм "снятия напряжения" (tension-reduction theories) или ре-шения утилитарных задач (Homo oeconomicus), сводящие причины политических событий к хозяйственным факторам ("политика есть концентрированное выражение экономики"). Модели, игнорирую-щие фундаментальную непрагматичность человеческой мотива-ции, часто математически стройны и красивы. Но, как правило, они оказываются прогностически бесплодными и, что еще важнее, не-продуктивными в рекомендательном плане.
Хрестоматийный пример - не оправдавшиеся надежды на то, что войну удастся искоренить, ликвидировав монархический строй (И. Кант), частную собственность (Ж.Ж. Руссо, К. Маркс) или боль-шие города (П. Кропоткин). Опыт ХХ века подтвердил, скорее, про-гнозы философов и психологов, указавших на функциональную по-доплеку военных конфликтов (Гегель, Ф. Ницше, З. Фрейд, К. Ло-ренц).
Серьезные основания для сомнения в достоверности "пред-метных" концепций войны содержат также новые данные истории, археологии и этнографии [Clastres P., 1971], [Першиц А.И. и др., 1994]. Прежде всего, они не оставляют сомнения в том, что военные конфликты сопутствовали человечеству с незапамятных времен.
Еще в начале 70-х годов выдающийся психолог и философ Э. Фромм [1994] доказывал, что феномен войны восходит к образова-нию первых городов-государств с характерным для них разделением на социальные классы (рабовладением). В том же уверяли нас пре-подаватели марксистско-ленинской философии: причина войны - классовая эксплуатация. Сегодня уже ясно, что свирепые вооружен-ные столкновения между племенами систематически происходили задолго до возникновения городов, монархов и частных собственни-ков. И, как уже отмечалось в разделе 2.3, чем более примитивны и сходны между собой соприкасающиеся культуры, тем меньше дета-лей достаточно для возбуждения взаимной ненависти.
При этом грабеж и даже оккупация жилищ истребленных или успевших бежать врагов отвергается системой анимистического мышления (чужие предметы способны мстить за своих хозяев), ко-торая требует уничтожения захваченного имущества и допускает единственный трофей - отрезанные вражьи головы или скальпы. Интенсификация же боевых действий происходит как в голодные годы, так и в периоды удачной охоты и обильной добычи. В первом случае, вероятно, преобладают предметные мотивы - борьба за охотничьи угодья, - а во втором - сугубо функциональные: энергия требует выхода, хочется напряжений, приключений и подвигов.
Еще более парадоксальные (с точки зрения твердокаменного материалиста) результаты получаются при сопоставлении частоты силовых конфликтов в различных эколого-географических зонах. Так, этнограф А.А. Казанков [2002], проанализировав впечатляю-щий массив данных по африканскому, австралийскому и североаме-риканскому континентам, выявил отчетливую положительную связь между экологической продуктивностью среды и интенсивностью межплеменной агрессии. В природно изобильных регионах племена проявляют бoльшую склонность к взаимной агрессии, чем в суровых условиях полупустыни.
Автор подчеркивает, что такая связь обнаружена только у пер-вобытных людей, но в экономически более развитых сообществах она не прослеживается: например, уже скотоводы полупустыни, в отличие от охотников-собирателей, по уровню межобщинной агрес-сии не уступают жителям экологически продуктивных областей. Он объясняет это возросшей сложностью, опосредованностью причин-ных факторов и, соответственно, меньшей зависимостью от эколо-гических условий аграрных и индустриальных обществ по сравне-нию с палеолитическими.
Приведенные факты трудно уложить в концепции, сводящие причину военных конфликтов к "предметным" - прежде всего, эко-номическим факторам. По всей видимости, задачи, связанные с при-своением чужой собственности, которые после неолита выдвину-лись на передний план, в действительности как бы напластовыва-лись на исторически исходные, функциональные мотивации войны. Впрочем, мы обнаруживаем это и по современным наблюдениям (см. раздел 2.7), и по описаниям историков.
Упоминавшаяся в предыдущем разделе В. Маттерн отмечает, что для римлян "международные отношения были не столько разно-видностью сложной шахматной игры в борьбе за новые приобрете-ния, сколько грубой демонстрацией военного превосходства, агрес-сивных намерений и запугиванием противника. Они вели себя на международной арене подобно героям Гомера, гангстерам или бан-дитским группировкам, безопасность которых зависит от их готов-ности совершить насилие" [Mattern S., 1999, p. XII].
Известный французский исследователь средневековых войн Ф. Контамин [2001] классифицировал вооруженные конфликты по характерным причинам. Только последнюю из семи позиций зани-мают "войны экономические - ради добычи, овладения природными богатствами или с целью установления контроля над торговыми пу-тями и купеческими центрами" (с.323).
А вот показательная выдержка из статьи российского историка Е.Н. Черных [1988, с.265]. "Монгольские завоеватели, ведомые Чин-гисханом и Батыем, тащили бесконечное множество взятых в бою и утилитарно совершенно бесполезных трофеев. Они мешали быстро-му продвижению войска, и их бросали, чтобы пополнить свои бес-конечные богатства во вновь покоренных городах. Сокровища эти только в относительно малой доле достигали своей центрально-азиатской "метрополии". В конце XIV и в XV веках люди по Монго-лии кочевали по преимуществу все с тем же нехитрым скарбом, что и накануне мировых завоеваний".
Похожие соображения приводят исследователи Крестовых по-ходов, Конкисты и прочих масштабных военных авантюр. Все это наглядные свидетельства "самоценности движения": процессы боя, захвата и грабежа с их спектром эмоциональных переживаний для субъекта оказываются привлекательнее, чем предметные результа-ты.
Приоритет процесса деятельности над ее предметной целью характерен для человеческой мотивации и в не столь драматическом контексте. Функциональные потребности опредмечиваются в стра-тегических и тактических задачах и тем самым рационализуются, а душевная гармония во многом зависит от согласования предметных и функциональных мотивов. Но всякое усилие требует сопротив-ляющейся среды (физической, информационной или социальной), и, что для нас здесь особенно важно, если оно ощущается как недоста-точное, возникает бессознательное стремление обострить конфликт.

Исследователи регулярно обнаруживают соответствующие явления и в больших, и в малых контактных группах, и даже в животных сообществах.
В аквариум, разделенный прозрачным стеклом на две просторные "квар-тиры", помещали по паре разнополых рыб. Семейная гармония сохранялась за счет того, что каждая особь вымещала здоровую злость на соседе своего пола: почти всегда самка нападала на самку, а самец на самца.
Далее ситуация развивалась до смешного человекоподобно. "Это звучит как шутка, но... мы часто замечали, что пограничное стекло начинает зарастать водорослями и становится менее прозрачным, только по тому, как самец начи-нает хамить своей супруге. Но стоило лишь протереть дочиста пограничное стекло - стенку между квартирами - как тотчас же начиналась яростная... ссора между соседями, "разряжающая атмосферу" в обеих семьях" [Лоренц К., 1994, с.61].
Психологи, занимающиеся терапией семейных конфликтов (у людей, ра-зумеется), заметили, что очень часто, вопреки рациональным объяснениям суп-ругов, периодические вспышки конфликтов бессознательно желаются и служат сохранению устойчивости семьи. В группах, надолго изолированных от осталь-ного общества, люди со временем испытывают психическое состояние, которое названо экспедиционным бешенством. Оно выражается тем, что каждая незна-чительная деталь в поведении ближайшего друга провоцирует слепую ярость и трудно контролируемую агрессию. При формировании долгосрочных экипажей психологи не только предупреждают о неизбежности таких симптомов, но и обучают специальным приемам для их предотвращения и преодоления [Божко А.Н., Городинская В.С., 1975].

Функционально обусловленные конфликты между людьми от-личаются от таковых же между животными тем, что требуют почти непременной рационализации в предметных задачах, непрощенных обидах и прочее. Скажем, с женой (мужем) ссорятся из-за ее (его) невнимательности или "занудства"; на войну отправляются, чтобы обогатиться, освободить Гроб Господень, распространить истинную веру, а заодно и власть короны, отмстить неразумным хазарам и т.д.
Конечно, конфликт между супругами может иметь вполне объективные основания, а в армию могут "забрить", на фронт от-править по принуждению. Но обсуждаемые здесь ситуации не менее типичны: многолетняя жизнь "на грани развода" иногда служит ус-ловием стабильности семьи, обострение сословного, этнического, конфессионального конфликта, или объявление войны между госу-дарствами сопровождается массовым энтузиазмом.
Упомянутые в разделе 2.7 картины августа 1914 года служат яркой иллюстрацией сказанного. Анализируя сложившуюся тогда историческую ситуацию в книге "Критика циничного разума", гол-ландский историк П. Слоттердейк указал на "массовый комплекс ка-тастрофофилии" (см. [Человек... 1997]). Конечно, каждый в вообра-жении своем видел не то грязное безмерное кровопролитие, которое вскоре наступило, а нечто быстротечное и упоительно победонос-ное. В моду вошли фразы типа: омоложение, обновление, самоут-верждение, очистительная ванна, выведение шлаков из организма, - и они также по-своему демонстрировали не столько заинтересован-ность в предметных результатах войны, сколько "функциональную" тягу к самому интригующему процессу.
Разумеется, каждая конкретная война обусловлена сложной совокупностью причин. Нехватка территории, половых партнеров, энергетических, пищевых ресурсов (в силу демографического роста или спонтанных экологических сдвигов) - все подобные мотивы в конкретных случаях способны играть решающую роль. Соотноше-ние предметных и функциональных факторов могло бы служить од-ним из оснований для классификации войн.
Но на протяжении тысячелетий сменялись хозяйственные ук-лады, рождались, растворялись и умирали этносы, государства, ре-лигии и цивилизации, а войны оставались неизменными спутниками человеческой истории. Вероятно, они отвечали каким-то глубинным социальным и психологическим потребностям, и без учета этого об-стоятельства невозможно корректно поставить задачу устранения войны как явления с политической арены.
Как подчеркивал К. Лоренц [1994], главная трудность в иско-ренении военных конфликтов определяется спонтанностью, внут-ренней обусловленностью инстинкта агрессии. "Если бы он был лишь реакцией на определенные внешние условия, что предполага-ют многие социологи и психологи, то положение человечества было бы не так опасно, как в действительности" (с.56).
Задачу еще более усложняет то, что функциональные потреб-ности, удовлетворяемые всплесками массового насилия, не ограни-чены сферой "негативной" мотивации. Война - это не только агрес-сия, злоба, ярость и страх. А. Рапопорту [1993, с.88] принадлежит тонкое психологическое наблюдение: "Не ненависть, а наоборот, альтруизм, готовность сотрудничать и т.п., возможно, играют важ-нейшую роль в приспособлении человека к войне, т.е. в сохранении института войны".
Действительно, армия - не толпа, поддавшаяся эмоциональ-ному импульсу. Взрослый вменяемый человек, отправляясь на фронт, не может не понимать, что, прежде всего, рискует собствен-ной жизнью. Матери и жены, провожающие близких, понимают это еще лучше. Поэтому здесь далеко не все можно объяснить актуали-зацией "инстинкта агрессии", равно как и соображениями "эконо-мического интереса".
Вместе с тем война, особенно на начальной стадии, способст-вует удовлетворению потребностей в аффилиации и солидарности, в самопожертвовании и в смысле жизни. Она помогает фрустрирован-ному человеку почувствовать себя востребованным, нужным (Роди-не, Королю, Богу, Нации, Партии), делает мир проще и понятнее, а эмоциональную жизнь - более яркой.
Без учета этих обстоятельств невозможно уяснить, почему массы будущих жертв часто демонстрируют в преддверии военных и революционных бурь энтузиазм "очистительного разрушения", от которого не всегда способны удержаться не только политики, но и художники, и философы, и бытописатели.
Учебники истории переполнены рассказами о войнах и кон-фликтах не потому, что люди постоянно убивали друг друга. Но в те годы, когда массового насилия не происходило, летописцы ставили прочерк, или лаконично сообщали: "Миру бысть", "Ничему не бысть".
Журналисты во всем мире знают, что "негативная" информа-ция привлекает больше внимания и выше ценится, чем "позитив-ная", а интереснее всего то, что связано с человеческими конфлик-тами. В 1996 году - последнем году "первой чеченской кампании" - в России от отравления некачественным алкоголем погибло в 100 раз больше людей, чем на войне. Сравнив же площадь газетных по-лос или объем эфирного времени, посвященных той и другой теме, мы получим, конечно, не строгое, но наглядное свидетельство того, насколько война "интереснее" (только ли журналистам?) прочих со-циальных трагедий…
Одна из самых наивных иллюзий массового сознания - будто люди воюют оттого, что они разные. Мы ранее отмечали, и будем возвращаться к тому, что на самом деле причинная связь противопо-ложна: и в природе [Лоренц К., 1994], и в обществе предпосылкой конфликта служит одинаковость субъектов - их потребностей, спо-собностей и т.д. В преддверии конфликта поверхностные различия драматизируются, гипертрофируются сознанием до противополож-ности. Так работает механизм рационализации агрессии, и чем сла-бее выражены объективные различия, тем интенсивнее взаимная "ненависть к двойнику". Психологами и писателями давно замече-но, что ближнего ненавидят сильнее, чем дальнего, а гражданские войны, вовлекающие соседей и близких родственников, протекают ожесточеннее, чем войны межгосударственные и межплеменные.
???
Таким образом, синергетическая модель высвечивает два фун-даментальных фактора, которые делали неизбежными социальные конфликты и периодическое обострение антропогенных кризисов и, в свою очередь, служили неизменным импульсом качественного развития.
Первым является исчерпаемость ресурсов для поддержания устойчиво неравновесных процессов, обусловливающая неизбеж-ную конкуренцию. В мире бесконечного однородного ресурса не происходило бы качественного развития, а если бы в нем каким-то чудесным образом сформировалось живое вещество, его развитие свелось бы к расширяющемуся воспроизводству примитивных са-модостаточных агрессоров.
Второй фактор - парадоксальное стремление устойчиво не-равновесных систем к неустойчивым состояниям. Так, геополитиче-ские и экологические кризисы, войны и катастрофы порождаются не только и часто не столько "материальными", сколько "духовными" потребностями людей: бескорыстной тягой к социальному самоут-верждению, самоподтверждению, самовыражению, самоотверже-нию, смыслу жизни, приключению и подвигу.
Мы далее убедимся, что сказанное, с определенными оговор-ками, справедливо и для прежних, "дочеловеческих" фаз Универ-сальной истории, и что синергетическая модель помогает объяснить факт долгосрочной направленности эволюции от более равновесных к менее равновесным состояниям. Что же касается собственно соци-альной истории, сам факт ее "противоестественной" ориентирован-ности настолько эмпирически бесспорен, что ретроградно настроен-ные теоретики вынуждены либо намеренно его игнорировать, либо объявить историю человечества (по меньшей мере, начиная с неоли-та) вселенской аномалией и "нарушением законов природы".
Так ли это? Правда ли, например, что "человеческая культура - единственный феномен во вселенной, который характеризуется нарастанием сложности" [Классен Х.Дж.М., 2000, с.7]? Тогда, мо-жет быть, прав и выдающийся астрофизик И.С. Шкловский [1985], много лет занимавшийся поисками признаков внеземного разума, а в конце жизни разочарованно заключивший, что развитие разума не-уклонно ведет любую цивилизацию к эволюционному тупику? Мы утверждаем, что подобные выводы представляют собой недоразуме-ние. И далее покажем, как оно рассеивается при взгляде на историю общества в универсальном контексте.