Беглецы, съевшие своего товарища 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Беглецы, съевшие своего товарища



 

Этот побег чуть не удался! Задержали их уже неподалеку от Игарки, обмороженных и чуть живых от усталости. Один – капитан дальнего плавания, бесстрашный, бесшабашный и до жути циничный. Другой – прожженный рецидивист. Был еще и третий. Но не «товарищ счастья и беды», а запас живого мяса. Оба они ничего не скрывали. Напротив, бравировали тем, что знают – ждет их пуля и им на это наплевать.

Эти двое, капитан и уркаган, выбрали одного паренька, еще новенького – не вымученного работой, крепкого, здорового и доверчивого. К тому же, как и все новички вообще, просто одержимого идеей побега. В его присутствии они якобы нечаянно проговорились о замышляемом побеге. Уступая настойчивым просьбам паренька, они позволили себя уговорить и под страшной клятвой поведали о своем проекте: по их словам, бежать совсем не так уж трудно. Парень умолял взять и его в компанию и сам предложил нести на себе львиную долю груза.

Сказано – сделано. Бежали они из зоны оцепления, когда дула поземка с севера, заметая следы и подгоняя в спину. Они миновали заставу и изрядно уже отмахали, почти не уставая, ведь весь багаж нес паренек! А там они его зарезали (экономно: собрав кровь в котелок, ее выпили), аккуратно срезали все мясо с костей, разрезали его на кусочки, заморозили и бодро продолжали путь.

– Да как у вас рука поднялась зарезать товарища?

– Так для того мы его и брали! И выбрали наиболее упитанного.

В больницу их доставили, так как они обморозились. Кроме того, их изрядно поколотили. В хирургическом отделении им оказали помощь и спустили на второй этаж, в терапевтическое.

 

Ох и боялся же доктор Мардна!

 

При всем моем к нему уважении надо признать, что храбростью он не отличался, но здесь и впрямь было от чего потерять душевное равновесие: бандитам все равно терять было нечего, а получить отсрочку они могли. Для этого требовалось совершить еще одно преступление: например, кого-нибудь убить, легче всего – «мамку» или новорожденного. Тюрьма, следствие, вся эта волокита... Это же выигранное время! А там... Кто знает?

Когда их наконец забрали, все с облегчением вздохнули, и я в том числе...

И это – мать?!

 

В лагере человеческих прав нет. Нет даже права, в котором не отказано животному: права рожать детей. Но они рождаются... Где, как, от кого они зачаты? Вариантов может быть несчетное множество. Реже всего в этом замешана любовь. Любовь боится разлуки, а в лагерных условиях беременность – это разлука, и обычно навсегда.

Женщины и дети. Эти два слова всегда рядом. Где женщина, там и ребенок. Маленький, беспомощный «пеленашка»; или тот, кто тянется к ней ручонками, лепеча «мама»; или бежит с ревом, ища спасения от всех бед в ее юбках; или тот, кто уже умеет думать и твердо знает, что самый дорогой, самый умный человек на свете – мама. Даже когда уже есть свои дети, то все равно самый искренний совет, самую бескорыстную помощь можно ждать от того человека, который зовется «мама».

Но лагерные матери – не мамы, а мамки. И это нечто совсем иное!

Спору нет, бывают женщины, которые не могут сказать ребенку: «Вот твой папа!» Но обычно такая женщина, отдавая свою любовь человеку, верит, что их жизненные пути сольются и что ее ребенок с полным правом возьмет за руку отца и скажет: «Папа!»

Единственный выход из положения – это аборт. Хотя в те годы он рассматривался как убийство и карался десятью годами лагеря, женщины шли на это и истекали кровью, умирали от сепсиса, становились калеками, делая аборт самым варварским способом – жгутом, свернутым из газетной бумаги, обмотанной ниткой...

Рожали обычно те, кто предпочитал быть мамкой, не работать. Я знавала одну, Федорова была ее фамилия. Толстая, вульгарная баба с наглыми глазами. Срок – десять лет по бытовой статье. Она уже родила шестерых и торопилась заделать седьмого. То, что она говорила, попросту жутко.

– Еще одного или двух рожу, и срок закончится! А всего-то я работала, если собрать отдельные дни, год или полтора. Декретный отпуск... Роды... А там – с ребенком: то он болеет, то я, то мы оба. Когда мне опять в декрет, то ребенок умирает – мне-то он не нужен! Ну, там, понос или что еще... Вот и Катька умрет, как только я в декрет пойду.

Бывало и так, что инстинкт брал верх, и тогда какая-нибудь отпетая рецидивистка становилась матерью-тигрицей, судорожно цепляющейся за своего ребенка. Тем хуже для нее, ведь ребенка у нее все равно забирали и отправляли в детдом на материк. Но бывали случаи, которые не так-то легко понять!

...Предутренние часы. Последние часы уходящей ночи. Вернее, ночного дежурства, так как сами понятия «день» или «ночь» в Заполярье – скорее условные, нежели реальные. Но все равно, это самые томительные часы, когда все уже сделано и хочется спать.

Санитары пошли получать хлеб для отделения.

Я – одна, брожу из палаты в палату. Не спит и Смерть... Где-то бродит в эти предутренние часы. Давно замечено, что именно в эти часы чаще всего умирают люди.

Вдруг странный, хоть и слабый, звук привлек мое внимание и заставил насторожиться:

– Гур, гур, гур, гур, гур...

Что это такое? Где это?! Ага! В женской палате, в одиннадцатой! Беззвучно ступая, я прошла мимо раздаточной, заглянула в палату и... обомлела. Молодая мамка, с буйно вьющейся рыжей шевелюрой, сама еще почти ребенок, держа одной рукой за ножки своего новорожденного сына, зажимает ему губы пальцами! В уголках губ – молоко. Личико ребенка – фиолетового цвета, и глаза вылезают из орбит. В одно мгновение я поняла все: эта рыжая дрянь убивает своего ребенка!

Скажу без ложной скромности, действовать быстро я умею. Вырвав у нее из рук ребенка, я вытряхнула из него молоко, бросила его на подушку и обеими руками вцепилась в ее рыжую шевелюру, подняла ее в воздух и стала трепать, как тряпку! Только и видно, как мелькают в воздухе ее ноги и полы ее халата! Женщины, а в этой палате их было девять, спросонок перепугались и подняли оглушительный визг. Дежурный врач Павел Евдокимович Hикишин, который на дежурстве спал не раздеваясь, примчался сломя голову на звук побоища.

 

 

– Фрося! Ты что делаешь?! – завопил он, врываясь в палату.

Я мотнула головой в сторону кровати – там, лежа на подушке, хрипел и кашлял ребенок.

– Она хотела убить его!

На мгновенье Павел Евдокимович замер. Затем, сделав кулаком рубящее движение, сказал:

– Всыпь ей хорошенько! – повернулся и вышел.

На этот раз ребенка удалось спасти, но ненадолго. Недели через две его нашли мертвым. Как всегда в подобных случаях, доискиваться до причины смерти не стали. Спазмофилия – и этим все подытожено. Кому, по существу, нужен лагерный ребенок? Впрочем, этому малышу еще повезло: хоть один человек о нем поплакал – его отец, немолодой уже фельдшер с ЦУСа*.

– Ваня, Ваня! – заливался он слезами, обряжая ребенка и кладя его в нарядный гробик. – Я думал, вырастешь ты мне помощником... И вот я тебя в гроб кладу... Эх, Ваня, сыночек мой!

Казалось бы, отчего отцу не взять себе своего ребенка? Да, это так, если рассуждать по-человечески. Но есть закон. А закон нечеловеческий: признаться в связи с заключенным или заключенной – значит получить 24 часа, то есть быть уволенным с работы и высланным из Норильска на все четыре стороны, и притом с позором, после чего не так-то легко устроиться на работу, ведь этот проступок фиксируется в трудовой книжке.

Под «связью с заключенными» подразумевалась отнюдь не исключительно интимная связь. Просто любезность, сочувствие, любая помощь или услуга (накормить, подарить, даже купить за его же деньги какую-нибудь вещь или ответить на поклон, назвать по имени-отчеству) – все это могло быть истолковано как «связь с заключенным». Впрочем, все это делалось, но тайком, под страхом.

«Твой Мардна тебя продал...»

 

Я работала хорошо. Доктора Мардну я понимала с полуслова. Все его назначения выполняла пунктуально и разумно, а не машинально, а внутривенные вливания – даже виртуозно.

И все же пришел день, когда оказалось, что меня перевели на работу в инфекционное отделение.

Для меня это было большим и неожиданным ударом, как, впрочем, все перемены в моей жизни. Стоило лишь мне сказать или хотя бы подумать: «Теперь я стою на твердой почве», – как эта «почва» подо мной разверзалась и все мои «испанские замки» рушились, как карточные домики!

Так было в 1940 году, когда я, расплатившись со всеми своими долгами, наладила свое хозяйство так, что все работало как часики!

Хлоп!.. И меня «освободили из-под власти бояр»!

В 1941 году я уже снова, как ванька-встанька, твердо встала на ноги и шла по дороге почетного труда. К тому же очень неплохо зарабатывала.

Хлоп!.. И я укатила в телячьем вагоне в Сибирь.

Уж в каком гнусном лагере, в Межаниновке, где я очутилась среди умирающих, я была в роли выжигальщика по дереву единственным и как будто нужным работником.

Хлоп!.. И меня этапировали в Новосибирск. Тут, казалось бы, меня оценили: я спасла все поголовье свиней и стала как будто «душой» свинофермы.

Хлоп!.. И я очутилась в роли строителя. В этом качестве я тоже сумела стать нужной.

Хлоп!.. На сей раз ждал меня совсем неожиданный сюрприз: вторая судимость и этап в Норильск.

А в хирургическом отделении ЦБЛ разве я заслужила от Кузнецова такого рода спасибо?

Во всех этих случаях удар исходил от злых сил, во власти которых я была, словно щепка в потоке воды. Но здесь?!

Узнала я об этом от Софьи Ивановны Макарьян, пожилой армянки, медсестры из хирургии. Она единственная никогда и никого не боялась и говорила всем, прежде всего Кузнецову, правду в глаза.

– Твой Мардна, на которого ты, как на Бога, молишься, тебя продал! Он трус! Ошлей хочет иметь в своем отделении только лакеев. Ты ей не подходишь. Она пошла к Вере Ивановне и сказала: «Или Фрося, или я!» Вера Ивановна вызвала Мардну и спросила его, а он, как и полагается трусу, поджал хвост и сказал: «Здесь начальник – вы, а я подчиняюсь вашей воле!»

Мне это показалось совершенно неправдоподобным, но, увы, это была правда. Утром мне сказали:

– Ваша койка – в инфекционном отделении. Вас перевели туда: идите и работайте там.

«И раб послушно в путь потек...»

Для меня это был тяжелый удар. Естественно, я задала себе вопрос: кто виноват? И себе же ответила: сама и виновата.

Я ведь отлично раскусила старшую сестру отделения Марию Васильевну Ошлей...

Неглупая, но вульгарная; с куриными мозгами, но с лисьей хитростью. Из партийных сливок общества, снятых с «крынки» в 1937 году, она, будучи абсолютно необразованной, умела острить и напускать на себя великосветский тон, в котором диссонансом звучали слова «малохольный», «пинжак» и другие.

Мардна видел ее насквозь, ненавидел, но боялся.

Он всячески пытался позолотить пилюлю, отчего она не становилась менее горькой, но глотать ее было легче.

– Евфросиния Антоновна! Мы люди подневольные. Вера Ивановна не спрашивала моего согласия, а поставила меня перед свершившимся фактом. Она говорит, что вам нужно поближе ознакомиться с инфекционными заболеваниями. Здесь вы с ними не встречаетесь, и это у вас большой пробел. А после работы приходите. Мы прокомментируем ваш опыт и посмотрим здешних больных. Это расширит ваш медицинский кругозор...

Работая в хирургии, я не обладала еще ни опытом, ни знанием, я отдавала все свои силы, физические и духовные, пытаясь помочь больным; в терапии мне не приходилось так много работать физически, зато появилось больше возможности учиться и таким путем повышать свою квалификацию: я стала как губка впитывать то, чему мог меня научить доктор Мардна.

Но что я могла делать в Филиале?..

Филиал

 

Инфекционное отделение, или, как его все звали, Филиал, – это большое здание барачного типа во дворе ЦБЛ. Производило оно тяжелое впечатление: и внешним видом, и контингентом больных, и тем, как поставлена была там работа.

Большой дощатый барак. Ряды нар с узкими проходами. Столбы, подпирающие потолок. Редкие окна, и то лишь с одной стороны. Все время горит электричество, и все равно царит полумрак. Спертый воздух и какая-то атмосфера безнадежности. На нарах ряды живых скелетов, пока живых. Резкие запахи – дыхания умирающих, больных тел, бедности и обреченности. Их пытаются перебить запахи хлорки, карболки и мыла «К»,которым мажутся от чесотки.

Собственно говоря, чесотка, вызванная чесоточным клещом, так же редка, как дизентерия, вызванная дизентерийной палочкой... Иногда встречаются скарлатина, тиф, в основном брюшной тиф (а вообще тифозных было мало). Поносников большинство, и все они считались дизентериками. Спору нет, находились тут и на самом деле болеющие дизентерией, но в основном это был голодный понос. Когда кишечник истощенного человека не может использовать пищу, она извергается наружу. Жидкие каловые массы раздражают истонченные стенки атрофированного кишечника, отсюда – слизистый стул, а затем и кровавый. Это уже голодный гемоколит, который легко принять за дизентерию. И у всех – дерматит и пиорея. Все в той или иной степени поражены туберкулезом. Такова самая большая палата, человек на 80–100. Вторая куда меньше. Там «вагонная система»: двухэтажные нары. Помещаются в ней человек 40–50. Все это сифилитики. Встречаются комбинированные: это когда сифилис сопровождается туберкулезом.

Население первой палаты вызывает жалость, второй – отвращение.

Есть еще женская палата, где помещаются главным образом сифилитички. И несколько боксов: в них лежат вольные. В те годы в городской больнице не существовало венерологического отделения. Кроме того, венеролог Туминас был заключенный и жил у нас в зоне.

Да, ничего не скажешь: этот круг ада расположен куда ниже других! В Филиале лежали самые тяжелые больные, в большинстве – обреченные. Как мне хотелось им всем помочь! Но к чему сводилась моя роль там? К проверке стула...

Сюзерен и его вассалы

 

Как всегда, многое, если не все, зависит от заведующего. Кузнецов требовал от своих работников неутомимости, оперативности и покорности; терпеть не мог самостоятельности и отрицал науку. Он верил в свою гениальность и интуицию, обожал фимиам, умел создавать себе рекламу, и больные верили в него, как в Бога. Мардна требовал от своих работников тяги к знанию и любви к своей работе. Сам был со всеми обходительным, сдержанным, даже ласковым. Больные его любили и всегда поминали добрым словом.

Миллер, заведующий инфекционным отделением, был груб, жесток и циничен. Как врач – весьма эрудированный; интересный и умный собеседник, но людей не ставил ни в грош. Он стремился окружить себя морально нечистоплотными людьми – пройдохами или дураками, нечистыми на руку и развратными, – чтобы возвышаться над ними, как Зевс-громовержец над илотами. Единственное, чего он требовал от своих сотрудников, – это чтобы они лежали пред ним во прахе, а все их грязные делишки его абсолютно не касались. Ни пятнышка не должно было попасть на его белоснежную мантию!

Как на вотчину доктора Миллера смотрели на это отделение и все его вассалы, начиная со старшей сестры-хозяйки Флисс.

Это была толстая старуха, еще молодящаяся. К этому времени уже вольнонаемная, отсидевшая положенные ей, как члену семьи, восемь лет без вины и даже без суда, по Особому совещанию. Ее мужа, видного партийного работника, забрали в 1937 году за то, что он поддерживал связь со своей престарелой матерью, жившей в глубокой нужде во Львовской области (тогда это была Польша). Он ей послал посылку, что расценили как шпионаж. С европейской точки зрения это трудно понять: знать, что муж ни в чем не виноват и все же – в тюрьме (о том, что он расстрелян, она узнала лишь через 18 лет), что он объявлен врагом народа. Продолжать ходить на работу, отправлять ежедневно тринадцатилетнюю дочь в школу и не знать, увидишь ли ее вечером...

Однажды пришел дворник:

– Внизу – из милиции: хотят проверить по паспорту вашу прописку.

Накинув платок, спустилась.

– Садитесь в машину. Проедем до отделения.

– Но я не могу уйти из дому, дочка в кино, а у нее нет ключа!

– Оставьте ключ дворнику. Кроме того, через пять минут вы будете дома!

Домой она не вернулась. Когда дочка пришла из кино, квартиру уже опечатали. Девочке сказали:

– Твой отец – враг народа. Твоей матери предложили выбирать: отречься от мужа и жить с дочерью или бросить дочь и переехать к мужу в ссылку. Мать тебя бросила, но ты не плачь – она твоих слез не стоит! Она поступила гадко, эгоистично, но комсомол тебе заменит недостойных, покинувших тебя, родителей!

Девочка озлобилась на родителей, особенно на мать:

– Как у нее хватило духу бросить меня и пойти с мужем, зная, что он – враг народа?!

А в НКВД...

– Ага! Ты знала, что муж – изменник, и не выполнила своего долга – не донесла?! Мы полгода терпеливо ждали, чтобы совесть в тебе проснулась... Теперь пеняй на себя!

Этап жен изменников Родины везли малой скоростью с большими остановками. За хлебом, за водой женщины ходили под конвоем. Кто-то где-то подобрал лоскут бумаги, у кого-то нашелся кусочек графита. Так Александра Михайловна Флисс написала письмо своей матери в Куйбышев. Осталось лишь его отправить. В Омске она пошла за кипятком. Конвоир следовал за ней по пятам, но все же на обратном пути она успела бросить записку девочке лет пяти. Самое удивительное, что письмо нашло адресата! Отец девочки увидел, как та подняла записку, и переслал ее, вложив в конверт и свою приписку: «Не отчаивайтесь, мамаша! Ваша дочь здорова и среди хороших людей!»

Старушка поспешила в Москву за внучкой, но та не захотела ее и слушать! Голодная, изменившаяся до неузнаваемости, в нетопленой комнате, она заявила:

– Знать вас не желаю! Все вы бесчестные, бессердечные люди! Партия и комсомол обо мне позаботятся! Но я никогда, никогда не прощу маме того, что она меня бросила и пошла жить к мужу, хотя и знала, что он предатель и враг народа!

Много времени прошло, пока правда – ужасная, жестокая правда – дошла до ее сознания. Она, разумеется, поняла, жертвой какого подлого обмана она стала, но «опавшие цветы на куст не возвращаются». Любовь к матери разбилась вдребезги. Как она ни старалась склеить эти осколки, результат этих стараний оказался ничтожен.

– Я всего лишилась: мужа, друзей, положения в обществе, привычного жизненного уклада, молодости... Я пережила унижение, страх, нужду, неволю. Все это я могу простить. Даже – забыть. Но они отравили душу моего ребенка... Этого простить нельзя!



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2017-01-19; просмотров: 145; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.234.55.154 (0.905 с.)