О повести Игоря Фролова «Учитель Бога»

 

 

Редко кому удается переплавить проз у в жизнь Чтобы она стала жизнью и музыкой одновременно

 

Останься пеной, Афродита, И, слово, в музыку вернись

 

Желание искусства – древнее, вечное желание мужчины вернуть- ся в лоно женщины, достучаться до пра-рождения, до пра-зачатия, до зарождения мира, воочию поглядеть на Большой Взрыв, который бес- счетное количество раз повторялся на земле в любовном соединении всех живых, живущих пар

Повесть о любви?

Рассказ о физике, гениально одаренном, но у которого Бог отнял

право на Его познание?

 

Повесть Игоря Фролова «Учитель Бога» была бы святотатственной – если бы не великолепная, благоговейная дрожь автора, скрытая в сло- вах и за словами, перед изначальной сакральностью жизни

Она была бы вполне жизнеописательной, если бы не сама коллизия, замахивающаяся на чистую онтологию

Она может показаться лирической, любовной, если бы не соответс- твие, равенство изображенной в ней любовной истории – самой тайне Вселенной, которую главный герой разгадывает

Вернее, в юности, очарованный первым чувством – даже не к жен- щине! а сначала – к полному счастья и чистой прелести старому и тоже, как он, юному миру! – он эту загадку УЖЕ разгадал Уже Все соверши- лось в самом начале пути Юный мальчик, гений-физик, и его учитель- ница, читающая его тетради, его записи, и понимающая: вот оно, над чем бились физики всех времен и народов, вот он, новый Эйнштейн! Пугает это ее? Притягивает? Она понимает: перед ней почти ребенок, и этот ребенок на самом деле – взрослый, мудрец, старик, и его возраст равен возрасту мира

Гений изначален и обречен Изначален, потому что таким рожден, и в своем бытии повторяет матрицу создания мира, ибо гений отроду знает, как устроен мир; он только делает вид, что постепенно, по ходу действия, внутри временного отрезка биографии, узнает эту тайну Это все просто потому, что существует время, и во времени надо уметь плыть; а на самом-то деле гений и есть САМА эта тайна мира Ее воп- лощение Ее образ и подобие

 

 

Человек создан по образу и подобию Божию, сказано в Писании Само Писание с виду – продукт ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО деяния, и чело- веческие руки записывали Богодухновенные слова Великая форму- ла Эйнштейна, ставшая настолько знаменитой, что скоро ее будут повторять в детских садах, является прямым выражением сущест- вования Бога, – словом «Бог» верующие обозначают любовь, а ате- исты – непознаваемое

Но мир состоит не из сплошных агностиков Величайшим желанием человека во все времена было – ПОЗНАТЬ

«Он писал в блокноте формулу за формулой, перемежая своими восклицательными ремарками, и в пятом параграфе статьи он увидел главную ошибку, крупный черный бриллиант, за который была купле- на земная слава теории Это был математический фокус, достойный сборника Гарденера “Да ты фокусник, брат! – пробормотал он почти одобрительно – Гудвин относительности ”

Лежа в мокрых одеялах, он пил остывший чифирь, курил беломори- ну, сыпал горящий пепел на страницы блокнота, смахивал его и быст- ро писал – обрывая слова и формулы для скорости, и легкость пальцев нарастала, и звон в ушах Теперь он знал, как чувствовал себя чело- век, открывший гробницу Тутанхамона и взглянувший в его золотые глаза

Легкость достигла степени бесчувствия – карандаш выпал из паль- цев, – папироса зашипела в кружке с набухшей заваркой, в глазах нача- ло быстро темнеть, вместо картинки окружавшего его мира – неровной стены с облетевшей известкой, трухлявого плинтуса, книги и блокнота – возникла огромная шахматная доска, уходящая в бесконечность беско- нечными косыми клетками Он вжался лбом в подушку, зажмурился, ус- пев подумать – неужели можно умереть вот так, на пороге открытия? – и пропал Но перед тем как исчезнуть, успел услышать чей-то голос, сказавший какое-то слово, кажется, на немецком

Когда он очнулся, в окне было голубое небо, а на стене багровели полосы закатного солнца Он был полностью здоров, хотя и слаб Одев- шись, вышел на улицу и стоял, как воскресший, вдыхая мокрый закат Во двор входили уборщики картофеля, неся ведро, полное янтарного солнца

– Ты жив? – спросили они – Готовь кружку, лечиться будешь…» Что есть озарение? Что есть прозрение?

Героя Игоря Фролова все это посетило в юности – внутри той бла- женной, благословенной поры, когда юность мира-Множества равно- велика юности Одного «Единое во Множественном, а Множественное в Едином!» – этот постулат «Алмазной Сутры» оказался внятен юноше, ухватившему за хвост секрет, над которым бились поколения ученых и философов А ему все это сразу, щедро дано, высыпано в протянутые руки, внутрь чистого сердца

Чистота сердца – вот что притянуло Елену Евгеньевну, преподавате- ля, что вела в университете семинар по физике Вот что заставило ее, вдвое старше юноши, подарить ему себя с безоглядностью такой же чистой юности Это встреча двух ангелов; плоть лишь требует своего, плоть здесь становится чистым духом, сияющим солнцем Женщина исчезает из жизни мальчика по своей воле Это мудрое решение, и это ее решение; она оставляет ему письмо, которое мы прочитаем, вместе с двумя героями-друзьями, в конце повести

Стоп! Оказывается, у героя есть друг!

Живая прохлада

 

 

 

Он тоже безымянный, как и юный гений, ставший потом городским сумасшедшим Повесть и начинается со встречи двух друзей Они не виделись пятнадцать лет Один другому предлагает искупаться, потом посидеть за бутылкой вина Внутри этой встречи, внутри этого разго- вора, как игрушечный кораблик, чудом всунутый в пустую бутылку, и живет ВСЯ жизнь непризнанного гения – от начала до конца

Друг-рассказчик так подробно и дотошно, так всезнающе прослежи- вает путь друга-гения, что мы можем усомниться – а может, это он сам тот юный гений и есть? Может, это от первого лица, от тщательно, за мифологемой героя запрятанного «я», и ведется с виду неторопливый, а на деле напряженный и упругий, как пружина, полный тайного дра- матизма рассказ? Простой рассказ о трагедии человека, которому Бог дал ВСЕ, чтобы выявить Себя, и который, в погоне за формулой Вели- кого Мирового Порядка, свалил в неряшливую абстрактную кучу все явления богатого на трагедии мира, всю природу, упорно не желающую раскладываться по полочкам человеческого острого, как скальпель, ин- теллекта «Музыку я разъял, как труп»

На протяжении всей повести мы наблюдаем, как из осененного счас- тьем гения человек постепенно, шаг за шагом, становится сумасшед- шим, понятно, не осознающим свое сумасшествие

Как из Моцарта он становится Сальери

Единственное время, когда герою-гению удалось побыть не въедли-

вым Сальери, а еще юношей Моцартом, не знающим себя, впивающим

сладость жизни жадными нежными юными губами, всем телом, плавно

перетекающим в душу, – это время его любви к своей учительнице,

показавшей ему не только свое горячее нагое тело – показавшей ему

бессмертный, настоящий свет Тот, который и был при начале мира;

тот, который, возможно, будет при его конце, ибо «в моем конце – мое

начало»

Слава Тебе, показавшему нам Свет...

Христианская формула, формула литургии, очень точно отражает и

выражает световую сущность мира; кванты света, которые нельзя втис-

нуть ни в определение частицы, ни в определение волны, ярче, мощнее

всего дают понять, что тайна одновременно и плотска и бесплотна; и

сияюща и темна; и смертна и вечна

Мир – вечный дуал, двуликий Бог; и одно его лицо мужское, а другое

женское Только эта юная, смертная любовь дала герою понять, зачем

он появился на земле

«И вот тут, на вершине, глядя назад и вниз, я вижу, что вся та бур-

ная, наполненная жизнь, призванная уравновесить, оплатить намытым

песком живых впечатлений ту, невесть откуда взявшуюся, тикающую,

как часы или бомба, теорию, – жизнь эта выглядит, оказывается, сухим

эпилогом, послесловием к маленькой повести в полгода длиной К той

волшебной моей зиме, когда мне доверился бог»

И в финале повести происходит необъяснимое

Три ипостаси сливаются Герой-гений, герой-его-друг и сам Бог

вдруг становятся одним существом Не понять, кто говорит, а кто

слушает и слышит; кто плывет в ночной, предрассветной реке, а кто

видит этот заплыв; кто трогает рыжие водоросли, внезапно становя-

щиеся рыжими волосами женщины, что так любил гладить, осязать,

целовать гениальный, светлый, почти античный мальчик «Я ложусь в

воду – ничком на расчесанные пряди травы, запускаю руки в эту ры-

жую гриву, погружаюсь с головой в прозрачное струение, открываю

 

 

глаза и лежу, чувствуя, как живая прохлада наполняет иссохшие мои жабры

Я лежу и слушаю ровное дыхание спящего бога»

Жабры, значит, я рыба, водяная тварь и все живое, безразумное и

бессловесное; «погружаюсь с головой» – значит, я тону, я умираю, меня

нет; и все-таки я живу, потому что и по смерти будет жизнь, будет стру-

ение воды, живая влага, ласка и счастье, мое светящееся во тьме сердце

Так уравновесятся смерть и жизнь И мне, Богу, не надо разыскивать по

закоулкам Земли свою единственную формулу Она – это я

Она – это ты, и ты, и ты тоже; это каждый из нас

Удивительное художество Большой шаг писателя Большая радость

читателя

273

 

НЕБЕСА ПАМЯТИ

О поэзии Натальи Розенберг

 

Эта поэзия забирает, втягивает От нее не отвертишься

Да и зачем? Она призвана не сладкоголосо развлекать и цветно-кар-

навально отвлекать от мира и горя

Однако порой она крепка, как вино И через эту старинную метафо-

ру можно увидеть всех на свете классиков, стоящих за спиной Натальи

Розенберг, и всех на свете будущих – незнаемых, неведомых, что при-

дут потом, позже

Значит ли это, что Розенберг – неразгаданный Нострадамий русской

поэзии?

 

Разжимаются пальцы не сразу, постепенно, по одному Отпуская тебя во тьму, отвратительную для глаза,

уха, горлышка, жилок, вен,

неприемлемую совсем, невозлюбленную никем, возникающую безотказно

 

Пророки работают со временем Поэты – тоже

В XVI веке был живописец – Мастер женских полуфигур, а Наталья

Розенберг в веке XX – мастер изображения времени

Удивляет сплетение времен в ее стихах Да по сути вся ее поэтика

пропитана, как греческая губка морской влагой, чувством времени Для

этого совсем не обязательно писать исторические стихи или воскли-

цать в текстах: «О время, время!» О времени – всегда – между строк

Потому что его нет, ведь это мы знаем хорошо; и потому что оно – это

мы сами

 

 

Мне ничег о не надо Бессмысленна награда Имен не разберут бродяги-суховеи,

путей не разумея, бел-кости перетрут

 

Можно склониться в поклоне перед этим отречением и отрицанием Sic transit gloria mundi, а если эта слава-глория не приходит совсем со своею ахматовской погремушкой? Значит, остается воля; та свобода,

 

 

что дороже всех на свете дворцов славы и почестей, золотых клеток цивилизации Культура – не цивилизация Она – Дух

А он, как известно, реет, где хочет

 

Птицы за пели в пять День возвращался снова Слово прижалось к слову, чтоб над душой стоять

 

Наталья Розенберг крайне смелый поэт Смелый – это не значит кимвально бряцающий, громогласно-площадной, чтобы издалека было слышно, или нарочито-дерзкий в стилистике и синтаксисе Смелость – это тоже материя культуры; и она тоже вездесуща, она проницает все, и стихи Натальи лучшее тому подтверждение:

 

Разбросав поутру впопыхах белый хлеб из глубокого блюда, ожидая привычного чуда, несомненного здесь и повсюду, на окне, за окном, в небесах, опустевшую клетку забуду

 

Да, именно так – и здесь и там, и внутри и вовне, и в земном мире, плотно и тепло тебя окружающем, и – в широких, глаза не хватит огля- деть, а души – обнять, небесах, – в том небе, жителями которого были все мы и где все мы еще будем

 

И на смерть запрета нету, разрешают, помирай

 

Но у времени иногда есть конкретные, любимые черты И художник садится к мольберту и пишет, пишет его портрет Соблюдая два при- нципа: подлинности и трансцендентности

Ностальгия по прожитым, пережитым временам существует, она ре- альность; воспоминания не обязательно приходят к нам с возрастом – ребенок может сидеть под елкой и горько плакать, вспоминая старый, год назад бывший и всеми золотыми звездами отсиявший новогодний праздник И Наталья Розенберг пишет, быть может, одно из самых пронзительных стихотворений своих – и это есть и портрет ушедших времен, и автопортрет, и портрет любого из нас, переплывающего реку времени:

 

Зачем я покинула милые улицы детства, спокойные глуби реки, охраняющей город,

дворов огрубелых одежку не в лад и не впору,

медвежию шкуру с когтями, два стульчика венских, –

за право борьбы

на глубоком, стремительном месте,

где верных товарищей

замерли вещие песни

Небеса памяти

 

под звон погребальный скрестившихся намертво сабель

 

 

 

Сколько милых, родных мы проводили в путь без возврата – и сколь- ко еще проводим, – и об этом тоже этот удивительный стих

А изобразительные средства автора просты, почти графичны Розен- берг – график, почти средневековый, почти старинный; часто ее стихи напоминают гравюры Гюстава Доре – иллюстрации к Библии, и верно, в стихах ее нет-нет да проскользнет нечто библейское, ветхозаветное, изначальное:

 

Черепашьи глазенки Лии

из скорлупки глядят отжившей,

не вмещающей свет и пищу,

распадающейся под нажимом

беспощадных лучей небесных

 

Небо Слишком много неба в ее стихах – даже там, где, казалось бы, откровенная камерность зовет настроиться на благостный «земной» лад Более чем кто-либо Розенберг знает, что «уюта – нет Покоя – нет», и ветер и небо – такие же полноправные жители в ее стихах, как люди, птицы и звери Тварность мира воспета ею, но и Дух Святой, Утеши- тель, тут тоже кладет незримую печать; и мы уже не видим ни рифм, ни аллитераций, ни метафорики, ни метроритма, – а они у Натальи часто бывают предельно свободны и непредсказуемы, как живое дыхание, – а ясно слышим ту основную ноту, тот Grundton, что возвращает нам из- начальную радость бытия – даже с привкусом неизбежного ухода

 

возвратился домой стосковавшийся стих, может – всхлип

 

Стихам Натальи Розенберг, верю, настанет свой черед А если чес- тно, он уже настал Ибо всякое действие уже отмечено у Бога; всякое художество уже существует, а мы, художники, только вынимаем его из небесного гнезда – осторожно, бережно, смело и любовно, – что- бы отдать людям и опять пустить в широкие небеса правды, забвения, памяти

Елена КРЮКОВА

 

ВРЕМЯ, ПРОСТРАНСТВО, ЖЕНЩИНА

О прозе Светланы Чураевой

 

 

Перед произведениями Светланы Чураевой, по их прочтении, засты- ваешь в изумлении

И в раздумье В раздумье высоком, необходимом и даже насущном Перед нами – феномен прозы, которую принято называть «мужской» –

с ее микеланджеловскими мускулами, с роденовской страстностью, – прозы маскулинной, но без брутального пережима, яркой и издали вид- ной, но без нарочной плакатности, глубокой и глубинной, но без скуч- ного философствования и умствования

И такую крепкую, мужскую прозу пишет женщина

Причем оставляя, сохраняя внутри нее, этой самой прозы, – себя,

женщину, со всеми присущими женщине особенностями и приметами

психологии, душевности, духовности, – со всей нежностью и силой ее

пола

Эти «ножницы», это противоречие (конечно, кажущееся, ибо насто-

ящее творческое начало – это бесспорная цельность) преодолевать не

надо Феномен уфимского прозаика Светланы Чураевой в том, что в

русской литературе, наверное, и впрямь наступает «время женщин» (не

путать с названием романа Е Чижовой) – когда женщина, жена, мать,

не теряя природного предназначения, становится еще и художником,

мыслителем, явлением культуры, впередсмотрящим искусства – стано-

вится Мастером

Притом как прекрасно, просто отлично, что все вещи Светланы – раз-

ные! Она не повторяется Это драгоценно Это важно Беда для ху-

дожника, когда он впадает в тематические репризы, а еще хуже – в

самоповтор Чураева разнообразит не только интонацию, стилистику,

метроритм повествования – она свободно окунается в разные времен-

ные, исторические пласты и вольно и смело плывет в них

Гротеск, смешанный с терпко-жестокой правдой в «Чудесах несвя-

той Магдалины», доходящий до откровенного ужаса, почти шока, сме-

няется пронзительным лиризмом повести «Девочка и графоман» – о

поздней женской любви, идущей по лезвию бритвы меж явью-бытом

и праздничным сном; легенда первохристианских времен («Апостол»),

размятая в сильных чураевских пальцах новым, неожиданным «куль-

турным тестом», – эпической повестью «Ниже неба», которую и повес-

тью-то назвать нельзя – это, по сути, компактный роман, даже эпос, где

слиты воедино история семьи и история Башкортостана, история души

художника, рождение и весь жизненный путь этой души – и драмати-

ческие, трагические страницы времени, в которое уложилась, легла вся

эта одна-единая жизнь Касим Девлеткильдеев, сын Салигаскара, про-

Время, пространство, женщина

 

 

 

ходит этот свой путь из конца в конец, и эта дорога, виясь среди вре- мен, обрастает событиями, каждое из которых достойно своей раз- вернутой, как веер, отдельно написанной истории, своей отдельной книги Чего стоят картины лютого голода в башкирских селах! А петербургская-петроградская, предреволюционная жизнь Касима, ког- да он учится в Академии художеств тревога сгущается, и сгущается время, оно бьется кровью, упругим пульсом под пальцами, под кистью: краска близко и кровь тоже – слишком близко

Многие писатели изображали смерть Но чего стоит спокойный, скорбный уход Касима, показанный Светланой Чураевой, прошедший сквозь ее большое сердце:

«Он притаился, как мёртвый Что там внутри? Огромное, как вос- торг, чистое Небо?

И тут он сорвался на жест живых, он потянулся зажать то, что рва- лось изнутри – боль Но рука не дотянулась до груди, упала на шею, неловко вывернув пальцы И силы кончились все

Под пальцами – жила на шее: миг, миг, миг… Как часы Где-то там летний шум: мяч стучит об асфальт На закате закрыл глаза, на рассвете

– открыл, а на окна уже выпал снег

Часы стучат – для живых Мёртвым не надо часов Он не жив и не

мёртв, для него песок высыпается с этого света на тот – миг, миг, миг»

Чего стоит неловкое танго, что первый раз в жизни танцуют двое

случайно встретившихся людей, в одно мгновенье ставших безумно

дорогими друг другу:

«Они танцевали – завсегдатай дискотек и девочка из хорошей семьи

Их танец не был классическим танго, не был он и сексом в обычном

понимании слова Это было скольжение между мирами – когда не толь-

ко движение, но даже полвздоха не в такт грозят обрушением в про-

пасть Но божественный инстинкт не даёт оступиться – любовь чертит

для них дорогу () –

 

Besame, besame mucho,

Como si fuera esta noche la ultima vez…»

 

У Светланы Чураевой у самой есть этот безошибочный авторский инстинкт – отсекать лишнее, выцеплять и показывать главное, не сры- ваться в сантименты, но и не злоупотреблять грозными материями, ко- торыми изобилует жизнь – жестокостью, болью, ненавистью Законы эстетики таковы, что контраст прекрасного и безобразного в искусстве нужен – так же, как он нужен и в повседневном быту и в библейском бытии, иначе мы перепутали бы добро со злом, – как он нужен в рели- гии, чтобы мы могли отличить беса от Бога

Вопросы Бога, человеческого в Боге и божественного в человеке – это тревожит художника всегда, это и та материя, из которой Чураева лепит свою повесть «Апостол» Апостол Павел (Савл) внезапно виден нам здесь иным – не каноническим и не подробно-«биографическим», а скорее апокрифическим, легендарным, но это – чураевская, а не еван- гельская легенда, это авторская мистичность и авторская притча И ху- дожник имеет на нее право – на то он и художник:

«Его собеседник недоумённо пожал плечами Павел неожиданно встал

– Хорошо, я крещу тебя, Картафил – Взял сапожника за руку, прило- жил его руку к его же груди – Чувствуешь здесь?

278 Елена КРЮКОВА

 

– Да

– Что?

– Болит

– Это болит твоя душа, жаждущая бессмертия»

Потрясающий по силе воздействия этюд «Чудеса несвятой Магдали-

ны» носит подзаголовок: «Из романа Shura_Le» Это и интеллектуаль-

ная интрига (а есть ли роман? или пишется? и когда выйдет?), и в то же

время надо помнить и о том, что Шурале – такое волшебное существо,

башкирский леший, лесной житель, он крутит и водит за нос, он уводит

далеко в чащобу

В прекрасный, густой и солнечный лес прозы Светланы Чураевой

мы входим, под сень этих могучих деревьев Здесь можно потерять-

ся, да Застыть от восторга перед мощью этого леса И собирать в нем

драгоценные, сладкие ягоды И чувствовать на губах горечь его дикого

меда

Потому что этот автор, Чураева, истинно природен (природный дар!)

и принадлежит природе как земле, культуре, родному пространству, в

котором он возрос и живет: горам и степям Башкирии, Уфе с ее плас-

тами великой истории, великой русской прозе, и Светлана Чураева –

плоть от плоти и кровь от крови ее

279

 

Два мнения

 

 

Александр КОТЮСОВ

 

Родился в 1965 году в Нижнем Новгороде По образованию физик, канди- дат физико-математических наук Работал в федеральном правительстве, был заместителем министра, депутатом Государственной Думы (фракция «Союз правых сил») В настоящее время депутат Думы Нижнего Новгорода

Автор двух сборников прозы, рассказы печатались в журналах «Нева»,

«Знамя», «День и ночь», «Сибирские огни» и других Член Союза писате- лей России Живет в Нижнем Новгороде

 

 

ТРЕТЬЯ СИЛА. ПРИДУМАТЬ И ЛИКВИДИРОВАТЬ