Homo prae-crisimos - синдром Предкризисного человека

Перед всяким кризисом непремен-но бывает бум.
Дж. Сорос

Слова "выход из кризиса" - не окончательный диагноз, а лишь удачно поставленная точка в рассказе о прошед-ших событиях.
Д.И. Люри

Мы, человечество, находясь в раз-гаре эволюционного кризиса, вооружены новым фактором эволюции - осознанием этого кризиса.
М. Мид

Рассмотрим пристальнее ряд переломных эпизодов истории из числа тех, которые обозначены в предыдущем разделе и которые можно назвать "оптимистическими трагедиями". Это поможет от-следить характерные черты не только предкризисной культуры, но и культуры, сумевшей преодолеть последствия кризисного развития. Сразу оговорюсь, что здесь и далее речь идет только о внутренней логике событий и такая модель не исключает влияние привходящих факторов, вплоть до космических, на биоэнергетику и на ход соци-альных процессов.

...Начав регулярно использовать искусственные орудия, ранние гомини-ды, как отмечалось, в корне нарушили характерный для позвоночных этологи-ческий баланс. Доля смертоносных конфликтов возросла настолько, что стала несовместимой с дальнейшим существованием популяций. Стада хабилисов (Homo habilis), в которых преобладали особи с нормальной животной психи-кой, вымирали, не справившись с экзистенциальным кризисом. Вероятно, именно из-за этого, по свидетельству археологов, "на полосу, разделяющую животных и человека, много раз вступали, но далеко не всегда ее пересекали" [Кликс Ф., 1985, с.32].
В итоге, как показывают исследования на стыке археологии, этнографии, культурной антропологии, психологии и нейрофизиологии [Давиденков С.Н., 1947], [Pfeiffer J.E., 1982], [Розин В.М., 1999], [Гримак Л.П., 2001], [Назаретян А.П., 2002], удивительным образом изменилось направление отбора: произошла экспансия истероидных психастеников с повышенной лабильностью, внушае-мостью, противоестественно развитым воображением и склонностью к невро-тическим страхам. В немногих стадах, где преобладали особи подобного типа, сформировались первые искусственные (надынстинктивные) механизмы тор-можения внутривидовой агрессии, адекватные искусственным орудиям убийст-ва. Таким механизмом стала некрофобия - патологическая боязнь покойников, которым приписывалась способность к произвольным действиям.
Невротический страх посмертной мести не только ограничил убийства внутри стада, но также стимулировал биологически нехарактерную заботу об искалеченных и нежизнеспособных сородичах и ритуальное обращение с мерт-вым телом (первым археологическим свидетельством этого служит вероятное связывание конечностей покойника синантропами [Teilhard de Chardin P., Young C.C., 1933]). Судя по всему, он стал исходной клеточкой, из которой в послед-ствии развилось все богатство духовной культуры человечества...

…Тысячелетия верхнего палеолита ознаменованы беспрецедентным раз-витием "охотничьей автоматики" и дистанционного оружия. Люди научились рыть хитроумные ловчьи ямы, изобрели копья, дротики, копьеметалки, лук со стрелами [Семенов С.А., 1964], [История…,1983]. Это создало весьма благо-приятные условия для демографического роста и распространения человечества по территории Земли. Население достигло 4 - 7 млн. человек [McEvedy C., Jones R., 1978], [Snooks G.D., 1996], не знавших иных способов хозяйствования кроме охоты и собирательства. Поскольку же для стабильного прокорма одного охот-ника-собирателя требуется территория в среднем 10 - 20 кв. км, то ресурсы планеты приближались к исчерпанию.
Но дело не только в демографическом росте (который сам становится функцией соотношения технологии и психологии). Археологам открываются следы настоящей охотничьей вакханалии верхнего палеолита. Если природные хищники, в силу установившихся естественных балансов, добывают, прежде всего, больных и ослабленных особей, то оснащенный охотник имел возмож-ность (и желание) убивать самых сильных и красивых животных, причем в ко-личестве, далеко превосходящем биологические потребности. Обнаружены це-лые "антропогенные" кладбища диких животных, бoльшая часть мяса которых не была использована людьми [Аникович М.В., 1999], [Буровский А.М., 1998], [Малинова Р., Малина Я., 1988].
Жилища из мамонтовых костей строились с превышением конструктив-ной необходимости, с претензией на то, что теперь называется словом "рос-кошь". В Сибири на строительство одного жилища расходовались кости от 30 до 40 взрослых мамонтов плюс множество черепов новорожденных мамонтят, которые использовались в качестве подпорок и, видимо, в ритуальных целях. В Восточной Европе около жилища иногда находят ямы-кладовые мамонтовых костей с непонятным назначением. Загонная охота приводила к ежегодному по-головному истреблению стад. Сравнительно меньшее значение в тот период имело сокращение лесов вследствие вырубки и применения огня [Минин А.А., Семенюк Н.В., 1991].
По мнению многих палеонтологов, активность человека стала решаю-щим фактором исчезновения с лица Земли мамонтов и целого ряда других жи-вотных. Самые первые признаки уничтожения мегафауны фиксируются уже около 50 тыс. лет назад в Африке, но настоящего беспредела этот процесс дос-тиг около 20 тыс. лет назад в Евразии и около 11 тыс. лет назад в Америке [Kar-len A., 2001]. Искусные охотники верхнего палеолита впервые проникли на тер-риторию Америки, быстро распространились от Аляски до Огненной Земли, полностью истребив всех крупных животных, в том числе слонов и верблюдов - стада, никогда прежде не встречавшиеся с гоминидами и не выработавшие на-выки избегания этих опаснейших хищников [Будыко М.И., 1984]. Истреблением мегафауны сопровождалось и появление людей в Океании и Австралии [Dia-mond J., 1999]. В общей сложности с лица Земли тогда исчезло до 90% крупных животных, причем каждый из исчезнувших видов успел прежде благополучно пережить не менее 20 глобальных климатических циклов плейстоцена (см. об этом также подраздел 3.1.2).
Заметим, беспощадное уничтожение видов интенсифицировалось с при-ближением голоцена, т.е. послеледникового периода, который мог бы способст-вовать расцвету присваивающего хозяйства. На деле же именно в это время присваивающее хозяйство зашло в тупик. Природа не могла бесконечно выдер-живать давление со стороны столь бесконтрольного агрессора. Неограниченная эксплуатация ресурсов привела к их истощению, разрушению биоценозов и обострению межплеменной конкуренции. Уместно повторить, что за последние тысячелетия апополитейного палеолита население средних широт планеты со-кратилось в несколько раз.
Радикальной реакцией на верхнепалеолитический кризис стала неолити-ческая революция - переход части племен к оседлому земледелию и скотовод-ству. Люди впервые "приступили к сотрудничеству с природой" [Чайлд Г., 1949], и экологическая ниша человечества значительно углубилась. С развитием сельскохозяйственного производства вместимость территорий возросла на один, а затем на два и три порядка.
Как ранее отмечено, переход от присваивающего к производящему хо-зяйству был сопряжен с комплексными изменениями в социальных отношениях и психологии. Чтобы бросать в землю пригодное для пищи зерно, кормить и ох-ранять животных, которых можно убить и съесть, необходим значительно больший охват причинно-следственных зависимостей. Возросший информаци-онный объем мышления проявился во всех аспектах жизнедеятельности. Суще-ственно расширились социальные связи и ролевой репертуар. Формы коммуни-кации усовершенствовались настолько, что некоторые археологи усматривают в "революции символов" главную черту неолита [Cauvin J., 1994].
Отчетливая дифференциация орудий на производственные и боевые спо-собствовала качественно новому типу отношений между сельскохозяйственны-ми и "воинственными" племенами. Воины сообразили, что выгоднее охранять и опекать производителей, регулярно изымая "излишки" продукции, чем истреб-лять или сгонять их с земли, а производители - что лучше, откупаясь, пользо-ваться защитой воинов, чем покидать земли или гибнуть в безнадежных сраже-ниях.
Такие формы межплеменного симбиоза и "коллективной эксплуатации" вытесняли геноцид и людоедство палеолита. З. Фрейд [1992] предполагал, что начало пощады к врагу обусловлено процессом порабощения. Действительно, как подчеркнул П. Тейяр де Шарден [1997, с.168], после неолита даже в самых жестоких войнах "физическое устранение становится скорее исключением или, во всяком случае, второстепенным фактором". Антропологи, изучающие про-цесс перехода от изолированных племен к племенным союзам (вождествам), не раз отмечали: только тогда "люди впервые в истории научились регулярно встречаться с незнакомцами, не пытаясь их убить" [Diamond J., 1999, р.273].
Яркий штрих к картине неолитической революции добавило специальное исследование популяционных генетиков [Sykes B., 2001]. Вопреки преобладав-шему прежде представлению, замена присваивающего хозяйства земледелием и скотоводством произошла не за счет вытеснения или истребления пришедшими со стороны фермерами охотников-собирателей, а за счет добровольного приня-тия последними новых форм жизнедеятельности. По крайней мере, так было в Европе: большинство современных европейцев являются генетическими потом-ками кроманьонских охотников, - и, вероятнее всего, Европа не составляет ис-ключения.
Это поистине сенсационное открытие означает, что впервые в истории человечества прогрессивная социальная идея победила не путем физического устранения носителей устаревшей идеи (что было обычным для палеолита), а через "смену ментальной матрицы". Межплеменная конкуренция сместилась в "виртуальную" сферу; историческое развитие обогатилось кардинально новым механизмом, с которым изменились основополагающие реалии общественного бытия...

…В XII - XI веках до н.э. на Переднем Востоке, в Закавказье и Восточ-ном Средиземноморье началось производство железа, которое быстро распро-странилось также на Индию и Китай. Это резко повысило возможности экстен-сивного (в том числе демографического) роста.
Бронзовое оружие было дорогим, хрупким и тяжелым. Войны велись не-большими профессиональными армиями, состоявшими из физически очень сильных мужчин; подготовка и вооружение таких армий были делом весьма до-рогостоящим. Найти адекватную замену погибшему воину было трудно, поэто-му своих берегли, а врагов в бою стремились истребить как можно больше. Пленных убивали, в рабство уводили женщин и детей, а повиновение покорен-ного населения достигалось методами террора. Статуи местных богов демонст-ративно разрушались или "увозились в плен" и т.д. [Берзин Э.О., 1984], [Исто-рия…,1989].
Стальное оружие оказалось значительно дешевле, прочнее и легче брон-зового, что позволило вооружить все мужское население; место профессио-нальных армий заняли своего рода "народные ополчения". Сочетание же новой технологии с прежними военно-политическими ценностями сделало людей ран-него железного века необычайно кровожадными [Берзин Э.О., 1984], [Вигасин А.А., 1994].
Императоры и полководцы той эпохи высекали на камне хвастливые "отчеты" перед своими богами о количестве уничтоженных врагов, разрушен-ных и сожженных городов, представленные часто в садистских деталях (под-борку текстов из [Хрестоматия…, 1980] см. в [Назаретян А.П., 1996, с.77]). Кро-вопролитность сражений повысилась настолько, что поставила под угрозу со-хранение технологически передовых цивилизаций.
Ответом культуры на этот кризис и стал духовный переворот Осевого времени, причины которого оставались загадкой до тех пор, пока мы не соот-несли его с военно-политическим кризисом. На обширном культурно-географическом пространстве религиозные пророки, философы и политики за-давали тон напряженной работе общества по переосмыслению всей системы ценностей.
За несколько столетий неузнаваемо преобразился облик культуры. Су-щественно возросли когнитивная сложность общественного и индивидуального сознания, способность людей к абстрагированию и рефлексии, масштабы родо-вой идентификации. Мифологическое мышление было впервые потеснено мышлением личностным (критическим). Новая инстанция нравственного само-контроля - совесть - сделалась альтернативой традиционной богобоязни: муд-рец воздерживается от дурных поступков не из страха перед карой всевидящих богов, но оттого, что "знает" о последствиях. Враги учились видеть друг в друге людей, понимать и сочувствовать друг другу. Трагедия Эсхила "Персы" стала первым произведением мировой литературы, где война описывается глазами противников [Ярхо В.Н., 1972], [Ясперс К., 1991], [Назаретян А.П., 1994, 1996].
Эти процессы отчетливо отразились в политических отношениях. Мери-лом военного успеха и доблестью стало считаться достижение предметной це-ли, а не количество жертв. Резко повысилась роль разведывательной информа-ции, а также пропаганды среди войск и населения противника. Складывалась традиция "опеки" царей-победителей над местными богами и жрецами и декла-раций о "сожалении" по поводу пролитой крови. Политическая демагогия как средство умиротворения ограничила обычные прежде методы террора. В 539 году до н.э. персидский царь Кир из династии Ахеменидов, захватив Вавилон, обнародовал манифест, в котором сообщалось, что он пришел освободить вави-лонян и их богов от их плохого царя Набонида. Гениальное изобретение хитро-умного перса скоро приобрело популярность среди полководцев и политиков далеко за пределами Ближнего Востока - в Греции, Индии и Китае…

…Во II тысячелетии н.э. в Европе отчетливо проявились все признаки очередного эволюционного тупика. Развитие сельскохозяйственных технологий стимулировало демографический рост на протяжении нескольких столетий; при этом христианская церковь, ранее призывавшая к отказу от брака и деторожде-ния, уже в IX веке изменила свое отношение на противоположное [Арутюнян А.А., 2000]. Быстро сокращался лесной покров, вода из образовавшихся болот стекала в реки вместе с отходами бесконтрольно растущих городов. Экологиче-ский кризис вызвал социальную напряженность, беспорядки и эпидемии. Все более кровопролитными становились войны. В XIV веке "черная смерть" (чума) погубила более трети населения Западной Европы, но даже такое бедствие лишь временно остановило сложившуюся тенденцию [Ле Гофф Ж., 1992].
По свидетельству историков, в XVI веке площадь лесов на территории Москвы и Подмосковья в два раза и более уступала нынешней [Восточноевро-пейские… 1994], [Кульпин Э.С., 1995]. Заметим, население этой территории ис-числялось тогда десятками тысяч, и можно было бы полагать, что его дальней-ший рост приведет к окончательной экологической катастрофе.
Кризис сельскохозяйственной цивилизации был смягчен массовой эмиг-рацией, а также внедрением продуктивных заморских культур (кукуруза, кар-тофель и др.), переходом к использованию каменного угля [Ле Гофф Ж., 1992], [Бондарев Л.Г., 1996]. "Доиндустриальный рывок", превративший Западную Европу из безнадежного аутсайдера Евразии в мирового лидера, предварялся и сопровождался бурным развитием идей гуманизма, просвещения и прогресса, превосходства активного Духа над пассивной Материей, Будущего над Про-шлым (см. раздел 2.1). В общественном сознании заметно возросла ценность индивидуального успеха, квалификации и образования. По данным В.А. Мель-янцева [1996], на рубеже 1-2 тысячелетий западноевропейские страны по уров-ню грамотности взрослого населения (как и по другим показателям) уступали ведущим государствам Азии в 2 раза и более, а к началу промышленного пере-ворота превзошли их в 3 - 3,5 раза.
Достижения в гуманитарной сфере обеспечили комплексный историче-ский прорыв, оставивший позади сельскохозяйственный кризис. Одновременно они рационализовали чувство превосходства и ориентацию на экстенсивный рост, подкрепленный техническими достижениями.
Власть европейских держав, распространявших огнем и мечом свет ра-зума среди отсталых народов, охватила всю планету, естественные ресурсы ко-торой попадали под контроль метрополий. Вместе с социально-экономическим благополучием и потребностями росла вера граждан в нравственный прогресс и вечный мир, построенный на безусловном превосходстве Западной культуры, европейских ценностей и ума. Вoйны в дальних краях казались не более чем за-хватывающими приключениями бравых солдат. Напомню (см. раздел 1.1): во всех колониальных войнах XIX века европейские потери составили 106 тыс. че-ловек, тогда как потери их противников исчислялись миллионами.
К началу ХХ века резервы экстенсивного роста были исчерпаны, но до отрезвления оставалось еще далеко. О том, что инерция экстенсивного роста и соответствующие настроения продолжали доминировать, можно судить не только по дальнейшим событиям, но и по множеству официальных, мемуарных документов и косвенных данных. Жажда все новых успехов и достижений рож-дала в умах политиков, интеллигенции и масс радостное ожидание то ли "ма-ленькой победоносной войны", то ли "революционной бури" [Человек…, 1997]. Наглядной иллюстрацией к сказанному могут служить фотографии, датирован-ные августом 1914 года (начало Первой мировой войны!), на которых изобра-жены многотысячные толпы восторженных манифестантов на улицах Петро-града, Берлина, Вены и Парижа.
Так и вышло (см. раздел 1.1), что суммарные военные потери европей-ских стран за XIX век составили около 5,5 млн. человек - по нашим расчетам, порядка 15% всех мировых жертв, - а в ХХ веке - до 70 млн., т.е. не менее 60%. Потребовались две мировые войны, Хиросима и многолетнее "равновесие стра-ха", чтобы Европа психологически перестроилась. Надолго ли?…

Сопоставление множества кризисных эпизодов прошлого и настоящего позволяет обобщить некоторые психологические на-блюдения. Когда инструментальные возможности агрессии превос-ходят культурные ограничители и начинается экстенсивный рост, общественное сознание и массовые настроения приобретают соот-ветствующие свойства. С ростом потребностей усиливается ощуще-ние всемогущества и вседозволенности. Формируется представление о мире как неисчерпаемом источнике ресурсов и объекте покорения. Эйфория успеха создает нетерпеливое ожидание все новых успехов и побед. Процесс покорения, а значит, и поиска умеренно сопротив-ляющихся врагов, становится самоценным, иррациональным и на-растающим.
Близость желанных целей усиливает мотивационное напряже-ние ("феномен градиента цели"). Согласно же закону оптимума (за-кон Йеркса - Додсона), эффективность простой деятельности про-порциональна силе мотивации, но эффективность сложной деятель-ности при чрезмерной мотивации падает. В этом один из источников опасности.
Как известно из экспериментальной психосемантики, эмоцио-нальное напряжение уменьшает размерность сознания [Петренко В.Ф., 1982]. Снижается когнитивная сложность субъекта, мышление примитивизируется и проблемные ситуации видятся элементарны-ми, в то время как объективно с ростом технологических возможно-стей задача сохранения социальной системы становится более слож-ной. Иначе говоря, индекс в числителе уравнения /I/ не только не растет соразмерно знаменателю, но, напротив, падает. Углубляю-щийся таким образом культурный дисбаланс снижает внутреннюю устойчивость общества.
Изучая предпосылки революционных кризисов, американский психолог Дж. Девис [Davis J., 1969] показал, что им всегда предше-ствует рост качества жизни и опережающий рост ожиданий. В ка-кой-то момент удовлетворение потребностей несколько снижается (часто в результате бурного демографического роста, или неудачной войны, которая мыслилась как "маленькая и победоносная"), а ожи-дания по инерции продолжают расти. Разрыв порождает фрустра-ции, положение кажется людям невыносимым и унизительным, они ищут виновных - и агрессия, не находящая больше выхода вовне, обращается внутрь социальной системы. Эмоциональный резонанс провоцирует массовые беспорядки [Назаретян А.П., 2001]. Часто это становится завершающим актом в трагикомедии предкризисного развития.

Динамика удовлетворения потребностей и революционная ситуация (по Davis J., 1969).

Сплошная линия - динамика удовлетворения потребностей (экономический уровень, политические свободы и т.д.). Пунктирная линия - динамика ожиданий. Точка Х на горизон-тальной оси - момент обострения напряженности чреватый социальным взрывом. (Взрыв про-исходит или нет в зависимости от ряда "субъективных" факторов).

Автору этих строк доводилось много работать с графиком Де-виса, примеряя его к разным странам и ситуациям, и убедиться в его эвристической продуктивности [Назаретян А.П., 1998]. Мой опыт позволяет добавить, что эта модель применима и к большим сооб-ществам, типа государств и цивилизаций, и к малым, действующим внутри большого сообщества; сегодня она с определенными ого-ворками применима и к мировой цивилизации.
В разделе 1.1 приведены факты, которые в совокупности своей демонстрируют заметный сдвиг в общественном сознании второй половины ХХ века. Забрезжила надежда, что культуры западного типа уже выработали прочный резерв рационального контроля над инстинктивными импульсами линейной экспансии.
Но, к сожалению, ход событий в 90-х годах, после победы од-ной из сторон в холодной войне, показывает, что степень зрелости политического мышления даже в самой продвинутой из современ-ных культур не отвечает требованиям, налагаемым растущим техно-логическим потенциалом. Эйфория успеха в очередной раз обнажи-ла атавистический инстинкт и запустила психологические механиз-мы силовой экспансии. В отсутствие соразмерного сопротивления среды заметно снизились политический интеллект и способность комплексно оценивать последствия сиюминутно соблазнительных действий, а соответственно, качество принимаемых решений.
В годы холодной войны американские спецслужбы демонст-рировали образцы политической технологии, проводя подчас тонко продуманные операции для достижения четко поставленных целей. Это обеспечивалось участием в подготовке операций специалистов по политической психологии, страноведению и культуре (см. об этом [Назаретян А.П., 1998]). Перестав же ощущать соразмерное со-противление среды, стратеги начали терять голову. Их интерес к со-трудничеству с психологами и культурологами заметно ослаб, а ре-шения делаются импульсивными, самонадеянными и плохо проду-манными.
Когда в ответ на взрывы американских посольств в августе 1998 года последовала безадресная стрельба ракетами - до выявле-ния конкретных преступников и их местонахождения, - это подоз-рительно напомнило реакции первобытного человека: при исчезно-вении сородича считается несомненным, что виновно соседнее пле-мя и требуется в ответ убить кого-нибудь из его представителей [Першиц А.И. и др., 1994]. Инстинкт овладения пространством ока-зался сильнее рациональных доводов и при решении о расширении НАТО на восток, хотя до 80% научных аналитиков США предупре-ждали о его экономической и политической контрпродуктивности.
Кульминацией процесса в 90-х годах стало нападение на Юго-славию (март 1999 г.). Даже удивительно, какой плоской моделью руководствовались западные политики при подходе к сложнейшему конфликту, как мало знали о регионе люди, принимавшие решение о начале военных действий. (Из ученых-гуманитариев по-настоящему были востребованы только правоведы, получившие задание юриди-чески обосновать вторжение, но так и не сумевшие вразумительно это сделать).
Правило психодиагностики: если в какой-то из значимых те-матических областей интеллектуальный уровень рассуждений субъ-екта заметно снижается, за этим следует искать скрытый патогенный фактор [Обуховский К., 1972]. В нашем случае снижение когнитив-ной сложности отчетливо прослеживается не только в политических действиях, но также в приемах идеологической и пропагандистской рационализации.
По данным американских психологов [Kris E., Leites N., 1953], даже во время Второй мировой войны одномерные смысловые кон-структы, связанные с безусловной демонизацией противника, систе-матически использовались только советской и отчасти немецкой пропагандой, тогда как западные союзники строили апелляции в прагматическом ключе. В 1939 году У. Черчилль, бывший тогда во-енным министром, подвергся публичным упрекам только за то, что позволил себе назвать нацистов "гуннами".
Дело не столько в том, что уровень пропагандистской аргу-ментации опустился до манихейского уровня, сколько в том, что он оказался приемлемым для общественного сознания. Удовлетворяясь односторонней информацией и прямолинейной агитацией, люди не искали альтернативных источников и не задавали себе самых оче-видных вопросов. Например, почему следует столь бескомпромисс-но защищать интересы косовских албанцев, но не кипрских греков, выселенных из своих домов в результате внешней военной интер-венции, не сербских беженцев, насильственно вытесненных из со-предельных стран, и не курдов, подавление прав которых в Турции превосходило по жестокости репрессии против косоваров? Или: как бы действовал на месте С. Милошевича демократический президент, если бы в страну проникли сотни тысяч нелегальных иммигрантов, стали бы вооружаться, убивать и изгонять коренных жителей и тре-бовать отделения части территории?
Задумавшись над подобными вопросами, непредвзятый на-блюдатель убедился бы, что спасение албанцев - не более чем пред-лог, и сербы выбраны в качестве объекта агрессии просто потому, что были сочтены достаточно слабыми и "чужими". А средневеко-вая ("домакиавеллиевская") аргументация, связывающая военную агрессию исключительно с моральными резонами, - самообман, убожество которого и составляет самый опасный аспект ситуации. Коль скоро масса американских и европейских граждан (выделен-ные слова в норме абсолютно не сочетаемы) так легко поддалась гипнозу бого-дьявольских образов, приходится предположить, что люди были "обманываться рады". Т.е. общество бессознательно ожидало и жаждало врага, которого ему и преподнесли на блюдечке.
В 1991 году подготовка одобренной ООН операции по осво-бождению захваченного Кувейта вызвала в Европе волну антивоен-ных демонстраций. А в 1999 году неспровоцированная агрессия против суверенного государства без санкции гражданских междуна-родных организаций по большей части сопровождалась активным или пассивным одобрением. Это очень тревожный симптом, свиде-тельствующий о том, что за прошедшие 8 лет созревшее прежде чувство потенциальной опасности и ответственности вытеснялось до боли знакомым ощущением всемогущества и безнаказанности. И что выработанные западной духовной культурой терпимость, спо-собность к пониманию оппонента и вкус к компромиссу не выдер-жали испытания глубоко скрытыми и удивительно легко рационали-зуемыми импульсами агрессии.
На этом фоне не выглядят случайными и ряд других событий и процессов в последующие годы. В их числе то, что наметившееся было снижение военных расходов США сменилось в конце 90-х го-дов обратной тенденцией.
В наших статьях, опубликованных по следам югославских со-бытий, и в первом издании этой книги (июль 2001 года) говорилось, что рассуждения журналистов и политологов об экономических вы-годах войны и далеко идущих планах НАТО сильно смахивают на попытки рационализовать действия, побуждаемые, прежде всего, иррациональными мотивами, и "понять умом" народы и политиче-ские элиты, объятые эйфорическим ощущением всемогущества. Что очередной успех относительно "малой кровью", вероятнее всего, толкнет политических и военных лидеров НАТО на новые авантю-ры, на поиск новых побед и новых достаточно слабых врагов. И что за этим будут стоять не продуманные стратегии, а вышедший из-под сознательного контроля угар экстенсивного роста. Наконец, что, по "классическому" сценарию, военная машина НАТО должна рано или поздно столкнуться с адекватным противодействием или внут-ренне расколоться на конфликтующие блоки и рухнуть, погребя под собой европейскую (а при нынешнем потенциале военных техноло-гий, едва ли не всю планетарную) цивилизацию.
Позже я ознакомился с книгой американского историка С. Маттерн [Mattern S., 1999], в которой проводятся недвусмысленные параллели между настроениями современных американцев и граж-дан Римской империи на взлете ее могущества. Исследовательница выявила отчетливые признаки предкризисного синдрома в поведе-нии римлян: потребность военных успехов сделалась самодовлею-щей, заслонив экономическую, геополитическую и прочую целесо-образность. Этот невроз навязчивых состояний стал далекой пред-посылкой, а затем и преддверьем цивилизационной катастрофы (см. также [Васильев В.С., 2003]).
По тому, как складываются события, приходится с болью в сердце констатировать пренеприятное обстоятельство, и эта конста-тация только конкретизирует выводы разделов 1.2 и 2.6. Развиваю-щийся на наших глазах политический терроризм - бич современного общества - приобретает такое же драматически воспитательное значение, какое в ХХ веке имела атомная бомба, а в прежние эпохи - огнестрельное, стальное, бронзовое, дистанционное (охотничий лук) оружие и прочие шедевры человеческой изобретательности. Во вся-ком случае, зимой 2002/2003 года, когда США готовили войну в Ираке, массовая оппозиция ей в Западной Европе, да и в Америке, была несравненно интенсивнее, чем в 1999 году. Я не вижу более убедительного объяснения причин этого обстоятельства, чем уси-лившийся страх перед террористическим возмездием.
Комментировать быстро текущую политическую ситуацию уместнее в газетной статье, чем в книге. Отметим только, что, как показал опыт последних полутора десятилетий, даже с учетом значительных культурных подвижек, общественное сознание в странах Запада остается, совсем по Ф. Ницше, "человеческим, слишком человеческим". Оно трудно выдерживает испытание успехом, поддается иррациональной эйфории, испытывая ту же бессознательную тоску по драматическим событиям и острым эмоциональным переживаниям, какая была характерна для поколения belle epoque в преддверье Первой мировой войны (см. подраздел 2.8.2). Культура все еще не выработала достаточно эффективных внутренних противовесов, которые могли бы заменить соразмерное сопротивление геополитической среды, а следовательно, человечество пока не доросло до бесполюсной самоорганизации мирового сообщества.
Одним из важнейших параметров антропогенного кризиса яв-ляется его глубина. Чем больше объем ресурсов для экстенсивного роста и чем, следовательно, дольше не поступает отрицательная об-ратная связь от среды, тем прочнее выработанные стереотипы дея-тельности и меньше шансов на успешное разрешение кризиса [Люри Д.И., 1994]. В итоге может окончательно обнажиться синдром Homo prae-crisimos ("хлеба и зрелищ"), который не раз в истории предва-рял крушение процветающих цивилизаций.
Повторим, драматизм состоит не только в умножении челове-ческих жертв. Растущие "знания массового поражения" (Б. Джой), освобождаясь от контроля государственных и прочих формальных органов, либо будут компенсированы революцией в сферах гумани-тарной культуры и психологии, либо приведут к такому снижению устойчивости глобальной цивилизации, при котором сползание к пропасти станет необратимым.

Но вернемся к опыту "оптимистических трагедий". В период катастрофы срабатывает закон поляризации, о котором рассказано в разделе 2.1. Напомню, одни реагируют самоубийствами, умствен-ными расстройствами, ожесточением и социально-нравственными патологиями; другие - напряжением творческих сил и "альтруисти-ческим перевоплощением". В тех случаях, когда позитивно акцен-туированной части населения удается сыграть решающую роль, об-щество выходит из горнила преображенным.
Сравнивая состояния культуры до и после антропогенных кри-зисов, мы замечаем, что успешное преодоление кризиса каждый раз обеспечивалось комплексом сопряженных изменений по всем выде-ленным ранее параметрам.
" Возрастала удельная продуктивность технологий - объем полезного продукта на единицу вещественных и энергети-ческих затрат. Это типичный признак перехода от экстен-сивного к интенсивному развитию: при монотонном увели-чении массы потребляемых ресурсов эффективность их ис-пользования снижается [Люри Д.И., 1994], а более совер-шенные технологии обеспечивают "рост КПД обществен-ного производства или, что то же самое, уменьшение при-веденных энергозатрат на единицу общественного продук-та" [Голубев В.С., Шаповалова Н.С., 1995, с.69].
" Расширялась групповая идентификация, усложнялись орга-низационные связи, росла внутренняя диверсификация об-щества. Как внутреннее разнообразие влияет на удельную эффективность производства, мы обсуждали в Очерке I, ссылаясь на работу выдающегося экономиста и социолога Ф. Хайека [1992]. В настоящем очерке (разделы 2.5 и 2.6) отмечена зависимость от этого параметра экологической и геополитической устойчивости общества. Все это частные выражения общесистемного закона Эшби, который под-робнее анализируется в Очерке III.
" Увеличивалась информационная емкость мышления - ког-нитивная сложность, охват отражаемых зависимостей и т.д. Обсуждению опосредованной связи этих интеллектуальных качеств со сложностью технологий и социальных отноше-ний посвящены разделы 2.4 - 2.6.
" Совершенствовались приемы межгруппового и внутри-группового компромисса - система культурных ценностей, мораль, право, методы социальной эксплуатации, цели и формы ведения войны; в итоге политические задачи, как и хозяйственные, могли решаться ценой относительно мень-ших разрушений.
" Тем самым складывались условия для нового роста населе-ния, а также социальных потребностей и притязаний, и… начиналась дорога к следующему эволюционному кризису.
* * *
Авторы книги [Арманд А.Д. и др., 1999] убеждены в большей эффективности послекризисных состояний системы по сравнению с докризисными состояниями, "хотя критерии этой эффективности еще предстоит сформулировать" (с. 49). Думаю, мы уже готовы к тому, чтобы указать такие сравнительные критерии, используя кате-гориальный аппарат теории систем и синергетики.

2.8. Общий знаменатель эволюционных векторов. Синергетиче-ская модель культуры

Прогрессивным считается такой путь развития сис-темы, на котором она со временем все более удаляется от равновесия с окружающей средой.
В.С. Голубев

Только в механическом, то есть лишенном телеоло-гии мире может возникнуть свободное нравственное су-щество, "личность".
Н. Гартман

2.8.1. Устойчивое неравновесие, "удаление от естества" и провоцирование неустойчивостей

Охота и собирательство - "естественные" формы человеческой деятельности, а то, что про-изошло за последние тысячелетия, в основе своей "неестественно". Нет ничего "естественного" в государстве, цивилизации или экономическом росте.
Д. Кристиан

Сообщества, вышедшие за порог перво-бытности, предстают… как некоторая анома-лия, как случаи, когда неспособность достичь равновесного состояния на первобытном эво-люционном уровне привела не к вымиранию, а к болезненному переходу на более "высокий" эволюционный (энергетический) уровень и к попыткам (далеко не всегда успешным) достиг-нуть равновесия уже на этом уровне.
А.В. Коротаев