Глава, которая, начинаясь с рассказа о томящемся муже, заканчивается повествованием о разъяренном брате

 

Полгода я преследовал мою такую далекую цель.

Затем, устав, опечалившись, я прекратил поиски.

Однажды на борту трансатлантического парохода «Капитан Крюбовен», ходившего из Тулона в Ла Гуайру (порт у города Каракас), я познакомился с Иоландой, секретарем корабельного священника.

Мы полюбили друг друга и поженились.

 

Мечтая путешествовать вместе по всему миру, мы приобрели сверхмощный самолет.

Однажды, когда мы совершали трансатлантический перелет – прошел примерно год с тех пор, как мы соединили себя брачными узами, и в ближайшие дни Иоланда должна была родить, – внезапный сбой в подаче топлива вынудил меня совершить экстренную посадку; удалось, не без труда, приземлиться, можно даже сказать прилуниться, поскольку оказались мы в совершенно диком месте, куда, возможно, и нога человеческая не ступала, на горной вершине, ненамного большей, чем носовой платок, расстеленный посреди марокканской Сахары. При посадке сломалось шасси.

Провизии у нас было достаточно для того, чтобы продержаться месяц, однако до ближайшего колодца, где иногда пополняли запасы воды кочевники-туареги,[392]было три дня изнуряющего пути.

Примерно неделю наши дела шли не так уже плохо. Я охотился на лань, забавное животное, похожее на оленя,[393]которое живет на склонах гор и имеет кривое тело. Для того чтобы ее поймать, мне было достаточно дать ей послушать нечто похожее на щебетание венценосного голубя, птицы, которую лань терпеть не может. Удивленная, раздраженная и в особенности рассеянная, лань резко развернулась, потеряла равновесие и упала на дно ложбины, где я без труда ее оглушил. Ее мясо было просто божественным и здорово нам пригодилось, потому что к тому времени у нас осталась одна солонина.

Потом стала мучить жажда. Имеющийся у нас спирт помочь не мог.

Вывод напрашивался сам собой: нужно было уходить отсюда, идти к колодцу, а затем, перейдя Ахаггар,[394]по высохшим озерам и обледенелым горам, – причем, заметьте, ночью, потому что ночью отдыхает палящее днем солнце, – в конце концов добраться до Ин-Салаха,[395]Тиндуфа[396]или Томбукту,[397]что на юге, либо до борджа Игли, колодцев Айн-Шайра, оазиса Айн-Айаши, форта Мак-Магон, казбы Аруан, что на севере.

Но, какими бы ни были Гамада, Тассили, Адрар, Игиди, Большой Атлас, Бурку, Аль Джауф или Туат,[398]безлюдная Сахара приносит тому, кто осмелится проникнуть в нее, бесчисленные трудности, справиться с которыми Иоланде в ее тогдашнем положении было не под силу.

Тогда, даже не помолясь, положившись на милость Всемогущего, я пошел, быстро семеня, вооружившись компасом с циферблатом, магнит на оси которого каждое мгновение указывал мне звездный азимут; я шел, надеясь на случай…

Наверняка судьба моя счастливая, ибо по прошествии трех дней я встретил арабский конный патруль.

Увы! Увы! Трижды увы! Я не знал, что в ту минуту, когда аджюдан, командир патруля, предложил мне свою алюминиевую флягу, подобно гусару, которого Гюго, когда он

 

Верхом пересекает поле боя,

где пахнет Смертью и кочует Ночь, [399]

 

любил больше всех за его солидный вес, а также совершенное хладнокровие, подобно гусару, угощавшему ромом бродячего идальго, – увы, я не знал тогда, что именно сейчас для Иоланды наступает самое худшее!..

Я утолил жажду, поел, приободрился и, что самое главное, получил снаряжение, необходимое для того, чтобы заострить циклоидальный или, точнее, циклос-пиральный винт, управляющий цепью подачи горючего (по правде говоря, мне нужны были, по крайней мере, воронья гладилка или размерный пробойник, но в моем распоряжении в качестве инструментов были лишь сносные их заменители, а именно: багор, ровильная дощечка, отмычка для сифона, сновальная машина с рейсмусом, маленький серп, мотыга, оправка буравчика без щетки и к тому же без перегородки-метчика, правда, муштабель его казался исправным). Но когда я оказался наконец возле нашего самолета, то застал Иоланду при смерти: произведя на свет шестерых ребятишек, она отходила в мир иной.

Взвыв, я подскочил к ней одним прыжком, желая хотя бы напоить ее водой – в то мгновение мне казалось, что это придаст ей силы, поможет, однако… Испустив жалобный стон, Иоланда скончалась.

 

Кто сможет поведать о том бесконечном горе, которое принесла мне ее смерть? Кто расскажет о моей печали? Мой никчемный экипаж?[400]Раз двадцать я сам хотел умереть, забыв о наших детях, так удручала меня смерть любимой.

Несчастный, потерявший божественную подругу, разбитый, томящийся, подавленный, несущий свой тягостный крест, смертельно страдающий, поднимающийся на двадцать голгоф, сколько раз хотел я, забывшись, убить себя одним ударом сновальной машины с рейсмусом: такое тупое орудие могло, войдя в мою грудь, словно нож бойскаута, вонзающийся в залежалый сыр, помочь мне уйти из жизни.

 

Но все же я вспомнил о своих шестерых детях, шестерых невинных младенцах, обмотанных пуповиной, которые могли вот-вот умереть, задохнувшись.

 

И я одумался. Одного за другим я отделил новорожденных от нити, что связывала их с высохшим колодцем, в котором они выросли, обмыл их, предельно экономя воду, и укрыл в самолете.

После этого я занялся ремонтом цепи подачи горючего: как бы там ни было, свеча зажигалась слишком рано, еще до подачи топлива. Заострить винт оси было недостаточно. Следовало привести в порядок все, одно за другим: капот, шестеренки, штурвал, болты, муфты, хвостовые костыли, сальники, поршни.

На это у меня ушло три дня, но в конце концов система заработала (в это время мой друг Казимир тщетно пытался починить подвесной мотор[401]). Поднявшись в воздух, я полетел на юг Марокко в Агадир, рассчитывая обеспечить там моим детям должный уход, в котором они так нуждались.

Тогда я вспомнил о суровом предостережении монашки. И, поразмыслив, пришел к следующему выводу: причина такого запутанного законодательства, касающегося передачи фамильного капитала, заключается в том, что в семье всегда было слишком много детей, а это могло происходить лишь в том случае, если наши женщины постоянно производили на свет двойни, тройни, а то и более богатые пополнения.

Значит, человек, который нас преследовал, наш oтец, жаждавший смерти своих детей, поклявшийся, что вначале он удовлетворит жажду мщения, уничтожив наших сыновей, должен прежде всего отслеживать все случаи появление необычного числа младенцев от одной матери.

Итак, если бы я осмелился отдать сразу всех шестерых ребятишек в одну больницу Агадира, то наверняка молва разнесла бы это по всему свету и там сразу же появился бы бородатый убийца!

Кроме того, я понимал, что, если буду добиваться совместного проживания всех шестерых, то у меня не будет ни минуты передышки. Чтобы спасти каждого из своих детей, необходимо, подобно кукушке, подбросить птенцов в гнезда других птиц, своих соседок, отдать новорожденных разным приемным отцам…

 

– Я понял, прошептал Амори, бледнея, я понял, что произошло: ты взял себе имя Трифиодорус, надел белый рабочий халат, как бродяга, и оставил Хэйга Аугустусу, Антона Вуаля…

– Да. Ты понял, однако, еще не все узнал. Слушай!

 

Хассан Ибн Аббу также был моим сыном. Его я пристроил первым – и случилось это уже в Агадире.

Поставив самолет в ангар, я, чтобы обеспечить дальнейшую безопасность детей, прижег с помощью крипто-коагулирующего троакара тот слабый, но уже вполне различимый знак, который украшал правое предплечье каждого, знак, свидетельствующий о принадлежности несчастных младенцев к проклятому клану.

Тогда, ища наугад, следуя песне:

 

Ам страм грам

Пик или Пик или Колиграм

Бур или Бур или Ратарам

Ам страм грам,[402]—

 

я взял наугад одного из шести малышей и тайно проник вместе с ним в городской роддом. Была ночь. Мне с большим трудом удалось разглядеть в темноте женщину, младенец которой был при смерти. Ей, похоже, также становилось все хуже. Воспользовавшись тампоном, обработанным раствором хлороформа, я приблизил фатальное для матери мгновение, переложил ее ребенка в пустую кроватку, а на его месте оказался мой малыш.

 

Уходя, я написал ни листочке бумаги арабское имя Ибн Аббу, которое и носил с того дня мой сын. Затем я занялся пятью остальными. Ты уже понял, что Хэй-га я определил Аугустусу; Антона подбросил в Дублине в кровать леди Антрим, жене лорда Горацио Вуаля, ирландского табачного магната.

Он производил табак для сигарет «Данхилл», используя сырье из Латакии и Вирджинии[403]в пропорции, известной лишь ему одному, поскольку вкус знаменитого сорта достигался не только качественными составляющими, но и строго определенным их количеством. Это был табак «Балкан Собранный», сорт с мировым именем, который позже другой табачный магнат, Давидофф, назовет эталоном.

Увы! Спустя три года лорд Горацио Вуаль, скача верхом на слишком резвом жеребце, упал наземь, получил сильное сотрясение мозга и вскоре скончался. Прежде чем испустить последний вздох, он успел прошептать своему помощнику необходимые пропорции, никому, кроме него не известные, использовавшиеся при производстве знаменитого табака, однако данный рецепт не помог впоследствии ни одному из тех, кто пытался воспользоваться им, достичь желаемого результата: табак уже не имел прежних чистоты и тонкости; вот почему славный сорт «Балкан Собранный» сегодня практически исчез и вместо него стали использовать далеко не совершенный «Скадрон фор»; табак этот, произведенный из латакийских сортов, совершенно посредственных, из вирджинских сортов, далеко не самых лучших, не впитавших при созревании лазурного неба Эрлингтона, Фарфакса, Ричмонда, Портсмута, Четхэма или Норфолка, табак этот на вкус несравнимо хуже.

 

Таким образом, теперь ты знаешь, как были усыновлены трое из шести, но тебе совершенно не известна судьба троих оставшихся.

Я принял решение, что сам воспитаю двоих мальчиков. Следовательно, мне оставалось найти приют лишь для одного ребенка – It was not a boy, but a girl,[404]– и я поехал в Давос…

– В Давос? – оживился Амори.

– Да, в Давос. Ты узнаешь, в свою очередь, почему я позже понял, что нет и быть не может спасения, что нас всегда будет преследовать Проклятье отца. Ибо – злая судьба! – в Давосе я выбрал для совершения задуманного санаторий.

– Санаторий?! – воскликнул Амори.

– Да, санаторий, – произнес я тоном, более тяжелым, чем звон колокола, чем гудение шмеля, тоном, которым Гримо (не сыщик, а необщительный слуга Атоса) рассказал д'Артаньяну, Портосу, Атосу и Арамису, что он видел, как Мордаунт зарезал Сансона, который двадцатью годами раньше укоротил миледи, его мать, на доске для рубки мяса.[405]– Я проник туда ночью, прошел наугад по слабо освещенному коридору, затем взглянул в дверной глазок и увидел в комнате кровать, на которой стонала…

– Анастасия! – жалобно прошептал Амори.

– Да, Анастасия, звезда кино Анастасия; легкие ее были более чем на три четверти поражены туберкулезом – как еще могла она дышать! Так вот, она родила крошку, более неказистую, чем вошь, которая должна была вот-вот умереть, и обстоятельство это позволило мне впоследствии не изводить себя муками раскаяния, ибо бедное создание отправилось в рай, в то время как моей девочке представилась возможность оказаться в освободившейся кровати!

– Что?! – воскликнул Амори. – Так значит, Ольга была замужем за родным братом?

– И любовник ее был родным братом!

– Это рок, – прошептал Амори, затем после долгой паузы тихо спросил: – Но что случилось с теми двумя, что остались с тобой?

– Лет пять все шло не так уж плохо. Но однажды – мы жили тогда в Аяччо, – я гулял с ними в парке, расположенном в предместье, неподалеку от леса, и, ничего не опасаясь, зашел в бар выпить ананасного соку; утоляя жажду, я не спеша наслаждался прохладным напитком, как вдруг услышал ужасный крик.

Я выбежал из бара. Среди посетителей парка, в основном детей с родителями и нянями, царила паника; всполошились и смотрители. Произошло небывалое – мне рассказывали о случившемся со слезами, стонами, криками, комкая платки.

Люди видели, как из леса вышел мужчина, высокого роста, худой, в головном уборе, похожем на двурогую пилотку, подобную той, что носили во французской армии; он насвистывал на тростниковой дудке[406]какой-то приятный мотивчик.

Ребятишки, в том числе и мои сыновья, обступили музыканта и гурьбой последовали за ним. Он завел их в глубь леса. Спустя какое-то время люди в парке встревожились и отправились искать ушедших за мужчиной детей. Обыскали весь лес. Все кусты облазили. Расспрашивали всюду: не видел ли кто их детей? Но все тщетно. Говорили о бандитах, разбойниках, бродягах, скрывающихся в лесу, о похитителях детей, желающих получить выкуп, однако никто не осмеливался зайти в лес поглубже.

Поверив мнению большинства, я решил вначале, что это просто совпадение, что не было в Проклятье, поразившем посетителей парка, отняв у них невинных детей, прямой связи с Возмездием, которое преследовало наш род.

Однако спустя три дня я узнал из одной газеты, что твой старший сын Эньян, которому было тогда двадцать лет (он учился в Германии в Ульме, и ему предрекали блестящее будущее в Национальном центре научных исследований, где, несмотря на его молодость, ему предлагали занять любую вакансию), – так вот, я узнал, что Эньян принимал участие в симпозиуме, который организовывал фонд Марсьяля Кантреля и на котором, к великому моему удивлению, председателем был избран мой ученый наставник лорд Гэдсби В.Райт, и что Эньян исчез.

Я понял тогда, что и в Аяччо, и в Оксфорде начал действовать бородач…

– Таким образом, – оборвал его Амори, – ты узнал о смерти Эньяна…

Я кивнул.

– Но, – спросил он, – почему ты не отправился в Оксфорд на его похороны? Ты встретил бы там меня, подошел бы ко мне, я узнал бы, что нас преследует обезумевший отец, и смог бы действовать, заботясь и о своей, и о твоей безопасности.

– Это действительно входило в мой первоначальный план. Затем я переговорил с лордом Гэдсби В.Райтом по телефону. Он сообщил мне, что видел Эньяна за день до исчезновения в сопровождении неизвестного бородача, и я понял, что если прибуду на похороны, то он непременно меня узнает – и я буду раскрыт. И отказался от этой затеи, рассчитывая связаться с тобой более надежным способом.

 

Амори довольно долго сидел молча и выглядел подавленным. Затем ни с того ни с сего начал нападать на меня; его тон предвещал ссору.

– Так значит, – горячился он, – ты принял решение не ехать в Оксфорд, чтобы, так сказать, обезопасить себя. Ты не сообщил мне ничего, не попытался помочь мне и моим сыновьям избежать преследования, ты ни во что, абсолютно ни во что не поставил поразившее меня горе! Я мог бы все это знать, но ты, во все посвященный, не нашел способа сразу же связаться со мной. Твое молчание натворило столько же бед, сколько натворил их наш отец – ты понимаешь?!.. Но невинная кровь, которая пролилась из-за твоего бездействия, жаждет отмщения, и оно поразит тебя моей рукой!

 

Наверняка он был в тот момент не в своем уме, потому что схватил тяжелую кочергу и приблизился ко мне, издавая какие-то грозные звуки.

Я же взялся за кирку, желая остудить его пыл. Но до меня он не добрался: не успел сделать и трех шагов, как внезапно какая-то нечеловеческая сила, словно управляя им, увлекла его в резервуар с мазутом.

Он испустил душераздирающий крик – куда только вся прежняя прыть делась! Что было дальше, вы знаете…

 

 

VI. Артур Уилб