Павел Васильев и иван грузинов

 

Возможно, что рекомендательное письмо от Рюрика Ивнева было к Ивану Грузинову, но за ним в ночь с 10 на 11 июня приехал чёрный воронок Ивану Васильевичу было предъявлено обвинение:

«пропаганда, направленная в помощь международной буржуазии» И спустя полтора месяца, 1 сентября 1927 года, Грузинов был выслан в Сибирь – в город Киренск (Иркутская область)

Васильев – из Сибири в Москву, а Грузинов – из Мо сквы в Сибирь Почему есть такая возможность, что молодой поэт увиделся с уже

другим старым имажинистом? Во-первых, Васильева, как известно, тянуло к поэтам есенинского круга Во-вторых, Ивнев умудрялся со всеми своими бывшими соратниками сохранять тёплые отношения К Грузинову, в отличие от Мариенгофа и Шершеневича, которые отодвигали Ивана Васильевича в сторону, он относился хорошо В-третьих, из всего числа поэтов, близких к Есенину, Ивнев мог бы отправить Васильева к Николаю Клюеву, с которым тоже был в хороших отношениях, но, как мы знаем, с ним произойдёт знакомство только летом 1932 года

Грузинов же хоть и числился в имажинистах, хоть и пытался писать теоретические работы, хоть и выпустил первую свою книгу «Бубны боли», полную футуристических экспериментов, – всё-таки был ближе

 

 

к новокрестьянским поэтам То есть мог быть интересен Васильеву сразу по двум пунктам: друг Есенина, самобытный поэт-традиционалист

Есть ещё одна удивительная деталь

В 1929 году у Павла Васильева появилось стихотворение «Мясники» –

об ужасах скотобойни

 

Сквозь сосну половиц прорастает трава, Подымая зеленое шумное пламя,

И теленка отрубленная голова,

На ладонях качаясь, поводит глазами

Черствый камень осыпан в базарных рядах,

Терпкий запах плывет из раскрытых отдушин,

На изогнутых в клювы тяжелых крюках

Мясники пеленают багровые туши

И, собравшись из выжженных известью ям,

Мертвоглазые псы, у порога залаяв,

Подползают, урча, к беспощадным ногам

Перепачканных в сале и желчи хозяев

<…>

Ставит старый мясник без ошибки на треф,

Возле окон шатаясь, горланят гуляки

И у ям, от голодной тоски одурев,

Длинным воем закат провожают собаки

 

Легче всего предположить, что это диалог с его другом Борисом Корниловым – ответ на его стихотворение «Конобой» (1928) Или, если не так, то, возможно, молодой поэт освоил прозу Маяковского?

Владимир Владимирович ещё в 1925 году описывал свои ощущения от поездки в Америку («Моё открытие Америки»): «Чикагские бойни – одно из гнуснейших зрелищ моей жизни Прямо фордом вы въезжаете на длиннейший деревянный мост Этот мост перекинут через тысячи загонов для быков, телят, баранов и для всей бесчисленности мировых свиней Визг, мычание, блеяние – неповторимое до конца света, пока людей и скотину не прищемят сдвигающимися скалами, – стоит над этим местом <…> Коридоры кончаются там, где начинаются ножи свинобоев и быкобойцев»

Или Васильев с рассказов Ивнева мог знать о поэзии Мариенгофа и о том, что Анатолия Борисовича критики и члены Московского Ордена имажинистов в шутку называли «Мясорубкой» – столько крови было в его стихотворениях

Конечно, можно сказать, что в первую очередь в стихотворении Васильева прослеживается бытовой эпизод разделывания мяса, превратившийся в сознании поэта в целую скотобойню Но скорей всего молодой поэт как минимум читал Ивана Грузинова – его стихотворение

«Бычья казнь» (1921):

 

Сквозь зубы истово цедили чай, Закусывали сдобным калачом Молчали

Рукавом вытирали пот В сени

Хозяин, крякнув, выкатил живот,

Как банным веником распаренный бочонок

Со двора пахнуло

 

Прелью и снегом весенним И золота луча

На розовые скулы

В закуте – темь и сонь

Мерно фыркает бык,

Бычью морду треплет рука,

Ласково к пойлу клонит

На шею тугой аркан

Рукой судьбы

И в лоб белясое пятно,

Колун

Заржавленным квадратом обуха

По горлу хлебный нож

Бьёт кровь в лохань,

Где сдохлись за ночь мутные помои,

И, брызнув на зипун

Хозяина, слипается как чёрное клеймо

Парные потроха

Зелёной грудою у ветхого плетня

И птицы реют над добычей

Труп бычий

Вздыбили на пялы

И как последний отблеск дня

Дрожанье жил шафранных, сизых, алых

Мигай, закат, мигай!

Воронье карканье медлительней и глуше

Кровавые рога

В навоз вонзая,

Ободранная стынет голова

Два зеркала – остекленевшие глаза:

В одном – небесная синева,

В другом качается распяленная туша

 

Вот она, голова быка, на которой заканчивает своё описание Иван Грузинов, у Павла Васильева превращается в голову телёнка: «И теленка отрубленная голова, / На ладонях качаясь, поводит глазами» И поводит глазами, понятное дело, в разные стороны: одним – в небо, вторым – на тушу

Сначала у Грузинова «по горлу хлебный нож», потом у Васильева

«мясники засмеются и вытрут ножи / О бараньи сановные пышные баки»

И животные, жаждущие свежего мяса, есть у обоих поэтов: у первого

– вороны, у второго – собаки И у того, и у другого фигурируют

банные веники – это вообще деталь, присущая для кровавых картин

имажинистов Здесь можно вспомнить и Мариенгофа: «В каждой дыре

смерть веником / Шарит: / – Эй! к стенке, вы, там, все – пленники… /

И земля словно мясника фартук / В человечьей крови, как в бычьей…»

Здесь можно вспомнить и есенинского «Сорокоуста»: «И всыпают вам

в толстые задницы / Окровавленный веник зари»*

Вот и в «Мясниках» Васильева, и в «Бычьей казни» Грузинова

фигурируют веники

 

 

* Есенинский отрывок хорошо рифмуется с эпиграммой Васильева на Сталина:

«Клянёмся, о вождь наш, мы путь твой усыплем цветами / И в жопу лавровый венок

воткнём». Только на этот раз «веник» превращается в «венок».

 

Зажигает топор первобытный огонь, Полки шарит березою пахнущий веник, Опускается глухо крутая ладонь

На курганную медь пересчитанных денег

 

И второй пример:

 

В сени

Хозяин, крякнув, выкатил живот,

Как банным веником распаренный бочонок

 

В обоих случаях, конечно, градус далёк от имажинистских реминисценций, но и это сближает Васильева и Грузинова Если рассматривать эти два стихотворения как один текст, то чётко прослеживается цепочка действий: у имажиниста – всё совершено, а у молодого поэта те же мясники уже торгуют мясом*

 

Наталья Кончаловская

 

Существует ещё один любопытный сюжет, связывающий двух поэтов Его подсказал воронежский исследователь имажинистов Роман Рудаков

Есть мемуары Натальи Кончаловской** – «Волшебство и трудолю- бие» В них она пишет следующее: «У Герасимовых, живших на Тверском бульваре в старинном особняке со сквериком, где находились и Литературный институт, и квартиры многих писателей, собирались друзья-поэты Был там и Кириллов, Грузинов, Клычков, был прозаик Михаил Никитин, бывал и Павел Васильев, приударявший за Ниной и посвятивший ей стихи, которые начинаются такими строчками:

 

Опять вдвоем, Но неужели,

Чужих речей вином пьяна,

Ты любишь взрытые постели,

Моя монгольская княжна…

 

Вероятно, ни одному поэту не пришло бы в голову сравнивать томную московскую красавицу с монгольской княжной»

Нина – это жена Михаила Герасимова Познакомились они в 1934-м году В доме семьи Герасимовых тогда собирались многие поэты и прозаики На одном из вечеров могла состояться встреча Васильева и Грузинова Первый уже был достаточно знаменит и входил свободно в любой литературный дом, а второй как раз вернулся из Воронежа

Но не всё так просто Есть ещё стихотворение Грузинова с посвящением Наталье Кончаловской, опубликованное во втором сборнике «Новых стихов», изданном Всероссийским союзом поэтов в 1927-м году

 

 

* А тот же Мариенгоф во время Великой Отечественной войны в тон разбираемым стихотворениям писал: «На скотобойне бык ревёт. / Мы, друг мой, – нет! / Мы му- жественный скот».

** Наталья Кончаловская – гражданская жена Павла Васильева, супруга детского поэта Сергея Михалкова, мать Никиты Михалкова.

 

Каждый день – туманно ли, светло ли – Лишь на миг один глаза смежишь, снится мне в дали далекой поле,

Звезды синие качаются во ржи

 

Чем вокруг шумней и говорливей, Чем пронзительней машинный гул – Тем ясней мне, как в ржаном разливе Березняк по пояс затонул

 

И осинки, те, что помоложе, Трепеща взбираются на кручи Можжевель усатый и колючий Им во след карабкается тоже

 

Жаль ивняк кривой и низкорослый Ах, ему бы крылья стрекозы,

Или лодочку да лёгенькие весла – Пусть бы резал золотую зыбь!

 

Русь моя, в просторе роковом Обречен я грезить и грустить… Вот ивняк – последнее прости – Мне кивнул зеленым рукавом

 

Казалось бы, что это стихотворение далеко от любовной лирики Но есть свои нюансы Во-первых, Грузинов, как и Есенин, как и поэты новокрестьянской купницы, часто обращался к фольклору, к русско- му романсу, к русской народной песне Мы знаем большое количество примеров того, как через олицетворение природы передаются человеческие чувства Особенно – любовного плана «Среди долины ровныя, на гладкой высоте» – которую поёт Кулигин в «Грозе» Александра Островского, – «Ой, цветёт калина», «Тонкая рябина»,

«Шумел камыш» и т д

Во-вторых, строчка, с которой начинается стихотворение Грузинова, –

прямая аллюзия на стихотворение Афанасия Фета – на один из ярких

примеров любовной лирики:

 

Я полон дум, когда, закрывши вежды, Внимаю шум

Младого дня и молодой надежды; Я полон дум

Я все с тобой, когда рука неволи Владеет мной, –

И целый день, туманно ли, светло ли, – Я все с тобой

Вот месяц всплыл в своем сиянье дивном На высоты,

И водомет в лобзанье непрерывном, – О, где же ты?

 

Таким образом, в стихотворении Грузинова можно увидеть второй план, на котором берёзки, можжевельник, ивы и особенно «осинки, те, что помоложе» читаются иначе

 

 

Влюблялись в Наталью Кончаловскую часто Павел Васильев написал довольно откровенное стихотворение с посвящением ей Вот небольшой фрагмент:

 

В наши окна, щурясь, смотрит лето, Только жалко – занавесок нету, Ветреных, весёлых, кружевных

Как бы они весело летали

В окнах приоткрытых у Натальи,

В окнах незатворенных твоих!

 

И ещё прошеньем прибалую – Сшей ты, ради Бога, продувную Кофту с рукавом по локоток, Чтобы твоё яростное тело

С ядрами грудей позолотело, Чтобы наглядеться я не мог

 

Я люблю телесный твой избыток, От бровей широких и сердитых До ступни, до ноготков люблю,

За ночь обескрылевшие плечи, Взор и рассудительные речи,

И походку важную твою

 

Можно сказать, что если Васильев и не виделся с Грузиновым, то определённо читал его книги Рюрик Ивнев мог посоветовать Или Сергей Клычков Или ещё кто А помимо этого оба поэта влюблялись в одну и ту же женщину Одному хватило смелости на откровенные стихи, другому – на метафорическое описание чувства

 

 

На рубеже 1920–1930-х годов

 

Между делом, молодой поэт обживается в Москве Знакомится с людьми, близко знавшими Есенина Если бы Мариенгоф не уехал в Воронеж, а следом в Ленинград; если бы Шершеневич и Эрдман не были так заняты в киноиндустрии, – и с ними Васильев успел бы познакомиться

С Николаем Эрдманом он мог видеться в Рязани Там он пробыл с июня 1935 года по март 1936 года: сидел в тюрьме и, учитывая, что в будущем в городе прижились его жена и дочь, не только сидел, но и в какой-то момент смог свободно передвигаться

Но это домыслы Вернёмся к фактам

Пока же он в Москве В столицу возвращается и Рюрик Ивнев В его

дневнике появляется запись от 13 мая 1931 года: «… потом мы ездили с

[Колей] и Павлом Васильевым на такси куда-то к Павелецкому вокзалу,

на Малую Татарскую к каким-то “цыганкам”, но их не оказалось дома

(затея была Павла Васильева) Потом пошли к Мальвине Там засиде-

лись до часу ночи Павел пошёл к себе домой…»

Год спустя никакие «цыганки» не помешают Васильеву на допросе

в ОГПУ 4 марта 1932 года упрекнуть своего старшего товарища в

нетрадиционной ориентации: «Зимой приехал во Владивосток писатель

Рюрик Ивнев – остаток Мережковских салонов, изношенный в творческом

 

 

и в жизненном отношении человек Педераст Ничего этого я о нем не знал, и ослепил его московский шик, кажущаяся известность, его заманчивые загадочные рассказы о Москве, о литературной славе, о Сергее Есенине Похвалами он вскружил мне голову Гением меня новоявленным назвал, акростих написал мне»

Васильев, как известно, с лёгкостью сходился с людьми и также легко мог их сдать И Ивнева сдал, и Клюева, и Клычкова, и кого толь- ко не сдал Так что удивляться нечему Наверное, можно его понять Отчасти

Вот и письмо Максиму Горькому в 1934 году говорит о готовности поэта подойти на максимально близкое расстояние к действующей власти – литературной и политической, – пожертвовав знакомыми Не случайно и в нём всплывают имажинисты

 

«Глубокоуважаемый Алексей Максимович!

Ваша статья “О литературных забавах” подняла важный и

неотложный вопрос о быте писателя <…>

Стыдно и позорно было бы мне, Алексей Максимович, если бы я

не нашел в себе мужества сказать, что да, действительно, такое мое

хулиганство на фоне героического строительства, охватившего страну,

и при условии задач, которые стоят перед советской литературой, –

является не “случаями в пивной”, а политическим фактором От этого

хулиганства, как правильно Вы выразились, до фашизма расстояние

короче воробьиного носа И плохо, если здесь главным обвинителем

будет советская общественность, а не я сам Ибо ни партия, ни стра-

на не потерпят, чтобы за их спиной дебоширили и компрометировали

советскую литературу отдельные распоясавшиеся писатели

Не время! Мы строим не “Стойло Пегаса”, а литературу, достойную

нашей великой страны И Вы, Алексей Максимович, поступили глубоко

правильно, ударив по мне и по тем, кто следовал моему печальному

примеру…»

 

Васильев использует имажинистов и их кафе, чтобы оттенить своё дебоширство: намекает, что в «Стойле Пегаса» известные на всю страну поэты дебоширили сильней, но настало время небывалого строительства новой жизни, нового государства и нового человека

Не стоит думать, что имажинисты случайны в жизни Павла Васильева Годом раньше он написал стихотворение «Одна ночь», в котором появляется Есенин:

 

Я ненавижу сговор собачий, Торг вокруг го ловы певца Когда соловей Рязанской земли Мертвые руки

Скрестил – Есенин, –

Они на плечах его понесли,

С ним расставались,

Встав на колени

Когда он,

Изведавший столько мук,

Свел короткие с жизнью счеты,

Они стихи писали ему,

Постыдные, как плевки

И блевота

 

 

Так или иначе, к 1933–1934 году у Павла Васильева формируется своё чёткое представление об имажинистах: об их связях с «соловьём Рязанской земли», об их творчестве, об их бизнесе, об их дебошах и так далее

Чтобы показать, что молодой поэт хорошо знает всю описываемую обстановку, можно привести фрагмент из выступления И М Гронского перед работниками Центрального государственного архива литературы и искусства в 1959 году:

«Когда С А Есенин и С А Клычков приехали в Ленинград, они задумали разыграть небольшую историю, чтобы о них заговорили Они решили инсценировать самоубийство И Есенин, готовясь к этому, написал письмо к В Эрлиху, рассчитывая, что тот сразу придет в гостиницу и предотвратит самоубийство Он ведь не вешался на крюке или еще на чём-нибудь, он привязал веревку к батарее А В Эрлих, получив письмо, пришел только на следующий день Видимо, шаги по коридору показались С А Есенину шагами В Эрлиха, и он, привязанный к батарее, упал на пол Но никто не вошел к нему, и С А Есенин умер Этот факт мне рассказал Павел Васильев»*

Здесь удивительно всё: и необычная версия смерти Есенина, и Павел Васильев, рассказывающий её Но самое необычное то, что Иван Гронский, заступник Васильева, печатающий его в «Новом мире» и ус- траивающий ему вечера, даже в 1959-м году верит в его байки А это значит, что придумывал их молодой поэт лихо и азартно, а материал знал с небывалой точностью, которая могла появиться в том числе и после бесед со знакомыми поэта – новокрестьянскими поэтами и имажинистами

Но такие ли уж байки рассказывал Васильев?

Тому, что Есенин собирался разыграть всех, можно найти и другие

подтверждения Сергей Александрович заходил всё к тому же Ивану

Грузинову и просил подготовить некролог Зачем и почему?

– Я скроюсь, – отвечал поэт – Преданные мне люди устроят мои

похороны В газетах и журналах появятся статьи Потом я явлюсь

Я скроюсь на неделю, на две, чтобы журналы успели напечатать обо

мне статьи А потом я явлюсь <…> Посмотрим, как они напишут обо

мне! Увидим, кто друг, кто враг!

Учёные до сих пор ломают голову, что же произошло в ночь с 27 на

28 декабря? Может быть, роковая случайность? Ожидался розыгрыш,

а случилась трагедия…

 

 

Микросюжеты

 

Осталось поговорить о Мариенгофе и Шершеневиче

В книге «Непохожие поэты» Захар Прилепин акцентирует

внимание читателей на влиянии Мариенгофа на пролетарских поэтов

А вслед за этим пишет следующее: «Жестикуляцию Мариенгофа

можно обнаружить и у тех поэтов, которые традиционно относятся к

есенинскому кругу, – например, у Павла Васильева» И для наглядности

приводит несколько стихотворений Сначала – небольшой отрывок из

«Рыбаков» (1927):

 

 

* И.М. Гронский, О крестьянских писателях... // Исторический альманах «Минув- шее», №8, С. 148.

 

Освещённая бледным светом, Протянувшаяся к горизонту ширь, И звёзды – золотыми монетами Рассыпанные в камыши,

И луна – словно жёлтый гребень, Запутавшийся в волосах

…Спит таким спокойным и древним Затаивший звонкость Зайсан

 

«От самого Васильева здесь только Зайсан, – комментирует При- лепин, – остальное по зёрнышку наклевал» Надо понимать, что «по зёрнышку» поэт выудил у имажинистов

Далее обозначается ещё два стихотворения – «Дорогому Николаю Ивановичу Анову» (1928) и «Конь» (1932) Влияние Мариенгофа можно увидеть и в других стихотворениях Васильева Но ещё один заметный пример – «Киргизия» (1930):

 

Тяжелое солнце

в огне и туманах,

Поднявшийся ветер упрям и суров

Полыни горьки, как тоска полонянок,

Как песня аулов,

как крик беркутов

 

 

Здесь и ассонансы («суров» – «беркутов»), и образы, и строфика Анатолия Борисовича

Светлана Ивановна Гронская, дочь главреда «Нового мира», всю жизнь собирала материал о нашем герое В итоге у неё получилась целая книга – «Здесь я рассадил свои тополя»* В ней есть письмо от Г П Болотова к Е А Вяловой, жене поэта, от 7 июля 1980 года, в котором как раз описывается случай, связывающий имена Вадима Шершеневича и Павла Васильева:

«Как-то приехал к нам в город известный имажинист Вадим Шершеневич Мы, конечно, слабо представляли, что он за поэт, но история с его книжкой стихов под названием “Лошадь”, которая по чьему-то недосмотру или шутливому умыслу попала в раздел специ- альных книг по коневодству, многие из нас слышали Знали мы и то, что Шершеневич одно время был близок к Есенину На занятие нашего кружка Шершеневич пришел с рукописью воспоминаний о Есенине, которая, помнится, называлась “Без розовых очков” Были ли они ког- да-нибудь опубликованы, неизвестно В них он довольно оригиналь- но, если не сказать резче, описывал историю своей дружбы и совмес- тной работы с Есениным Акцент был сделан на разные похождения фривольного характера и весьма далекие от литературы Мы слушали Шершеневича с раскрытыми ртами Еще бы, ведь перед нами выступал бывший соратник Есенина и при этом развенчивал его в пух и прах При чтении случайно присутствовал московский поэт Николай Демен- тьев, который затем выступил и так разделал бывшего имажиниста, что тот вынужден был признать, что отрывок для чтения его рукописи он выбрал явно неудачный

 

 

* «Здесь я рассадил свои тополя»: документальная повесть о Елене Вяловой и поэте Павле Васильеве. Письма (М.: Издательство «Флинта», 2005).

 

 

В ходе встречи Шершеневичу был задан вопрос, кого из ныне пишущих поэтов он считает самыми крупными Шершеневич подумал, потом назвал Пастернака, Асеева и, сославшись на чей- то авторитет для подкрепления своего мнения, – Павла Васильева Поскольку большинство присутствовавших о Васильеве не имело никакого представления, посыпались вопросы о нем: Кто он? Откуда? Чем прославился? На них Шершеневич обстоятельно ответил, и, в конце концов, сказал, что при всех богатейших задатках Васильева есть опасность, что он может сорваться Тут он напомнил статью М Горького “Литературные забавы”, критику великого пи- сателя в адрес молодого поэта Чтобы рассеять нашу тревогу, он заключил беседу заявлением о том, что, судя по последним данным, Васильев взялся за ум, свидетельством чего является превосходная поэма “Соляной бунт” и очень хорошие стихи, опубликованные в периодике»

Конечно, Васильев за ум не взялся

У Рюрика Ивнева есть дневниковая запись от 13 апреля 1937 года:

«Рассказывают про чудовищное хулиганство ленинградского поэта

Корнилова, который, уходя из ресторана, потушил папиросу о лоб

швейцара Ему долго прощали многое, но этот гнусный поступок

переполнил чашу терпения»

Наверное, схожие чувства Ивнев испытывал и по отношению к нашему

герою До него не могли не дойти слухи о яичнице на голове Сергея

Васильева, об эпиграммах Павла Васильева, о скандале с Эфросом, о

драках в ресторанах и так далее

Не зря же Ивнев писал про катастрофически гибельное поведение

молодого поэта:

 

Я вижу Павлика Васильева,

С его улыбкой ослепительной,

С катастрофическою гибелью

Таланта юного сказителя…

265

 

Литпроцесс

 

Елена КРЮКОВА

 

Родилась в Самаре Окончила Московскую государственную консерва- торию (фортепиано, орган) и Литературный институт им Горького (семи- нар А Жигулина, поэзия)

Поэт, прозаик Публикуется в литературно-художественных журналах Автор книг стихов и прозы, куратор и автор художественных проектов в России и за рубежом Лауреат премии им М И Цветаевой (2010), Кубка мира по русской поэзии (2012), премий журнала «Нева» за лучший роман года («Врата смерти», 2012), им Горького («Серафим», 2014), им И Гон- чарова («Беллона», 2015)

Член Союза писателей России Живет в Нижнем Новгороде

 

ПОПЫТКА ВОСКРЕШЕНИЯ