Эволюционная идея в социологии и антропологии хх века

Я думаю - ученые наврали, -
Прокол у них в теории, порез:
Развитие идет не по спирали,
А вкривь и вкось, вразнос, наперерез.
В.С. Высоцкий

Сама идея прогресса названа дет-ской иллюзией, вместо него проповеду-ется "реализм", новое слово для оконча-тельной потери веры в человека.
Э. Фромм

Изучая историко-культурную динамику представлений о че-ловеке, его месте в мире, о прошлом и будущем, я то и дело ловлю себя на зависти к европейцам конца XIX - начала XX веков.
Это время расцвета прогрессистской идеологии, которая про-питала своим пьянящим запахом интеллектуальную атмосферу эпо-хи. Научная (читай: "истинная") картина мира была близка к завер-шению, открытие стройных и ясных законов природы демонстриро-вало могущество человеческого мышления. Человек навсегда осво-бождался от диктата выдуманных богов, своевольных царей и наив-ных предрассудков. Темное прошлое виделось вереницей заблужде-ний и несчастий, а светлое будущее - безоблачным царством Разума. Везде - в науке, в экономике, в политике - требовалось только по-следнее решающее усилие, чтобы достроить до конца здание исти-ны, счастья и справедливости, и совершить это усилие, о котором будут с благодарностью вспоминать потомки, суждено ныне живу-щим поколениям.
В научной, мемуарной и художественной литературе постоян-но встречаем свидетельства готовности к героическому подвигу. Восторженная молодежь сделала вожделенной самое смерть во имя грядущего. О том, какое это счастье, говорят на парижских баррика-дах персонажи В. Гюго и русские поэты-радикалы (см. [Могильнер М.Б., 1994]). Но оптимистическое видение будущего захватило и людей весьма далеких от революционного радикализма. По расска-зам, мой старый, полуграмотный и глубоко провинциальный прадед, поднимая стакан вина, повторял: "Живите, дети, но не так, как мы!" Думаю, от своего деда он ничего подобного услышать не мог…
"Передовые" интеллектуалы знали, конечно, о писаниях "рет-роградных" философов, вроде Ж. де Местра или Ф. Ницше, но отно-сились к ним как к архаическим пережиткам. Расчеты же Т. Мальту-са, проведенные в стиле рациональной науки и предрекавшие исчер-пание возможностей роста, соответствующие предупреждения Дж. Милля и т.д. третировали как досадные недоразумения.
Унаследованные архетипы времени, в противоборстве с кото-рыми формировалась идеология прогресса, были вытеснены на пе-риферию общественного сознания и, казалось, скоро должны кануть в Лету. Между тем они постепенно обогащались новым содержани-ем и аргументацией, чтобы в последующем, на волне массовых раз-очарований, вновь составить эффективную концептуальную альтер-нативу модели поступательного развития.
Вот как описывает мировоззренческую коллизию второй чет-верти века П.А. Сорокин [1991 с.167]. "Волна смерти, зверства и не-вежества, захлестнувшая мир в ХХ цивилизованном, как считалось, столетии, полностью противоречила всем "сладеньким" теориям прогрессивной эволюции человека от невежества к науке и мудро-сти, от звероподобного состояния к благородству нравов, от варвар-ства к цивилизации, от "теологической" к "позитивной" стадии раз-вития общества, от тирании к свободе, от нищеты и болезней к неог-раниченному процветанию и здоровью, от уродства к красоте, от че-ловека - худшего из зверей к сверхчеловеку-полубогу".
К тому времени уже успела оформиться оригинальная теоре-тическая оппозиция прогрессизму, и истоки ее находятся как раз на родине Сорокина. Поражение в 1825 году декабристов, ратовавших за ускоренное развитие России по европейскому образцу, оставило идейный вакуум, который стал заполняться славянофильскими умо-настроениями. Их лейтмотив состоял в том, что Западная культура исчерпала свой потенциал и обречена на угасание, а роль ведущей державы в будущем перейдет к набирающей силу России. Юный ге-ний М.Ю. Лермонтов [1969, с.262] писал в 1836 году: "Не так ли ты, о европейский мир, /Когда-то пламенных мечтателей кумир, /К мо-гиле клонишься бесславной головою, /Измученный в борьбе сомне-ний и страстей, /Без веры, без надежд…". Другой замечательный по-эт, Ф.И. Тютчев, больше известный своим современникам как ди-пломат и политолог, доказывал, что западноевропейские государст-ва, обескровив друг друга в войнах, со временем превратятся в гу-бернии восходящей Российской империи.
По существу атака на евроцентризм обернулась отторжением идеи исторического прогресса, которая уступила место одному из реанимированных архетипов - образу истории как последовательно-сти замкнутых циклов рождения, расцвета и угасания культур. Сис-тематическое выражение эта мировоззренческая установка получила в работах Н.Я. Данилевского [1991], утверждавшего, что каждое из знаменательных исторических событий имело значение лишь для конкретной цивилизации и оставалось незаметным для прочих ци-вилизаций. Никогда не было и не будет таких событий, которые мог-ли бы служить вехами общечеловеческой истории, а потому и сама такая история - не более чем фикция, произвольное отождествление судьбы "германо-романского племени" с судьбами всего человече-ства.
Русский социолог стал одним из инициаторов подхода, на-званного впоследствии цивилизационным. "Человечество, - писал яркий выразитель данного подхода О. Шпенглер [1983, с.151], - это зоологическое понятие или пустое слово. Я вижу настоящий спек-такль множества мощных культур… имеющих каждая собственную идею, собственные страсти, собственную жизнь, волнения, чувство-вания, собственную смерть". Открытие циклических феноменов и исторических катастроф произвело сильное впечатление на ученых, которые, избавляясь от "линейного наваждения" (П.К. Сорокин), поголовно увлеклись замкнутыми циклами, ритмами, фазами и пе-риодами: в истории, политике, экономике, искусстве, моде…
В США с решительной критикой эволюционных теорий вы-ступил крупный антрополог Ф. Боас, поставивший акцент на уни-кальности каждого культурного явления и считавший непозволи-тельным их сопоставление в рамках каких-либо внешних схем. Боа-совская парадигма, называемая часто культурным релятивизмом, доминировала в англо-американской литературе первых десятиле-тий ХХ века. Только в 30-е годы В.Г. Чайлд, поддержанный затем (в 40-е годы) Л. Уайтом, Дж. Стюартом и их учениками, дал импульс новой волне увлечения эволюционизмом. В 50-60-е годы на гребне этой волны приобрели популярность работы по социальной эволю-ции М. Харриса, Р. Карнейро, других антропологов, а также социо-логов Т. Парсонса и Г. Ленски.
Но в 70-е годы обострение экологических и энергетических проблем вновь стимулировало всплеск антиэволюционных настрое-ний. Подкрепленные расчетами, выполненными по мальтузианским рецептам первыми авторами Римского клуба, они оказались созвуч-ны сходным веяниям в биологии. Акцент на очевидных слабостях классического дарвинизма, на противоречиях между эволюционны-ми представлениями и законами термодинамики и, главное, утвер-дившаяся в общественном сознании мода на иррационализм превра-тили рассуждения о "прогрессе" или "поступательном развитии" в признак дурного тона. Еще ранее статьи на эту тему стали исклю-чаться из словарей и энциклопедий, а теперь в некоторых штатах США из школьных программ были изъяты и упоминания о биологи-ческой эволюции. Если в XIX - начале ХХ веков оппоненты соци-ального эволюционизма предпочитали циклический и статический архетипы, то на сей раз приоритет был отдан третьему: историческая тенденция виделась как скатывание по наклонной плоскости к пре-дуготованному (законами природы) концу.
Предвестником этого направления мысли еще в 30-е годы был Л. Винарски, сформулировавший "закон социальной энтропии". Он утверждал, что социокультурное выравнивание классов, каст, сосло-вий, рас и индивидов выражает закономерное стремление системы к равновесию, итогом которого и станет коммунизм - неизбежная те-пловая смерть общества (см. [История…, 1979]).
Но интерес к эволюционной проблематике полностью не угас. Успехи релятивистской космологии, превратившей Метагалактику в предмет истории, новые концепции происхождения жизни и разви-тия биосферы, археологические находки, касающиеся антропогене-за, открытие общих механизмов самоорганизации (синергетика, не-равновесная термодинамика) - все это не могло обойти влиянием общественную науку.
В 80-90-е годы опубликованы "волновая" теория историческо-го развития Э. Тоффлера [Toffler Al., 1980], блестящая монография эмигрировавшего в США из Европы философа Э. Янча [Jantsch E., 1980], посвященная И. Пригожину и трактующая историю общества как продолжение универсальных негэнтропийных процессов, и еще целый ряд трудов по этой проблематике ([Naroll R., 1983], [Kurian G.T., 1984], [Sanderson S.K., 1990], [Hays D.G., 1993] и др.). В США и в Англии стали выходить периодические издания, посвященные ретроспективе и перспективе социальной эволюции (например, "Journal of Social and Evolutionary Systems", "Free Inquiry"). А рабо-та историка Э. Джонса [Jones E.L., 1989] меня просто удивила. Он настолько привержен идее прогресса, что даже объявляет стремле-ние к нему отличительной чертой человечества как биологического вида. Вот и говорите после этого, будто рассуждения о прогрессе - удел "советских философов"…
На рубеже веков в англоязычных странах отношение к эволю-ционным моделям оставалось весьма неоднозначным, подчас поляр-ным. Любопытны результаты опроса среди членов теоретической секции Американской социологической ассоциации, о которых рас-сказал на одном международном симпозиуме (1998 год) С. Сандер-сон. 3% ответили, что имеющиеся теории социальной эволюции достоверны по существу и не заслуживают обрушившейся на них критики; 38% сочли эволюционные представления в целом пороч-ными и отжившими свой век; по мнению 47% опрошенных, они в принципе плодотворны, но требуют существенной коррекции.
В "континентальной" Западной Европе отношение ученых к эволюционным теориям также весьма противоречиво. Здесь на про-тяжении ХХ века конкуренция между монадными (шпенглериан-скими) и стадиальными (неомарксистскими, а также восходящими к М. Веберу и К. Ясперсу) моделями истории, между "историками", ориентированными на конкретику, и "социологами", ищущими гло-бальных обобщений, между модернистской и постмодернистской парадигмами отягощена пережитыми мировыми войнами, тотали-тарными режимами и разочарованиями в человеческом разуме. Дис-куссии о стадиальности или цикличности исторического процесса приобрели популярность также среди ученых Латинской Америки и Японии [Ионов И.Н., 1999]. Наконец, здесь уместно повторить (см. вводный очерк), что в 90-х годах на обширном культурном про-странстве от Австралии и Латинской Америки до Голландии уси-лился интерес к исследованию Универсальной (Большой) истории - истории общества в контексте эволюции биосферы и Вселенной.
Следует добавить, что у западноевропейских и российских обществоведов более заметный отклик, чем у американцев и англи-чан, вызвали новейшие естественнонаучные теории самоорганиза-ции. Вместе с тем отношение отечественных ученых к эволюцион-ному мировоззрению имело собственную логику и динамику.
В начале ХХ века оригинальные теоретические аргументы против идеи социального прогресса были выдвинуты двумя очень разными мыслителями - ироничным П.А. Сорокиным и темпера-ментным Н.А. Бердяевым. Первый доказывал, что это сугубо вкусо-вое понятие исключает вразумительные научные критерии [Сорокин П.А., 1913]. Второй - что прогрессистская идеология насквозь без-нравственна, ибо усматривает в предыдущих поколениях только средства и ступени к вершине, лишенные самостоятельной ценно-сти, а неведомое поколение счастливцев представляет вампирами, пирующими на могилах предков [Бердяев Н.А., 1990].
Но именно России довелось стать плацдармом для испытания прогрессистской идеологии в ее кристаллизованной форме - когда ради достижения обществом искомого состояния всеобщей гармо-нии и счастья безжалостно уничтожались устоявшиеся социальные и социоприродные структуры.
С победой большевиков концепция исторического восхожде-ния, выпрямленная до сталинской "пятичленки", превратилась в официальную идеологию, которая была подкреплена всей мощью тоталитарной власти. Отдельные критические поползновения против линейного прогрессизма (начиная с 60-х годов) имели место лишь в форме частичных "уточнений" и "усовершенствований". Правда, и в обстановке официоза появлялись содержательные гипотезы и от-крытия историков, антропологов, психологов [Проблемы… 1968], [Конрад Н.И., 1974], [Поршнев Б.Ф., 1979], [Лурия А.Р., 1974], [Гу-ревич А.Я., 1984], касающиеся поступательного развития общест-ва…
Развенчание коммунистической идеологии вызвало настоящий бум антиэволюционизма. В начале 90-х годов из зарубежной и доре-волюционной литературы тщательно отбирали все, что выдержано в духе активного неприятия прогрессистской идеи. Зарубежными ку-мирами отечественных ученых сделались Мальтус, Шпенглер, ран-ний А. Тойнби, а в некоторых курсах русской философии остались исключительно фамилии православных мыслителей и славянофилов.
Я не проводил специальных опросов, но из литературы и част-ных бесед складывалось впечатление, что у тех из российских уче-ных, которые не следовали ортодоксальному марксизму, упомина-ние о поступательном развитии вызывало аллергию. При этом "про-гресс" понимался самым банальным и, так сказать, докритическим образом - как движение от зла к добру, от несчастья к счастью, от несовершенства к совершенству.
Характерна в данном отношении небольшая, но информаци-онно насыщенная книга историка А.В. Коротаева [1997]. Автор по-пытался систематизировать все мыслимые факторы социальных из-менений, которые он называл эволюцией, хотя не только не ставил вопрос о причинах их векторности, преемственности или направ-ленности, но и отверг возможность такой постановки вопроса, по-скольку она предполагала бы апелляцию к "прогрессу". А коль ско-ро однозначных критериев добра и зла, тем более доказательств без-условного превосходства последующих форм социального бытия над предыдущими не обнаружено, значит, рассуждение о поступа-тельном развитии некорректно.
Действительно, серьезного ученого не втянуть в спор о том, счастливее ли парижанин бушмена, лучше ли быть обезьяной, чем инфузорией, и т.д. В истории живого вещества сравниваются уровни сложности биоценозов или клеточной структуры организмов. В со-циальной истории также можно сравнивать объективные показатели - см. следующий раздел. Можно даже доказать, что эмоциональная жизнь более сложного общества богаче и разнообразнее.
Но психологами накоплены данные, демонстрирующие пора-зительное обстоятельство: долгосрочный баланс положительных и отрицательных эмоций очень слабо зависит от внешних условий. Поэтому надежда на то, что социальные изменения способны сами по себе сделать людей более (или менее) счастливыми, заведомо ил-люзорна. Обратившись же, как предлагал Коротаев, к субъективным оценкам, полученным через опросы, мы и вовсе запутаем дело: у нас уже были поводы отметить (в разделе 1.1; см. также раздел 2.7), что актуальная удовлетворенность решающим образом зависит от дина-мики потребностей и ожиданий, а обыденные представления о про-шлом подвержены разрушительной аберрации.
Из вопросов, возникающих по прочтении этой увлекательной книги, выделю один, причем самый формальный: почему, развенчи-вая понятие прогресса и вообще отвергая векторность истории, ав-тор не ограничивается понятием изменений, а постоянно использует обязывающее понятие "эволюция"? Этот вопрос может быть адре-сован многим социологам и антропологам, размышляющим об исто-рических тенденциях.
Чтобы показать, что это не более чем словесная игра, и чтобы свести ее в дальнейшем к минимуму, приведу краткую этимологиче-скую справку о трех близких по значению терминах - эволюция, раз-витие и прогресс.

Согласно энциклопедическим источникам, термины "эволюция" и "ин-волюция" первоначально сформировались в военном лексиконе Франции XIV века и означали, соответственно, развертывание войск в боевой порядок и свер-тывание боевого порядка для движения на марше. В XVIII веке Ш. Бонне ввел термин "эволюция" в эмбриологию - биологическую дисциплину, изучающую последовательные превращения зародыша во взрослый организм, - и сам же распространил его на область филогенеза (историю видов) [Kellog V., 1944]. В конце XIX века это утвердившееся понятие стало применяться также в сочета-нии с новым понятием биосферы.
Слово "развитие" в современных европейских языках - калька с латин-ского evolutio, сохраняющая (ср. англ. development, исп. desarrollo) прозрачную аллюзию с образом развертывающегося свертка или клубка ("сколько веревочке ни виться, конец ее виден").
"Прогресс" - слово более древнее. Оно происходит от латинского pro-gredo, progressus - продвижение, движение вперед - и использовалось поздне-римскими авторами также в значении "успех".
Заметим, последний из трех синонимичных терминов изначально менее других телеологически окрашен. Он возник тогда, когда идея направленности мировых событий к конечной цели, по крайней мере, в мышлении средиземно-морских народов, была слабо представлена. "Движение вперед" может ассо-циироваться просто с ориентацией в пространстве (Дарвин утверждал, что на-правление биологической эволюции предполагает наличие цели не больше, чем направление ветра), а "успех" - с разрешением конкретной проблемы, что не столь явно предполагает наличие конечного результата, как развертывание свернутого клубка. Но, по иронии судьбы, в Новое время именно термин "про-гресс" приобрел наиболее выраженную сотериологическую подоплеку, став наименее нейтральным и как следствие - труднее всего формализуемым.

Избегая спора о словах, я в последующем буду лишь по мере стилистической необходимости использовать три обозначенных по-нятия. Собственно вопрос состоит в том, возможно ли в калейдоско-пе исторических событий, уникальных цивилизационных "монад", круговоротов, прозрений и катастроф на достаточно больших вре-менных интервалах проследить какие-либо сквозные векторы изме-нений. Если нет, то следует признать, что общечеловеческая история - миф, и все события прошлого и настоящего трактовать в парадиг-мах Шпенглера или Боаса. Если да, то необходимо, во-первых, вы-делить эти векторы, а во-вторых, исследовать причины и механизмы долгосрочной последовательности (векторности) исторических из-менений.
В последующих разделах настоящего очерка приведены де-тальные аргументы в пользу положительного ответа на этот вопрос: история векторна. Завершая же краткий обзор, отмечу, что в начале XXI века картина прошлого выглядит гораздо более многомерной и вместе с тем запутанной, чем столетием ранее.
Одни в этой связи печалятся о кризисе исторической науки, другие с восторгом говорят о раскрывающемся многоцветье исто-рии. В 2000 году на представительной научной конференции утвер-ждалось: историческая наука переживает благоприятнейший период, творческая фантазия историков раскрепощена и их главный девиз в III тысячелетии - "чтобы не было скучно!". По свидетельству уча-стника конференции [Сапронов М.В., 2001], данный тезис, развер-нуто изложенный на пленарном заседании, не вызвал возражений ни на секциях, ни в кулуарах.
Автору этих строк уже доводилось писать о том, что в постне-классической парадигме истинностная гносеология уступает место модельной: установка на субъектность и взаимодополнительность знания сопряжена с творческой атмосферой и более терпимыми от-ношениями в науке, в политике и в обыденной жизни [Назаретян А.П., 1995]. Но за пределами некоторой меры "постмодернистский" подход, как и всякий иной, становится саморазрушительным.
Сосредоточившись исключительно на игровой стороне работы ("чтобы не было скучно") и превратив историю в беллетристику, ученые утеряют инструментарий для построения реалистических сценариев и эффективных стратегий. Опустевшую нишу быстро займут теологи, астрологи и прочие люди, свято верящие в истин-ность своих суждений. И произойдет это в эпоху глобальной неус-тойчивости, когда ценой за дисфункциональные модели и решения может стать… сама история: не научная дисциплина, а четырехмил-лиардолетняя эволюция жизни на Земле.
Я думаю, что постмодернизм, оставаясь ориентиром в гносео-логии, в онтологическом плане безнадежно устарел. Во всяком слу-чае, если векторность мировой истории будет доказана, то, как бы мы ни относились к данному обстоятельству, станет бессмысленным отрицать возможность эволюционной иерархизации культурных, равно как биологических или физических структур. И мы увидим далее, почему отказ от культурного и прочего релятивизма не уп-раздняет творческую многомерность научных подходов и идей, но обеспечивает организационные рамки как для роста их разнообра-зия, так и для исторического самоопределения эпохи.