Преподаватель – Шубин Роман Владимирович

Преподаватель – Шубин Роман Владимирович

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА 20 ВЕКА. (1917 - 1941)

Лекция 1. Литература в 40-50-е годы.

»ٳ 1.1 Военная литература. Поэзия военных лет (К.Симонов, М.Исаковский). Очерки писателей на войне. В.Гроссман.

Начало войны – как испытание духовной прочности народа. Единение и временное забвение разрыва между жертвами и палачами в годы войны. Журналистская деятельность писателей на фронте.

К.Симонов – один из ведущих профессиональных военных корреспондентов. Стихотворение К.Симонова «Жди меня» как «третья сила», ведущая к победе. Это стихотворение поставили в один ряд с битвой за Москву и со Сталинградской битвой как факторами, которые помогли одержать Победу, что говорит о великом духовном содержании этого стихотворения, ставшего молитвой для солдат. Но другие стихи этого цикла омрачают надежду, в них любовная тоска смешана с ревностью, а героиня – адресат лирических посланий не идеальный человек.

Песни М.Исаковского. В лирических стихах, многие из которых стали народными песнями («Прощание», «Катюша», «Огонек», «Враги сожгли родную хату», «Снова замерло все до рассвета»), — любовь к Родине, тонкое ощущение мелодики русской речи.

 

Один из самых популярнейших во время войны очеркистов – В.Гроссман (1905 – 1963), отобразивший главные болевые точки войны: Сталинградскую битву, форсирование Днепра, освобождение Киева, вход войск в Варшаву и Треблинку и т.д. Повесть о Сталинградской битве «Народ бессмертен» (1942), ориентированная на былинный эпос. Главный герой повести Игнатьев – это персонификация всего советского народа, ведущего бой с фашизмом. Недаром в кульминационном эпизоде он сражается с такой же персонификацией – но уже фашизма, «идолом солдатской самоуверенности, богом неправедной войны».

История его романов о войне «За правое дело» и «Жизнь и судьба». Гуманистический пафос романов – борьба против врага есть борьба за свободу против тоталитарии в любой ее форме, фашистской ли, советской. Не случайно в силу этой жесткой позиции против тоталитарного режима против книги «За правое дело» была организована травля, а на книгу «Жизнь и судьба» был наложен арест и она вышла после смерти писателя.

Как художник Гроссман в «Жизни и судьбе» остается верен соцреалистической эстетике: он строит эпос на фундаменте соцреалистического «панорамного романа» с огромным количеством действующих лиц, живущих и умирающих в разных концах земли, часто не знакомых друг с другом и никак сюжетно не соприкасающихся.

Центральный конфликт романа у Гроссмана сформулирован с чеканной твердостью: «спор между победившим народом и победившим государством», «соотношение тяжести хрупкого человеческого тела и колоссального государства». Два начала – на первый взгляд несовместимых, противоположных – постоянно стыкуются в том образе тоталитаризма, который создает на страницах своего романа Василий Гроссман. С одной стороны, «вечное, непрекращающееся, прямое и замаскированное насилие есть основа тоталитаризма». С другой стороны, поразительная демократичность, народность тоталитарного режима. С одной стороны, массовые репрессии, основанные на статистической вероятности потенциальных врагов, а с другой – чудовищная покорность людей. С одной стороны, всесилие, всезнание и беспощадность сил государственной безопасности, ставших главным орудием уничтожения, волшебной палочкой, оставляющей человеку только одно право – право на ордер. А с другой стороны, потрясающее количество стукачей, на которых и опираются всевидящие органы. С одной стороны, власть грубой силы на всех этажах общественной лестницы: от власти уголовников в лагере до власти невежественных чинуш и царедворцев в науке, производстве, военном деле, политике. А с другой – философское отношение к насилию как к непреложному богоданному закону бытия (герой романа, отец майора Ершова, раскулаченный крестьянин, согнанный с родной земли в лагерь, потерявший почти всех своих близких, оправдывает трагедию только одним: «Все воля Сталинова»). Гроссман показывает, как искренне люди подчиняются и содействуют грубой силе, как диктат насилия почти тут же становится для человека внутренней необходимостью.

Между тем роман выстроен так, что каждый из центральных персонажей обязательно хоть однажды переживает миг свободы. Физик Штрум испытывает счастье свободы, когда после опасно смелого разговора с малознакомыми интеллигентными людьми к нему приходит решение труднейшей научной задачи. И еще один миг свободы выпадает на долю Штрума – это когда он решает не идти на «совет нечестивых», на ученый совет, где должна состояться его публичная казнь. Есть такой момент в жизни комиссара Крымова, когда, оказавшись в Сталинграде, он чувствует, что попал не то в беспартийное царство, не то в атмосферу первых лет революции. Свободна и военврач Софья Осиповна Левинтон в тот миг, когда, стоя в шеренге перед воротами фашистской газовни, сжимая в руке ручку мальчика Давида, она не откликается на спасительный призыв выйти из строя военврачам. Свободен и командир танкового корпуса Новиков, молодой преуспевающий полковник, в тот момент, когда на восемь минут задерживает решающую атаку танкового корпуса и тем самым ставит крест на своей карьере – он противостоит всей пирамиде власти, начиная со Сталина, но подчиняется праву «большему, чем посылать, не задумываясь, на смерть, праву задуматься, посылая на смерть». Свободна – горчайшей свободой – бывшая жена Крымова Евгения Николаевна Шапошникова, когда узнав об аресте Крысова, она разрывает с Новиковым и решает разделить страшную судьбу со своим бывшим мужем.

Свобода приходит даже к немцам, оказавшимся в сталинградском кольце. Они, как пишет Гроссман, пережили «высвобождение свободы в человеке, т.е. очеловечивание человека». Спадает актерская шелуха со старого генерала. Солдаты, удивившись и умилившись рождественским елочкам, чувствуют в себе «преображение немецкого, государственного в человеческое». Впервые за всю свою жизнь «не с чужих слов, а кровью сердца понял любовь» лейтенант Бах.

Для Гроссмана свобода – это чаще всего не осознанная, но категорическая, неотменимая необходимость подлинно человеческого бытия. Гроссман здесь однозначен: «Жизнь – это свобода, и потому умирание есть постепенное уничтожение свободы… счастьем, свободой, высшим смыслом жизнь становится лишь тогда, когда человек существует как мир, никогда никем не повторимый в бесконечности времени». Но за малейшее проявление свободы тоталитарным режимом установлена страшная плата – жизнь, уничтоженная или изломанная. Свобода в романе Гроссмана – это всегда прямой и открытый вызов системе сверхнасилия. Это протест и против логики всеобщего подавления и уничтожения, и против инстинкта самосохранения в глубине собственного «я». Свобода невозможна на пути оправдания насилия. Она немыслима рядом с «рефлексом подчинения». Вина – вот оборотная сторона свободы, ибо в «каждом шаге человека, совершаемом под угрозой нищеты, голода, лагеря или смерти, всегда наряду с обусловленным, проявляется и нескованная воля человека… Судьба ведет человека, но человек идет потому, что он хочет и он волен не хотеть».

Роман Гросмана одновременно завершил и подорвал эпическую традицию советской литературы. Роман Л.Толстого «Война и мир» был одним из важнейших инструментов патриотической пропаганды. Но Гроссман предлагает противоположную толстовской концепцию эпического со-бытия: у Гроссмана люди ощущают себя частицами вечной жизни не тогда, когда они растворяются в роевом потоке истории, а когда они сознательно отделяют и даже противопоставляют себя «рою», массе, народу. Только личности, отстаивающие свою свободу, спорящие с историческими необходимостями, награждаются у Гроссмана чувством причастности Жизни, ибо «жизнь – это свобода».

Гроссман пришел к такой историософской концепции, рассматривающей исторический путь России как борьбу между двумя тенденциями – волей к свободе и инерцией управления посредством усиления несвободы. Он раскрыл основные механизмы исторического принуждения и подавления: обожествление государства, мифология народа, который всегда прав, совпадение стремлений человека толпы и государственной репрессивной машины. Личность, по Гроссману, всегда стоит под напором исторической необходимости или отстаивать свою человечность и свободу, рискуя потерять жизнь.

Переосмысливается у Гроссмана и категория народа. Для него характерен «плебейский демократизм, народничество». Но в романе понятие народа распадается на две неравные части: меньшинство, отстаивающее свою свободу, и тотальное большинство, радостно и послушно усиливающее тоталитарную идеологию насилия. Меньшинство и есть народ.

Наконец проблемность распространяется и на такую категорию соцреализма, как борьба с внешним врагом. Гроссман первый заговорил о коренной близости двух тоталитарных режимов: сталинизма и нацизма. Он усилии этот мотив еще и тем, что построил действие вокруг того исторического периода, когда чисто нацистские идеи антисемитизма и национальной ксенофобии стали внедряться в советскую пропаганду и политическую практику. В этом смысле «правое дело», за которое погибают лучшие герои романа, выглядит ничем не лучше того «дела», против которого они сражаются. Гроссман пытается снять это тревожное противоречие, подчеркивая, что истинное содержание войны состояло в борьбе за свободу личности против «сверхначилия» обеих тоталитарных систем.

 

 

«...В Сталинграде войны была заключена душа. Его душой была свобода», — это Гроссман почувствовал в Сталинграде еще тогда, когда там шли ожесточенные уличные бои. В романе «За правое дело» Сталинградские наблюдения сложились в некий «закон» войны, таящий «разгадку победы и поражения, силы и бессилия армий». Одним из проявлений открывшегося писателю «закона» было «чудо», происшедшее в Сталинграде, где сражение шло в конечном счете за «присущую людям меру морали, убежденности в человеческом праве на трудовое и национальное равенство». В романе «Жизнь и судьба» писатель идет дальше в постижении Сталинградской эпопеи — она рассматривается с точки зрения универсальных, всеобъемлющих категорий человеческого бытия. В фашизме он видит зло, угрожающее роду человеческому: «Фашизм и человек не могут сосуществовать. Когда побеждает фашизм, перестает существовать человек, остаются лишь внутренне преображенные, человекообразные существа». Эта высокая гуманистическая позиция делает Гроссмана бесстрашным обличителем и нашего собственного зла, советского тоталитарного строя, во всех его проявлениях, он не делит зло на «свое» и «чужое». Кульминацией Сталинградской битвы и высшим проявлением духа сражающегося народа стала в романе оборона дома «шесть дробь один», это точка, в которой сошлись все нити повествования. Не строгий приказ, не угроза жестокого наказания за его невыполнение, а ощущаемая каждым ответственность за исход боя и судьбу страны, дух свободы, которые обрели защитники дома (дома Грекова), были источником этой самоотверженности.

Однако великая победа в Сталинграде, рожденная неудержимым порывом народа к свободной жизни, была у народа отобрана, использована для его подавления, для укрепления тоталитарного, лагерного режима, для торжества сталинщины. Сразу же после разгрома немцев в Сталинграде появляются первые признаки возвращения к довоенным нравам и порядкам. Отечество было спасено, враг повержен, а тем, кто, не щадя себя, остановил фашистское нашествие, кто вынес на своих плечах главную тяжесть войны, самым свирепым образом дали понять, что их заслуги, пролитая ими кровь ровным счетам ничего не значат, что с фронтовым свободолюбием и независимостью будет покончено. Эта историческая трагедия раскрыта Гроссманом с большой художественной силой. «Жизни и судьбе» присущи размах эпической панорамы и масштаб мысли, которой по плечу постижение сложного, скрытого хода истории. Генрих Белль в своей рецензии на «Жизнь и судьбу» справедливо заметил: «Этот роман — грандиозный труд, который едва ли назовешь просто книгой, в сущности, это несколько романов в романе, произведение, у которого есть своя собственная история — одна в прошлом, другая в будущем».

 

 

Случай и Провидение

В романе – с особенной остротой проявлен диктат, даже тирания Случая. Переплетенность и запутанность сюжетных линий, главных и второстепенных персонажей играет самую важную роль в организации сюжета и даже глубинной философии романа. Случай в сюжете показывает случайность событий в самой Жизни, в ее естественном ходе. Но нельзя говорить, что герои зависят от случая, страдают от него. Главные герои доверяют Случаю, идут на него. Замечен, что перед Случаем как бы полностью «отключается» воля Живаго (отсюда он временами кажется безвольным и бесхарактерным). Но за этим тотальным принятием Случая скрыто вера в Провидение – в высшую Предопределенность и Необходимость, ничего не имеющей общего с исторической необходимостью переделки мира. Таким образом человеческий план смыкается с Божественным Провидением – в самой гуще жизненных событий. Герои уповают на счастливую и чудесную (любимое слово Пастернака) развязку, и тем самым создается некоторая сказочность сюжета. За игрой Случая стоит Высшая Правда, которую могут ощутить такие «пассивные» герои, как Живаго, Тоня, Лара. Кроме того, уступая судьбе главный герой показывает способность пойти на большие жертвы (отказ от семьи, от Лары, от Марины), и эта жертвенность роднит его с Гамлетом и им же созданным образом Иисуса Христа.

 

Живаго – Гамлет

 

В написанных в июне того же года «Замечаниях к переводам Шекспира» трактовка Гамлета получает у Пастернака отчетливый автобиографический отпечаток, и смысл судьбы Гамлета, раскрываемый с помощью евангельской цитаты, связывается с христианским пониманием "жертвы": «Гамлет отказывается от себя, чтобы "творить волю пославшего его". "Гамлет" не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения. Когда обнаруживается, что видимость и действительность не сходятся и их разделяет пропасть, не существенно, что напоминание о лживости мира приходит в сверхъестественной форме и что призрак требует от Гамлета мщения. Гораздо важнее, что волею случая Гамлет избирается в судьи своего времени и в слуги более отдаленного. "Гамлет" – драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения».

 

Природа – история

 

Поэтический язык прозы Пастернака наиболее чутко дает о себе знать в поразительных описаниях природы. По своей густоте и насыщенности смыслом образ природы может восприниматься как едва ли не самый главный Герой романа. Природа – символ естественности, которой ищет Живаго. Природа наполнена той жизнью, которая сродни человеческому существованию, и оттого рябина, где птицы склевывают ягоды, сравнивается с мамкой, что дает грудь ребенку. Природа – это и естественность, и чудо, волшебство. Она вырывается за круг привычного и обычного, как вешние воды, которые, прорываясь, затопляют равнины и лес. В ней сосредоточена тайна жизни, тайна Бога и человека. С природным, растительным миром Живаго сравнивает человеческую историю:

«Он снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, и ему она рисуется наподобие жизни растительного царства. Зимою под снегом оголенные прутья лиственного леса тощи и жалки, как волоски на старческой бородавке. Весной в несколько дней лес преображается, подымается до облаков, в его покрытых листьями дебрях можно затеряться, спрятаться. Это превращение достигается движением, по стремительности превосходящим движения животных, потому что животное не растет так быстро, как растение, и которого никогда нельзя подсмотреть. Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою места. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества, историю.

Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал именно то же самое, но не договорил этого со всею ясностью. Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет. Войны, революции, цари, Робеспьеры это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне».

 

Автохарактеристика стилистических поисков Юрия Живаго в романе: «Всю жизнь мечтал он об оригинальности сглаженной и приглушенной, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом общеупотребительной и привычной формы, всю жизнь стремился к выработке того сдержанного, непритязательного слога, при котором читатель и слушатель овладевают содержанием, сами не замечая, каким способом они его усваивают. Всю жизнь он заботился о незаметном стиле, не привлекающем ничьего внимания, и приходил в ужас от того, как он еще далек от этого идеала».

 

Форма – красота

 

«За этим расчерчиванием разных разностей он снова проверил и отметил, что искусство всегда служит красоте, а красота есть счастье обладания формой, форма же есть органический ключ существования, формой должно владеть все живущее, чтобы существовать, и, таким образом, искусство, в том числе и трагическое, есть рассказ о счастье существования» (440).

 

 

Лекция 7. Александр Исаевич Солженицын (1918 – 5.08.2008)

 

«Матренин двор» (написан в 1959, опубликован в 1963), первоначальное название «Не стоит село без праведника». Жанр «монументального» рассказа, полемика с «Судьбой человека», общие черты.

Рассказчик, бывший фронтовик и лагерник, ищет «кондовую Россию», крепкую и чистую, исконную и не обезображенную государственным экспериментом, но русские названия деревень (Тальново, Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, Шестимирово) скрывают обезображенный пейзаж разрушенной и деградированной деревни, обманывают, показывают совсем иную деревню (подобно «Торфопродукту»: «Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое!»). В лирических набросках, миниатюрах, написанных сразу после освобождения, – «Крохотках», – писатель пытается вдохнуть воздух свободы, увидеть Россию без зоны, без колючки и без вышки, без часового с автоматом, но образ свободной России заслоняется воспоминаниями о зоне, о круге и кругах, которые ограничивают бытие (это понятие войдет в название самого известного романа про зону «В круге первом»).

Рассказ Солженицына опирается на жанр жития святой великомученица. Если в «Судьбе человека» двигателем сюжета было эпическое событий – нашествие врагов, то в «Матренином дворе» сюжет – течение простой деревенской жизни, не нарушаемое никакими внешними потрясениями, но отчего-то внутренне тревожное, пронизанное как нервными токами необъяснимыми страхами, роковыми предчувствиями, мистическими предзнаменованиями, гнетом старого проклятия. Источник роковых бед лежит внутри мира, который окружает Матрену. Мир этот заражен жадностью, жестокостью и бесчувствием. Свободный мир на деле не свободен и отражает лагерь, зону. Солженицын напрямую связывает разгул этих «библейских» пороков с укладкой российской деревни эпохи «сплошной коллективизации»: с самоуправством колхозных председателей, сводящих под корень изрядно гектаров векового леса, с принудиловкой за пустопорожние «палочки трудодней в замусоленной книжке учетчика» и соответственно – со всеобщим безразличием, разором и развалом.

Матрена же – не от мира сего. Осуждаемая этим миром («…и нечистоплотная она была; и за обзаводом не гналась; и не бережная; и даже поросенка не держала, выкармливать почему-то не любила; и, глупая, помогала чужим людям бесплатно»), она живет не по законам этого мира, вопреки им. Она живет праведно. К «праведности» относятся: ежедневные походы на потайную добычу торфа для растопки, двухмесячные мытарства оп канцеляриям за справкой на пенсию. А еще по приказу председателевой жены надо ехать навоз вывозить (общие работы), то по бесцеремонному требованию соседки подсоблять ей картошку выкапывать, то, впрягшись с другими бабами в плуг, пахать чей-то огород. И праведность Матрены в том, что даже в таких изнуряющих, мелочных, нередко унижающих испытаниях она остается терпимой, незлобивой и отзывчивой, способной радоваться чужой удаче. В этом-то открывается святость Матрены – в неприятии одичания и злобы окружающего мира, в сохранении простой человеческой душевности. («Что добром нашим, народным или моим, странно называет язык имущество наше. И его-то терять считается перед людьми постыдно и глупо»).

Житие Матрены Васильевны Григорьевой, неканонической праведницы и великомученицы эпохи «сплошной коллективизации» и трагического социального эксперимента над страной. И вся надежда автора на духовное выживание народа, на этого праведника, на котором держится село.

«В самом деле! -- ведь поросенок-то в каждой избе! А у нее не было. Что может быть легче – выкармливать жадного поросенка, ничего в мире не признающего, кроме еды! Трижды в день варить ему, жить для него – и потом зарезать и иметь сало.

А она не имела...

Не гналась за обзаводом... Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни.

Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев.

Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, – она не скопила имущества к смерти.

Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы...

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша».

 

«Один день Ивана Денисовича» (1959, опубликован в 1962 в «Новом мире» с купюрами, в полном виде – в 1973), первоначальное название «Щ – 854 (Один день одного зека)».

Как и в «Матренином дворе», «Один день…» повествует о «простом человеке». Главный герой Шухов И.Д. занимает срединное место между лагерной аристократией (бригадир, Цезарь, и др.) и «дном» и падшими: «фитилями» и доходягами. Он не откажется прислужить ради лишнего куска, но вылизывать миски, вертеться у санчасти, доносить начальству – не опустился.

Крестьянин и фронтовик Иван Денисович Шухов оказался «государ­ственным преступником», «шпионом» и попал в один из сталинских лагерей, подобно миллионам советских людей, без вины осужденных во времена «культа личности» и массовых репрессий. Он ушел из дома 23 июня 1941 г. Вместе с группой бойцов Шухов оказался в немецком плену, бежал от немцев и чудом добрался до своих. Неосторожный рассказ о том, как он побывал в плену, привел его уже в советский концлагерь, так как органы государственной без­опасности всех бежавших из плена без разбора считали шпионами и диверсантами.

Вторая часть воспоминаний и размышлений Шухова во время долгих лагерных работ и короткого отдыха в бараке относится к его жизни в деревне. Из того, что родные не посылают ему продуктов (он сам в письме к жене отказался от посылок), мы понимаем, что в деревне голодают не меньше, чем в лагере. Жена пишет Шухову, что колхозники зарабатывают на жизнь раскрашиванием фальшивых ков­ров и продажей их горожанам.

Если оставить в стороне ретроспекции и случайные сведения о жизни за пределами колючей проволоки, действие всей повести зани­мает ровно один день. В этом коротком временном отрезке перед нами развертывается панорама лагерной жизни, своего рода «энцик­лопедия» жизни в лагере.

Во-первых, целая галерея социальных типов и вместе с тем ярких человеческих характеров: Цезарь — столичный интеллигент, бывший кинодеятель, который, впрочем, и в лагере ведет сравнительно с Шухо­вым «барскую» жизнь: получает продуктовые посылки, пользуется неко­торыми льготами во время работ; Кавторанг — репрессированный морской офицер; старик каторжанин, бывавший еще в царских тюрь­мах и на каторгах (старая революционная гвардия, не нашедшая общего языка с политикой большевизма в 30-е гг.); эстонцы и латыши — так называемые «буржуазные националисты»; сектант-баптист Але­ша — выразитель мыслей и образа жизни очень разнородной религиоз­ной России; Гопчик — шестнадцатилетний подросток, чья судьба показывает, что репрессии не различали детей и взрослых. Да и сам Шухов — характерный представитель российского крестьянства с его особой деловой хваткой и органическим складом мышления. На фоне этих пострадавших от репрессий людей вырисовывается фигура иного ряда — начальника режима Волкова (явно «говорящая» фамилия), рег­ламентирующего жизнь заключенных и как бы символизирующего бес­пощадный коммунистический режим.

Во-вторых, детальнейшая картина лагерного быта и труда. Жизнь в лагере остается жизнью со своими видимыми и невидимыми страстями и тончайшими переживаниями. В основном они связаны с проблемой добывания еды. Кормят мало и плохо жуткой баландой с мерзлой капу­стой и мелкой рыбой. Своего рода искусство жизни в лагере состоит в том, чтобы достать себе лишнюю пайку хлеба и лишнюю миску балан­ды, а если повезет — немного табаку. Ради этого приходится идти на величайшие хитрости, выслуживаясь перед «авторитетами» вроде Цеза­ря и других. При этом важно сохранить свое человеческое достоинство, не стать «опустившимся» попрошайкой, как, например, Фетюков (впрочем, таких в лагере мало). Это важно не из высоких даже сообра­жений, но по необходимости: «опустившийся» человек теряет волю к жизни и обязательно погибает. Таким образом, вопрос о сохранении в себе образа человеческого становится вопросом выживания. Второй жизненно важный вопрос — отношение к подневольному труду. Заклю­ченные, особенно зимой, работают в охотку, чуть ли не соревнуясь друг с другом и бригада с бригадой, для того чтобы не замерзнуть и свое­образно «сократить» время от ночлега до ночлега, от кормежки до кормежки. На этом стимуле и построена страшная система коллек­тивного труда. Но она тем не менее не до конца истребляет в людях естественную радость физического труда: сцена строительства дома бригадой, где работает Шухов, — одна из самых вдохновенных в по­вести. Умение «правильно» работать (не перенапрягаясь, но и не от­лынивая), как и умение добывать себе лишние пайки, тоже высокое искусство. Как и умение спрятать от глаз охранников подвернувший­ся кусок пилы, из которого лагерные умельцы делают миниатюрные ножички для обмена на еду, табак, теплые вещи... В отношении к ох­ранникам, постоянно проводящим «шмоны», Шухов и остальные за­ключенные находятся в положении диких зверей: они должны быть хитрее и ловчее вооруженных людей, обладающих правом их наказать и даже застрелить за отступление от лагерного режима. Обмануть ох­ранников и лагерное начальство — это тоже высокое искусство.

Тот день, о котором повествует герой, был, по его собственному мнению, удачен — «в карцер не посадили, на Соцгородок ( работа зимой в голом поле ) бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу ( получил лишнюю порцию ), бригадир хорошо закрыл процентовку (система оценки лагерного труда), стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал ве­чером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.

Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.

Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось...».

 

Лекция 8. ШАЛАМОВ Варлам Тихонович [18 июня (1 июля) 1907, Вологда — 17 января 1982, Москва], прозаик, поэт, автор знаменитых «Колымских рассказов», одного из самых поразительных художественных документов 20 века, ставших обвинительным актом советскому тоталитарному режиму, один из первооткрывателей лагерной темы. Уникальный голос Шаламова прозвучал как свидетельство трагического опыта послереволюционной советской истории и краха гуманистических идей прошлого столетия, завещанных классической русской литературой.

Истоки. Первые испытания

Шаламов родился в семье священника, известного в Вологде церковного и общественного деятеля Тихона Николаевича Шаламова, также происходившего из потомственной священнической семьи. Учился в Вологодской гимназии. В юности увлекался идеями народовольцев. О том, чем обернулась революция для их семьи, неоднократно подвергавшейся гонениям, писатель вспоминает в «Четвертой Вологде». В 1924 Шаламов уехал из родного города. Два года работал дубильщиком на кожевенном заводе в Сетуни, а в 1926 поступил на факультет советского права Московского государственного университета, принимал активное участие в политической и литературной жизни столицы.

19 февраля 1929 арестован и заключен в Бутырскую тюрьму за распространение знаменитого «Письма к съезду» Ленина. Был приговорен к трем годам заключения в Вишерском отделении Соловецких лагерей особого назначения. В 1932 вернулся в Москву, где снова продолжил литературную работу, занимался журналистикой, сотрудничал в ряде небольших профсоюзных журналов («За овладение техникой» и др.). В №1 журнала «Октябрь» опубликован один из первых рассказов Шаламова «Три смерти доктора Аугустино».

В январе 1937 снова арестован и приговорен к пяти годам Колымских лагерей, а в 1943 еще к десяти — за антисоветскую агитацию (назвал писателя И. Бунина русским классиком).

Преображенный документ

«Колымские рассказы» писались Шаламовым с 1954 по 1973. Он сам разделил их на шесть книг: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы» и «Перчатка или КР-2». Страшный лагерный опыт, состоявший из многократных смертей и воскресений, из безмерных мук от голода и холода, унижений, превращающих человека в животное, — вот что легло в основу шаламовской прозы, которую он, много размышлявший о ее своеобразии, называл «новой».

Главный ее принцип — связь с судьбой писателя, который должен сам пройти через все муки, чтобы потом выступить со свидетельскими показаниями. Отсюда — очерковое, документальное начало, первопроходческий этнографизм и натурализм, пристрастие к точной цифре.

Образ лагеря в рассказах Шаламова — образ абсолютного зла. Рассказ «Надгробное слово» начинается так: «Все умерли...» Писатель вспоминает всех, с кем ему пришлось встретиться и сблизиться в лагерях. Далее следуют имена и некоторые подробности. Кто и как умер. Сценки и эпизоды, подобные мозаикам, складываются в страшный замысловатый узор — узор смерти.

Шаламов не стремится поразить читателя, не форсирует интонации. Напротив, его описания подчеркнуто будничны, замедленно-подробны, но почти каждая вполне реалистическая деталь в своей безжалостной выразительности — как знак ирреальности происходящего.

Писатель показывает, что смерть перестала в лагерном мире быть событием, экзистенциальным актом, финальным аккордом человеческой жизни. Отношение к ней заключенных столь же безразлично, как и ко всему прочему, за исключением разве что утоления вечного мучительного голода. Больше того — из нее стремятся извлечь хоть какую-то выгоду. Происходит катастрофическое обесценение человеческого существования, личности, меняющее все понятия о добре и зле.

Школа зла

Писатель в лагерных экстремальных условиях, по Шаламову, это не Орфей, спустившийся в ад, а Плутон, восставший из ада.

Растление — одно из самых грозных слов в шаламовском приговоре лагерю. На собственном опыте писатель имел возможность убедиться, что нравственные и тем более физические силы человека не безграничны. Во многих его рассказах появляется образ доходяги — заключенного, который достиг предельной степени истощения. Доходяга живет лишь элементарными животными инстинктами, сознание его мутно, воля атрофирована.

Шаламов жестко увязывает экстремальность условий с душой, физической природой человека, уязвимого для голода, холода, болезней, побоев и т.п. Расчеловечение начинается именно с физических мук. Никто, пожалуй, не описал с такой достоверностью мук голода, как Шаламов. Во многих его рассказах подробнейшим образом изображается феноменология этой естественной потребности человека, превратившейся в хищную страсть, в болезнь, в жестокую пытку.

Не просто голод или холод, непосильный рабский труд или побои, но и разлагающие последствия этих экстремальных состояний — сквозной сюжет шаламовских рассказов. Физиология медленного умирания или столь же медленного восстановления замученного и униженного человека — в любом случае она его боль и мука; в своем истерзанном теле человек — как в тюрьме, из которой не выбраться.

Пощечина режиму

Шаламов в своей прозе (в отличие, к примеру, от А.И. Солженицына) избегает прямых политических обобщений и инвектив. Но каждый его рассказ тем не менее «пощечина», пользуясь его же словом, режиму, системе, породившей лагеря. Писатель нащупывает общие болевые точки, звенья одной цепи — процесса расчеловечения.

То, что «в миру» могло быть не очень заметно, в лагере — в силу безнаказанности власть имущих и объявленных «социально близкими» блатарей — проявлялось особенно резко. Унижения, издевательства, избиения, насилие — общее место лагерной действительности, многократно описанное Шаламовым. Даже поощрения в лагере писатель считает растлением, поскольку вся система взаимодействия между начальниками и подчиненными основана на лжи, на пробуждении в человеке самого низменного и подлого.

Из рассказа в рассказ Шаламов поминает, что над воротами почти каждого лагеря был вывешен знаменитый сталинский лозунг «Труд есть дело чести, дело славы, доблести и геройства». Писатель ярко показал, что это был на самом деле за труд — подневольный, унизительный, р а б с к и й по сути, формировавший такую же рабскую психологию. Такой труд просто не мог быть честным.

Судьба и случай

«Удача», «случай» — ключевые понятия в прозе Шаламова. Случай властвует над судьбой заключенного, вторгается в его жизнь благоприятной или, чаще, злой волей. Это может быть случай-спаситель или случай-убийца.

Судьба для Шаламова также часто равнозначна счастливому или несчастливому стечению обстоятельств. И слова «высшие силы» применительно к судьбе заключенного употребляются им с иронией: за ними лагерное и не лагерное начальство, чья-то тупая исполнительность, равнодушие или, напротив, мстительность, за ними — козни, интриги, страстишки, способные влиять на судьбу узника, для которого главная цель — выжить, уцелеть.

Тем выше ценил он таких людей, кто был способен вмешаться в ход обстоятельств, постоять за себя, пусть даже рискуя жизнью. Таких, «кто не шнур динамитный, а взрыв», как сказано в одном из его стихотворений. Об этом, в частности, один из лучших его рассказов — «Последний бой майора Пугачева»: о безвинно заключенном, собравшем товарищей с таким же, как у него, инстинктом свободы и погибшем при попытке вырваться.

«Стихи — это боль, и защита от боли...»

Стихи Шаламов писал на протяжении всей жизни. К 1953 году относится его личное знакомство с Б. Пастернаком, которого как поэта Шаламов чрезвычайно чтил и который, в свою очередь, высоко оценил шаламовские стихи, присланные ему с Колымы. Осталась также их замечательная переписка, в которой ярко выражены эстетические и нравственные взгляды писателя.

Один из ключевых мотивов его поэзии — столкновение двух стихий: льда, холода, небытия и, с другой стороны, тепла, огня, жизни. Образ льд