Маленькие палочки и большие последствия

 

В операционной всегда должен быть большой запас палочек с ватным тампоном для смазывания йодом операционного поля. Их, как и весь материал, должна заготавливать и стерилизовать санитарка. Но это просто физически невозможно, чтобы операционная санитарка, и так перегруженная сверх всякой меры, могла еще наколоть и выстругать 200–300, а то и больше палочек. Естественно, она поручала заготовить палочки кому-нибудь из выздоравливающих, отдавая ему за труд свою пайку хлеба.

На следующий день после события, о котором рассказывал Семенов, Лэся, по обыкновению, принесла в палату выздоравливающих обрезки досок, нож и хлеб.

И вот, когда больной, весь усыпанный стружками, усердно строгал палочки, в палату внезапно ворвался начальник режима Сорокин – маленький и очень злой тип. Минуя три палаты, он ринулся в четвертую и – прямо к тому доходяге, что стругал палочки.

Выхватывая у него из рук нож, он завопил:

– Кто дал право санитарке Кульчицкой давать заключенному оружие?!

Больной растерялся и пробормотал, что он всегда заготавливает палочки для операций.

Спасать положение ринулась врач Надя Глебова:

– Это я дала ему нож!

– Неправда! Это санитарка, заключенная! И за это она будет наказана!

Вот и ответ на вопрос. Так Кузнецов отомстил девушке, не пожелавшей ценой своей девичьей чести заплатить за право на чистую работу в тепле, за работу, отвечающую ее слабому здоровью. На следующий день Лэсю угнали в седьмое лаготделение на общие работы, без права на трудоустройство.

Года через три, будучи уже на воле, я ее увидела на улице. Была пурга, на улицах – заносы, и Лэся с бригадой слабосиловки расчищала улицу возле первого магазина. Я бы ее не узнала, до того она была измученной, почерневшей!

Я накупила белых булок и, пользуясь тем, что конвоир повернулся спиной к ветру, сунула их в фанерный ящик на санках, в котором девочки вывозили снег...

 

 

Году этак в 1955-м я была приглашена на свадьбу Лэси и ее Михаила. Лэся – помолодевшая, счастливая, опять с французскими локонами, и ее Михаил, типичный чернобровый украинский парубок, замечательно подходили друг другу. Народу пришло мало. Комнатка совсем крохотная. Да и друзья молодых были, наверное, еще «там»…

И вдруг на бал явилась «тринадцатая фея» – Кузнецов! Потирая руки и улыбаясь своей иезуитской улыбочкой, он, как ни в чем не бывало, подошел поздравить молодых.

Я оставила свой подарок – постельное белье – и под благовидным предлогом: «Работа, мол!» – распрощалась. Мне было душно в атмосфере лжи и лицемерия.

Рама Бэйера

 

Как это заметно, когда начальник не соответствует занимаемому им месту! Нет, Грязнева более соответствовала своему месту, чем Урванцева, и коллектив врачей был совсем иной. В прежней ЦБЛ все врачи, кроме одного-двух эпизодических, были заключенные, и притом почти все одного набора. Здесь большинство врачей были вольнонаемные, работавшие без интереса и, что еще хуже, без чувства ответственности, а заключенные врачи – с бору по сосенке. Единственной их заботой было «прожить день до вечера» и сорвать свое маленькое удовольствие – трусливый «суррогат любви». Процветало среди них и пьянство.

Что тут было делать мне, белой вороне? Инстинкт самосохранения подсказывал: надо принять защитную окраску и выполнять волю сильнейшего, то есть Кузнецова. А совесть диктовала: надо помогать страдающим, ориентироваться на Омельчука.

Разумеется, я избрала последнее.

То, что Омельчук был мастером по части гипсов,– это факт. Быстро, уверенно и очень точно производил он репозицию отломков, а мне приходилось, следуя его указаниям, второпях делать остальное, так как эта операция производилась без всякой анестезии, как принято говорить, «под крикаином»: два санитара тянули в разные стороны переломанную конечность, что доставляло пациенту явно не слишком большое удовольствие.

По этому поводу Омельчук говорил, пожимая плечами:

– У нас гипс накладывали, пользуясь рамой Бэйера, и применяли анестезию, вводя в область перелома один-два грамма раствора дикаина. Удивляюсь Кузнецову! Он об этом и слушать не хочет: баловство, мол. А так? Мало того, что человеку больно, но еще – зови двух санитаров. И спешить приходится. А вынужденная спешка и качество несовместимы!

После того как Омельчука сплавили в спецлагерь, всех травматиков Кузнецов поручил Пуляевскому. Да, этому выжившему из ума, полуслепому рамолитику! Не помню ни одного правильно наложенного им гипса: всегда после рентгена гипс приходилось срезать и делать репозицию заново!

Этой переделкой занимались мы с Людвигом. Если поступал открытый перелом, то, естественно, обработку делали в предоперационной, там же сразу и гипс накладывали. Хуже обстояло дело с закрытыми переломами: Пуля объявил гипсовым днем четверг и лишь в исключительных случаях – субботу. Какое это мучение для пострадавшего – лежать иногда целую неделю с переломом, кое-как фиксированным лубками! Каждое движение причиняет страдание: отломки костей травмируют ткани, а доска, из которой сделан лубок, повреждает кожу. Если больной поступал после трех часов (Пуля отбывал в три часа, а то и раньше), то мы с Людвигом накладывали гипс самовольно, Пуля даже не замечал этого. Так и повелось: если закрытый перелом поступал ночью, то санитар сообщал нам, и мы с Ольгой шли в перевязочную, накладывали гипс, делали уборку, и все было шито-крыто.

 

 

Обычно в аптеку, которая находилась в соседнем корпусе, ходила за медикаментами старшая сестра Любченко, хохлушка. Толстая, остроумная и хитрая. Но однажды, когда она приболела, в аптеку пошла я.

– Послушайте, Евфросиния Антоновна! – обратилась ко мне заведующая аптекой Марья Николаевна Гейнц. – Вы работаете в перевязочной? Так может, хоть вы заберете из аптеки эти железины? Уж год, как их выписали и не берут!

– А что это за железины?

– Какая-то рама. Тут и руководство.

Да это и есть пресловутая рама Бэйера, о которой говорил Омельчук! Не помня себя от радости, я поволокла эти «железины» – в действительности очень красивые никелированные трубки – к себе в перевязочную. Ночью, крадучись, я пробралась туда и принялась за изучение аппаратуры.

Все было предельно просто: за несколько минут рама монтировалась из трубок и привинчивалась к перевязочному столу справа или слева, по обстоятельствам. Из своих брюк и сапога я сделала макет ноги и упражнялась, укрепляя эту «ногу» к раме с помощью подвесок под коленом и на голеностопном суставе, откуда шнур пропускался через блок. К шнуру подвешивалась подставка, на нее накладывалось столько гирь, сколько нужно, чтобы равномерно натянуть отломки, которые обычно смещались в силу контрактуры мышц. Что же касается руки, то тут в макете не было необходимости: яупражнялась на своей руке. Разобрав раму, я пошла спать. И во сне мерещилась мне эта рама!

Таким путем открылась новая эра гипсования! Рецепт дикаина я подсунула на подпись Людвигу.

И вот появился первый пациент моей рамы Бэйера. У молодого рудокопа, упавшего из дэмпкара – самоопрокидывающегося вагона, был закрытый перелом голени. Когда его клали на стол, он стонал, дрожал и скрипел зубами.

Сердце у меня колотилось быстрее обычного, но руки не дрожали, когда я, ощупав место перелома, вонзила иглу шприца, стараясь действовать по инструкции.

– Ох, полегчало! – вздохнул с облегчением парень.

Вздохнула и я.

Ольги уже со мной не было, и помогал мне молодой каторжанин из выздоравливающих.

Все было еще легче и удобнее, чем я даже ожидала. К удобно закрепленной ноге я постепенно прибавляла груз; отломки растягивались, и я их складывала. Когда они встали на место, я наложила бинты, сделала «стремя», на него круговой гипс и закруглила, не торопясь, стопу. Делая это, я мирно разговаривала с больным, который лежал спокойно и отвечал на мои вопросы. Когда гипс застыл, его отнесли в палату. На рентгене выяснилось, что репозиция – идеальная. Уф! На душе отлегло: рама Бэйера себя оправдала. Невольно чувствуешь гордость, когда «первый блин», вопреки поговорке, получается пышный и румяный!

По вторникам и пятницам, в операционные дни, я работала в операционной наркотизатором, если не было необходимости зарисовывать достижения Кузнецова для научных трудов. В понедельник и субботу – гнойные операции, по четвергам – гипс, ипо всем дням – перевязки. Это плановые работы, а сколько внеплановых операций и обработок! Но по-настоящему я получала удовлетворение от «ночных» гипсов, которые накладывала, пользуясь рамой Бэйера и обезболиванием.

Но, к сожалению, всегда находятся люди, которые вполне бескорыстно любят ставить палки в колеса. Для таких цель жизни – наушничество.

Я собиралась натирать гипсовые бинты. Работа была в самом разгаре: я сама перекаливала на железном листе в котельной гипс; толкла, терла, просеивала... И лишь после этой предварительной и весьма трудоемкой работы натирала и скатывала гипсовые бинты. Приготовленные подобным кропотливым образом бинты были неплохие: скоро схватывались и не превращали постель больного в песчаный пляж.

 

 

Вдруг с треском распахнулась дверь, и в перевязочную буквально бурей ворвался Кузнецов. В три шага он достиг шкафа, за которым в разобранном виде находилась рама.

– Кто разрешил притащить сюда это безобразие?! Я не потерплю самовольничания у себя в отделении! – зарычал он, хватая в охапку трубки рамы и швыряя их на пол.

– Это не безобразие, а рама Бэйера. И выписана она для хирургического, а не лично чьего-либо отделения. Я пользуюсь ею для работы, и притом небезуспешно.

– А как вы осмеливаетесь делать анестезию перелома? Вы можете сделать жировую эмболию!

– Анестезия не только снимает боль, что и само по себе неплохо, но и расслабляет мускулатуру, что облегчает репозицию отломков. Что же касается эмболии, то я ввожу не в сосуд, а в ткани, что и проверяю поршнем.

– Я не потерплю, чтобы в моем отделении ставили эксперименты на живых людях!

И кто мне это сказал? Тот, кто калечил людей, зашивая им кисетным швом задний проход, подшивал кишку к позвоночнику и нисколько не расстраивался, калеча «подопытных кроликов»!

Нет, этого я перенести была не в состоянии! В душе у меня что-то воспротивилось дальнейшему моему пребыванию в больнице. Решение было принято: в шахту! Там тяжелее, опаснее, но чище... на душе. Однако принять решение – это одно, осуществить его – это другое. Нужен был какой-то толчок. Долго ждать его не пришлось.

Закон парных явлений

 

Не помню, кто (но, очевидно, наблюдательный человек) заметил, что в событиях, происшествиях и особенно в несчастных случаях и преступлениях наблюдается какая-то парность. Если поступил один с очень редким видом травмы, то жди вскоре и второго с такой же травмой. Так было и в данном случае. Стоило поступить одному уже немолодому каторжанину с разрывом уретры, как вслед за ним доставили и другого – совсем еще молодого парня с такой же травмой. Обоих прооперировал, и очень удачно, Кузнецов. На этот счет он был мастер. Обоим, сделав разрез в области промежности, он ввел катетер: одним концом – в мочевой пузырь, другим,– соединяя оба отрезка мочеиспускательного канала, – наружу. Моча, не задерживаясь в мочевом пузыре, каплями поступает в баночку. Заживление пошло быстро, и оба больных уже ходили, придерживая баночку рукой и отвечая на шутки, на которые не скупились товарищи по несчастью. Но судьба готовила неожиданный удар. То есть не судьба, а Пуляевский. Говорят, судьба – индейка. Ипочему-то считают индейку дурой. Вот Пуляевский – настоящий индюк, глупый и надутый. Акогда власть в руках глупца, к тому же партийного... Обоих бедолаг положили в палату Пуляевского, палату травматиков. И Пуля вознегодовал оттого, что Кузнецов прооперировал обоих по-своему.

– У нас, – бурчал он, – делали в подобных случаях sectio alto – свищ мочевого пузыря, и моча «сифоном» стекала через резиновый шланг наружу.

–...А больные, помучившись с месяц или два, умирали от сепсиса, вызванного мацерацией, – подсказал Людвиг.

Пуляевский надулся – совсем как индюк:

– Вы, молодой человек, материнское молоко с губ сотрите и тогда будете спорить с людьми, имеющими многолетний опыт.

Мы с Людвигом переглянулись. Нам стало ясно, что спорить с выжившим из ума вольным врачом бесполезно.

Но вот настал этот роковой день. Было воскресенье. Из вольных никого – ни Кузнецова, ни Урванцевой. К несчастью, один все же был: Пуляевский. Он дежурил по больнице.

– Сестра! – обратился ко мне Пуля (он так и не запомнил, как звали средних медработников хирургического отделения). – Сестра, подготовьте к операции в гнойном отделении тех двух, что с баночками ходят. Я их прооперирую так, как нас учили.

– Они уже прооперированы, причем удачно. И на пути к полному выздоровлению.

– Я распоряжаюсь, а не собираюсь вступать в препирательства с какой-то девчонкой!

– И я не собираюсь с вами спорить. Но их оперировал Кузнецов. Он – заведующий отделением. Он знал, что и как делать!

– Я лучше знаю, как положено поступать! Это мои больные, из моей палаты, и я сделаю так, как считаю нужным!

– А я считаю нужным не допустить подобного самодурства! Я не впущу вас и инструмента не дам! – воскликнула я, заслоняя собой дверь.

В это время к дверям перевязочной подошло целое шествие: санитар Август и медбрат вели под руки растерянного больного, который был уже без кальсон. Он испуганно ежился, одной рукой натягивая вниз подол рубахи, другой – придерживая баночку. Все сестры следовали за ним.

– Санитар! – завопил Пуля. – Отопри или взломай дверь, а вы, – сказал он, обращаясь к сестрам, – приготовьте инструмент. Кто из вас умеет давать наркоз?

– Я дам наркоз! – с готовностью сказала Любовь Яковлевна, всегда лебезившая перед вольными врачами.

Зажимая ключ в кулаке, я ринулась вниз в поисках хоть кого-либо из вольных, но куда там! Кто из вольняшек будет в воскресенье на рабочем месте!

Что делать? Как спасти обоих несчастных? Убедить этого злого дурня невозможно. Надо ему запретить! Но что могу сделать я?! Я же видела, весь наш персонал и не думает протестовать. Напротив, они с готовностью предлагают свои услуги.

 

 

Вихрем помчалась я – как была, в тапочках – по снегу, через всю зону, в штаб. Урванцева являлась начальником больницы; начальник же зоны был какой-то квазивоенный, носивший славную фамилию Суворов.

Я буквально силой прорвалась в кабинет начальника и сразу получила «по носу»:

– Куда прешь, сумасшедшая?!

– Извините, но дело срочное. Необходимо предотвратить непоправимую беду! Врач Пуляевский абсолютно некомпетентен как врач, но он, пользуясь тем, что заведующего хирургическим отделением сегодня нет, решил повторно прооперировать двух больных, которых оперировал Кузнецов. Оба уже почти здоровы, а то, что затеял Пуляевский, сделает их положение безнадежным. Надо остановить безумного старика, пока он их не погубил!

– А твое-то какое дело?

Это было сказано таким безразличным тоном, что я пристально взглянула ему в глаза и поняла, что здесь меня не поддержат.

Однако я не могла сдаться!

– Я медсестра. Забота о больных – мой долг.

– А мне какое до них дело?

И правда, разве таким есть какое-либо дело до страданий и гибели людей?

– Начальника больницы нет; заведующего отделением – тоже. Если вы не убедите Пуляевского подождать до прихода Кузнецова, то эти оба, уже выздоравливающие, погибнут!

– Товарищ Пуляевский – дежурный, и он отвечает за то, что делает. Ступай и не вмешивайся не в свое дело. Эй, уберите ее!

И я опять очутилась во дворе больницы и растерянно осмотрелась вокруг. Невольно взор устремился туда, в сторону Шмитихи.

Шахта! Ну, разумеется, мое место там.

Нет, центральная больница была не той, прежней, что оставила когда-то глубокий след в моей душе! Да, страшная это штука – шахта, но самое страшное – это неволя, а как раз в шахте я меньше всего чувствовала гнетущий ужас этого слова. Это должно казаться безумным шагом: променять чистую работу в теплом и светлом помещении на тяжелую и опасную работу в темной и холодной шахте! Питаться пусть не досыта, но трижды в день и вполне доброкачественными продуктами и предпочесть этому «жуй-плюй» из неободранного овса и баланду из протухшей трески дважды в день. Тут прошел через больничный двор – и ты на работе, а там надо выстаивать на вахте все разводы, шагать под конвоем, мерзнуть у рогаток. Что и говорить, разница огромная и отнюдь не в пользу шахты. Но я поставила за правило всей моей жизни не входить в сделки с совестью.

Майор Джумаев, заменивший Урванцеву, ушедшую в отпуск, вытаращил глаза, услышав мою просьбу об отправке на шахту. Он переспросил дважды, рассмеялся и отказал.

Но я знала, что добьюсь своего, и добилась.

 

И вновь возвращается на круги своя…

 

Вновь весенний ветер бьет в лицо. Знакомая вахта – и вот я в седьмом бараке. Удивление и недоумение на лицах у всех:

– Как, ты опять к нам вернулась? Ты, лучшая из сестер больницы?

– На шахте я тоже вроде не из худших!

Однако на душе лежит камень. Как встретит меня шахта? Ведь я по своей воле сменила черную робу на белый халат.

К шести часам вернулась утренняя смена. Машка Сагандыкова ворвалась бурей в барак и кинулась мне на шею:

– Как хорошо, что ты вернулся, тёта Фроса! Я знал, что ты вернешса! Все мы знал! Начальник наш, Аброськин, говорит: «Не хватает у нас Керсновской!» А вот ты снова с нами! Будем на пару с тобой рекорд делать!

И все же я была не в своей тарелке, входя в раскомандировку шахты 13/15, но вскоре все сомнения рассеялись. Одним из первых встретил меня горный мастер Ионов. Улыбаясь, он протянул мне руку:

– К нам, к нам, в нашу смену! Нам во как нужны хорошие работники!

Аброськин, наш новый начальник, был мне и прежде знаком. Дельный, справедливый мужик. Он указал мне место рядом с собой, и я уселась на черную, отполированную угольной пылью лавку, на которой потеснились мои старые товарищи. Все наперебой объясняли мне положение на участке.

Будто и не было тех нескольких месяцев, что я провела среди белых халатов. Здесь, среди черных спецовок, стало как-то светлее.

Шахта, ты меня не подведешь! Даже если мне суждено здесь погибнуть, как многие, многие... Шахта, я с тобой! «Ave! Morituri te salutant!»

«Эти руки принадлежат тебе!»

 

Просто удивительно, до чего легко и естественно я вошла в «свою борозду», которую мне, как старому коню, не пристало портить. Будто и не было этого перерыва – гастролей в больницу лагеря. Но однажды воспоминание о моей медицинской карьере нахлынуло на меня...

Ужасно неприятно зимой, проработав смену в шахте и смыв с себя уголь, идти на вахту, куда должны собраться все. Лишь тогда конвой принимает нас по счету и гонит в зону. (Никогда не повернулся мой язык, чтобы сказать «домой», потому что «дом» – это слишком святое слово, чтобы называть им барак – наше тюремное стойло!) Девчата тянутся по одиночке. Никто не хочет быть первым. Поэтому быть первой и показать другим «пример мужества» выпадало на мою долю.

В тот памятный день (вернее, в темную полярную ночь) я, по обыкновению, пришла раньше всех. Сильный ветер гнал жесткую, как толченое стекло, поземку. Я устала. Подъем сил, вызванный напряжением на работе, спадал, по мере того как холодный ветер, проникая под телогрейку, выгонял последнее тепло шахтерской бани. Нарастала нечеловеческая усталость. Стало неудержимо клонить ко сну, и мне пришло в голову зайти погреться на расположенную поблизости пилораму. Однако долго я там не задержалась – слишком много темных личностей собралось туда «на огонек», и я вернулась на вахту и села возле проходной в снег с твердым намерением не уснуть. Но глаза сами собой стали слипаться, когда меня разбудил чей-то голос:

– Сестра! Сестрица! Не спи! Я тебя сразу узнал.

Я с удивлением посмотрела: кто это обратился ко мне со столь непривычным для шахтера словом «сестра»? Из окошка проходной падал луч света на фигуру в бушлате, закутанную по самые глаза.

– Ты откуда взялся?

– Все равно ты меня не узнаешь, но это ты должна узнать. Вот эти руки... Это твои руки!

 

 

И он протянул ко мне руки. Луч света упал на них: одна была изуродована рубцами, другая замотана тряпкой. И я их узнала...

– Алиев! Это ты, Алиев?!

Я вспомнила, как в больницу доставили «скорой помощью» паренька-татарина с тяжелыми ожогами конечностей. Работая в обувной мастерской, где ремонтировали сапоги, он вышел ночью по нужде, забыв, что у самого порога стоит котел расплавленной смолы. Второпях он оступился и упал в эту смолу. Ожоги третьей степени были ужасны. Но ногах лишь «кольца» вокруг голеней, чуть выше башмаков, но на руках... Вместе со смолой отстала не только кожа, но и ткани, обнажив сухожилия и кости.

– Безнадежное дело! Придется ампутировать обе кисти! – был единогласный приговор всех врачей.

Ампутацию назначили на ближайший день гнойных операций – на понедельник.

– Остаться без обеих рук... Какой ужас! Неужели, доктор, нет возможности хоть что-нибудь спасти? – спросила я Омельчука.

– Боюсь, что нет. Не думаю, чтобы отмершая часть сама собой отпала. Если не ампутировать, то это вызовет сепсис и смерть от септикопиэмии.

Это было в пятницу. Суббота, воскресенье, понедельник...

Несчастный татарчонок смотрел с такой мольбой! Если терять нечего, то почему бы не попытаться выиграть?

Каждое утро я приходила на два часа раньше, чем нужно, и принималась за Алиева. Соблюдая величайшую осторожность, я отмачивала повязку, удаляла отмершие ткани, делала марганцовую ванночку для обеих рук и накладывала повязку с сульфидиновой эмульсией. К счастью, парень оказался на редкость терпеливым. И доверчивым.

В понедельник, хоть и была назначена ампутация, я сделала обработку еще до света.

– Сестра! Подавайте больного для ампутации!

– Доктор! Я его уже перевязала. На сегодня у нас много и без него.

– Ну, в следующий операционный день, в среду!

В среду повторилось то же самое. И в субботу. Ив понедельник.

– Однако должен же я посмотреть, что там происходит! Давайте сюда больного!

Что сказать? Больной не температурит сверх нормы. Общее состояние – неплохое. Раны? А кто знает? А вдруг?..

– Что ж, ждали долго. Подождем еще, – и Омельчук усмехнулся, взглянув на меня. – Вы, Евфросиния Антоновна, очень непослушный подчиненный, но инициативный сотрудник. И отзывчивый человек...

И вот передо мной стоит Алиев и с гордостью демонстрирует свои руки.

– Это не мои руки. Они твои. Ты их спасла. Они тебе принадлежат, и я это всегда помню! Меня актировали. Как откроется навигация, отправят домой. А пока что я дневалю на пилораме. Делаю, как ты учила: распариваю, делаю гимнастику, чтобы разработать суставы. Они все лучше и лучше двигаются. Левая уже совсем хорошо. Будет и правая. Но с правой я не спешу, пусть раньше домой отпустят!

Что ж, еще один, кому я сумела помочь. Еще один, кто это понял и оценил. И это единственная радость, которая может выпасть на мою долю...

Да разве этого мало?!