Глава, которая, выходя из компилирующего свода явлений, приведет нас прямо в зоопарк

 

Друга Антона Вуаля звали Амори Консон.

У него было шестеро сыновей. Старший, которого по случайному совпадению звали Эньяном, исчез по меньшей мере восемнадцать лет назад, в Оксфорде, во время симпозиума, организованного Фондом Марсьяля Кантреля, не без участия великого английского ученого лорда Гэдсби В.Райта. Следующего сына, Адама, смерть настигла в санатории, где он находился на излечении ввиду полного отсутствия аппетита, который, к несчастью, так и не обрел. Затем последовали еще три смерти: Ивана съела у берегов Занзибара акула; Одильон, ассистируя в Милане Лукино Висконти, умер от того, что в горле у него застряла острая кость; Урбен завершил свои дни в Гонолулу: огромный глист высосал из него всю кровь – ему сделали двадцать переливаний крови, но было уже слишком поздно. Таким образом, в живых оставался единственный сын Амори Ивон, но его он любил меньше других, потому что тот, живя вдалеке, виделся с отцом не чаще трех раз в год.

 

Амори Консон перевернул на вилле Антона Вуаля буквально все. Встретился с его соседом, рассказавшим об удалении синуса. Расспросил о друге всех, кого мог.

Жилище Антона Вуаля было мрачным, лишенным какого-либо комфорта, совершенно неухоженным и, конечно же, непривлекательным: покрытые известью белые стены, грязные рваные ковры. Невзрачная гостиная, запущенная спальня с заплесневелой дырявой софой и сундуком, вонявшим загнивающим луком. Дверцы расшатанного платьевого шкафа держались с помощью лейкопластыря. Окна давно не мыли, и свет в комнату проникал серый, тусклый. Кроватью служила монастырская, без матраса, койка – жалкое ложе с продавленными подушками и неизвестно когда стиранными простынями. Ванная являла собой убогую темную комнатушку, где все, на что ни глянь, было грязным, даже несчастная половая тряпка – словно коровой пожеванная.

Амори раскрывал одну за другой книги, дешевые малоформатные, с грязными переплетами, сваленные в кучи на трех расшатанных настенных полках. Страницы их пестрели сделанными на полях заметками – он вчитывался в них, но мало что понял. Однако выделил несколько книг, с которыми Антон Вуаль работал, по всей вероятности, особенно углубленно: «Искусство и иллюзия» английского историка искусства Гомбриха, «Космос» польского писателя Витольда Гомбровича, «Опопонакс» француженки Моники Уиттиг, «Доктор Фаустус» Томаса Манна, книги Ноама Хомски[89]и американского лингвиста Романа Якобсона, «Бланш, или Забвение» Арагона.

Затем Амори открыл толстую картонную папку. Он обнаружил в ней несколько рукописей, свидетельствующих о том, что Антон имел склонность к разного рода ученым занятиям; в них являли себя, зафиксированные не без проявления педантичности, те знания, что некогда вдолбили ему в голову. Прочитывая слово за словом, Амори смог изучить назидательный curriculum studiorum[90]Антона.

 

Сначала было нечто из области французской словесности:

 

Там, где мы некогда жили, не было ни автомобилей, ни такси, ни автобусов; мы с двоюродным братом иногда навещали Линду, жившую в соседнем кантоне. Но, не имея машины, мы были вынуждены всю дорогу бежать, иначе попадали на место слишком поздно: к тому времени Линда уже исчезала.

Настал, однако, день, когда Линда ушла навсегда. Нам пришлось отправить ее в ссылку на веки вечные; но мы ее любили. Мы так любили ее запах, ее светящийся облик, ее блузку, ее такие коричневые брюки; мы любили в ней все.

Но вот все кончилось: через три года Линда умерла; мы узнали об этом случайно, однажды вечером, во время ужина.

 

Затем следовал философский экскурс:

 

Кант, анализируя интуицию a priori, подверг сомнению одно место из «Cogito» [91], зная, что он оккультировал ситуацию, в которой Божество, когда ему привиделся Некто, могло бы обеспечить увеличенное Я. «Таким образом, – говорит он, – Барух Спиноза выполнил бы мутацию, упраздняющую его имя, ради мрачных звуков? Иудаизирующий Барух! Думал ли ты о „Natura“, примеряя (примиряя ее), о Шиве, выполняющем пожелание Бесконечного?» Тогда Кант, платонизируя, упреждающе, но ошибочно поставил Спинозу в единство с убийственным Сверх-«я». Ибо намного раньше Платон, отцеубийствуя над всем археизирующим, увидел, что ни один участник не имеет конца и берет начало в Некто.

Первородный Аук нашел таким образом свою триангуляцию, посылая стрелу в синусоидальный полет, поражая ее заостренным концом лоб философа, умершего от того, что на какое-то мгновение он поверил в «Cogito» без Некто.

 

Страницы, посвященные математике:

 

On Groups. [92]

(Перевод работы Маршалла Холла мл. L.I.T., 28, тома с 5-го по 18-й включительно.)

Это понятие – кто его освоил, кто его нашел, кто его дал? Гаусс или Галуа [93]? Его никогда не знали. Сегодня его знает каждый. Однако говорят, что в глубочайшей тьме, перед своей смертью, Галуа записал на полях письма (Маршалл Холл мл., op. cit. T.8)длинное звено формул на свой лад [94]. Вот оно:

aa^-1= bb^-1= cc^-1= dd^-1= ff^-1= gg^-1= bb^-1= ii^-1= kk^-1 = ll^-1= mm^-1= nn^-1= oo^-1= pp = qq^–1 =rr^-1= ss^-1=^-tt^-1=uu^-1 = vv^-1 = ww^-1= xx^-1 = yy^-1 = zz^-1=

Но никто никогда так и не смог узнать, чем заканчиваются записи Галуа.

Кантор, Дуади, Бурбаки рассчитывали, идя одним, десятью окольными путями (возле тела, безупречного на набросках, локального ринга в C^star, К-функтора, которым мы обязаны Шибу в □ большого Тома, не забывая ни о дистрибуциях, ни об инволюциях, ни о конволюциях, ни о Шварце, Кожуле, Картане, Джиорджутти), ухватиться за настоящую, надежную нить, чтобы пересечь крутой пробел. Все попытки оказались тщетными.

Понтриагин отдал этому двадцать лет жизни, закончив тем, что перестал вообще что-либо видеть.

Впрочем, вот уже восемь месяцев, как Кан, работая над себе помощником (см.: Кап D. Adjoint Functors Transactions [95], V, 3, 18), показал методом индукции, кажется (он рассуждал – сказал он Жолену – о большом кардинале, посредством «forcing» для части), теорема будет G, будет Н, будет

 

– три магмы (мыследуем за Курогием), где a a(bc) = (ab) с; где для каждого а, х → ха, х → ах являются «верными», являются моно, тогда имеем G =: Н × К, если

 

если Н, если К имеют всего лишь один общий субъект Н ∩ К = увы! Кан умер, не закончив свой труд Таким образом, в конце концов, решения по-прежнему нет. [96]

 

Английские штудии:

 

Это история о маленьком городке. Это не пустая сказка и тем более не сухой, монотонный доклад, полный обычных стилистических сведений, как то: «романтический лунный свет отбрасывал темные тени на длинную извилистую деревенскую дорогу». Не будет ничего сказано ни о мирно пасущихся стадах овец, ни о малиновках, весело щебечущих в сумерках, ни о «теплых огнях» в окнах домов. Ни о…

 

Продолжая расследование, Амори Консон узнал, что Антон Вуаль интересовался также первобытными обычаями:

 

Однажды в Когни (Чад) некто Сокоро надел на себя бубу, африканское платье, по крою похожее на реглан, приобретенное у одного сноба-француза на сафари. Затем он отправился в Мокулу, где жил его сын; супружеские отношения, неслыханные до сегодняшнего дня, вынуждали того терпеть парадоксальное ярмо. Никогда он не должен был отдавать мальчика горным дионгорам,[97]выходя таким образом из нормальной цепи, сочленение которой являет собой ряд тонкий, ясный, четкий, скажем так – структуральный.

Сунь или Маргина, Ути или Каакил, Лонгей или Зори, о могущественные помощники дождьявления, мы просим вас! Мы стремимся к успокаивающему забытью для случая непрепятствующего, несмотря на печаль, которую он нам причинил. Иначе нужно ли, чтобы случайно оказавшийся виновным был умерщвлен?

Финальный компромисс (максимин или минимакс): индивидуум обратился к ясновидящему и тот указал ему путь; он воззвал к своему Суню, принес ему в жертву белого козленка, затем черного петуха, чтобы не оказаться в этом году без пищи.

 

Не остались без внимания Вуаля и животные:

 

Овцебык – полубаран, полубычок – жил, беды не зная, в тундре. Шкура убитого животного сильно пахнет анисом. Чтобы завладеть им, нужно выбрать момент, лечь, вжавшись в землю, и ждать, когда оно бросится на вас. Когда же его огромное, вызывающее смущение копыто приблизится к вам, вскочить.

Как только ваши руки окажутся на шее овцебыка, оплетут ее, он сразу же заметит вас, замычит, затем, в свою очередь, вытянется на земле, чтобы уснуть рядом с вами.

Тело его, пахнущее акацией, алжирским ковылем, волчьим корнем, чесноком, заячьей капустой, душицей, чрезвычайно нежно на ощупь.

Бизон, либо тур, либо зубр, обитающий в наших странах, в наших зоопарках отсутствует. Считается, что, продвигаясь в ночи, можно увидеть бизона с его горбатой спиной. Вовсе нет: она не округлена, его спина. И тем более в ней нет дыры. Речь ведь идет о нормальной спине. Так зачем тогда рассуждать о бизоне?

 

Не прошел Вуаль и мимо социальных конфликтов:

 

Это случилось третьего мая. «Волнения на бульваре Сен-Мишель», – возвестила крупно набранным заголовком вечерняя газета. По приказу одного заправилы, человека, правда, не злобного, подчиненный ему аджюдан бросил свой батальон[98]на сборище анархистов, темных личностей, которые по законному праву хотели добиться освобождения пяти своих товарищей, засаженных в каталажку. Подобранный во дворе булыжник был брошен в большой черный грузовик, набитый громилами-полицейскими. На середине тротуара образовалась настоящая куча-мала; среди перевернутых автомобилей виднелось спиленное дерево, оно полыхало. Опасаясь дурного поворота событий, Гримо учинил погром: ожесточившись, полиция крушила головы и ломала ребра направо и налево.

Общественность была встревожена. Миллионная толпа пронеслась по Парижу, маша кто черной тряпкой, кто темно-красной, истошно выкрикивая антидиктаторские лозунги: «Десяти лет хватит!», «Президенту – наши гроши!», «Власть народу!»

Члены одного профсоюза собрали рабочих на производстве и объявили забастовку. Захватили все: транспорт, угольные бассейны, студии, магазины, склады, мельницы, доки. На станциях не хватало топлива…

 

Был и фрагмент, написанный на саарском диалекте:

 

Man sagt dir, komm doch mal ins Landhaus. Man sagt dir, Stadtvolk muss aufs Land, muss zurück zur Natur. Man sagt dir, komm bald, möglichst am Sonntag. Du brummst also los, nicht zu früh am Tag, das will man nicht. Am Nachmittag fährst du durchs Dorf, in Richtung Sportplatz. Vorm Sportplatz fährst du ab. Kurz darauf bist du da. Du halst am Tor, durch das du nicht hindurchkannst, parkst das Auto und blickst dich um. Du glaubst, nun taucht vor dir das Haus auf, doch du irrst dich, da ist das Dach. Ringsum Wald, dickichtartig, Wildnis fast. Wald, wohin du schaust. Baum und Strauch sind stark im Wuchs. Am Pfad wächst Minzkraut auch Gras, frisch, saftig und grün. Ins Haus, wovon du nur das Dach sahst. Du träumst, dass das Haus, wovon du nur das Dach sahst, laubumrankt, gross und mächtig ist. Mit Komfort natürlich, Klo und Bad und Bild im Flur. Dazu Mann und Frau stolz vorm Kamin. Träumst du, doch das Tor ist zu und ins Haus, wovon du nur das Dach sahst, kannst du nicht. Nachts, auch das träumst du noch, löscht man das Licht und dann glüht rot und idyllisch das Holz im Kamin. So träumst du vor dich hin, doch man macht das Tor nicht auf, obwohl Sonntag ist. Da sagt man dir also, komm doch mal ins Landhaus und dann kommst du wirklich zum Landhaus und bist vorm Landhaus und kommst doch nicht ins Landhaus und warst umsonst am Landhaus und fährst vom Landhaus aus zurück nach Haus…[99]

 

Наконец Амори нашел на бюваре из золотисто-желтой кожи альбом, в котором Антон Вуаль делал свои дневниковые записи. Раскрыл его. И читал до самого вечера. Затем покинул виллу. Было уже совсем темно. Он остановил проезжавшее мимо такси.

– В полицию, быстро, – бросил он, садясь на продавленное сиденье. Он чувствовал полное изнеможение.

 

В полицейском участке Амори понял, что сойдет с ума. Сначала он впустую ждал, по меньшей мере до полуночи, что его кто-то выслушает. Наконец его принял какой-то тип, чей тупой вид удручал. Человек этот то жевал, то сосал, ужасно чавкая и причмокивая, большущий сандвич с Йоркской ветчиной, запивая отправленные в рот куски дешевым белым вином, которое он отхлебывал прямо из бутыли. Время от времени он ковырял жирным пальцем в ухе или в носу, из которого пучками торчали волосы.

– Ну подумайте сами, – бормотал полицейский, – если он сказал, что покончит с собой, то он это и сделал. Иначе бы он этого не говорил, не так ли?

– Но послушайте, аджюдан, – парировал Амори, – я видел его Дневник, видел его виллу! Более того, он никогда не говорил, что покончит с собой, наоборот, он всегда утверждал, что боится смерти. Он исчез! Его выкрали! Похитили!

– Похитили? Но зачем? – иронизировал тупой полицейский. – Такого здесь никогда не было.

В конце концов Амори позвонил одному своему другу, который, будучи неким заместителем на Набережной д'Орсе, упросил, в свою очередь, одного адмирала дозвониться до одного из начальников полиции, и тот, обругав аджюдана, предоставил в распоряжение Амори сыщика, корсиканца по имени Оттавио Оттавиани.

 

Амори отправился к Оттавиани. Тот жил в меблированной комнате на станции Саблон, в Майо, неподалеку от зоосада. С виду этот толстяк был похож на грубияна-распутника. Расположившись во вращающемся кожаном кресле в стиле рококо, он лакомился внушительным рольмопсом с корнишонами, запивая его белым вином из большущего бокала.

– Командир, меня отдали в твое распоряжение, – заявил он, сразу же переходя на «ты». – Изложи в общих чертах суть.

– Дело в том, – начал Амори, – что исчез Антон Вуаль. За три дня до исчезновения он передал мне записку, в которой сообщил, что он должен уйти. Но, на мой взгляд, это похищение.

– Почему похищение? – вежливо спросил Оттавиани, при этом было видно, что он ничего не понимает.

– Антон Вуаль знал… – загадочно произнес Амори.

– Что он знал?

– Это навсегда осталось тайной…

– Так что тогда?

– Есть в его Дневнике несколько записей, в которые нам нужно углубиться. В них Вуаль говорил одновременно о том, что он не знал, но знал, и о том, что он знал, но не знал…

– А если яснее?

– В его записке, – продолжил Амори Консон, – есть постскриптум – вполне понятный. В нем он пишет: «Несем десять порций хорошего виски грубияну-адвокату, курившему в зоопарке». Наверняка этим он хотел указать нам что-то. На мой взгляд, сначала можно было бы проработать это направление. Затем мы прочтем его Дневник, из которого, будем верить, нам многое станет известно…

– Неужели? – перебил Оттавиани, вовсе не убежденный в том, что собеседник прав. – Все это кажется мне, скорее, туманным…

– Сначала, – предложил Амори Консон, игнорируя скептицизм сыщика, – можно было бы сходить в зоопарк.

– В зоопарк? – опешил Оттавиани. – Зачем нам идти в зоопарк, если в трех шагах от нас – зоосад?

– Заметьте, Оттавиани: «Грубиян-адвокат, куривший в зоопарке».

– Хорошо, – согласился Оттавиани, слегка смутившись, – ты идешь в зоопарк, а я обойду больницы, проверю, нет ли там случайно нашего Вуаля.

– О'кэй, – сказал Амори, – встретимся позже. Скажем, в полночь в Балзаре, идет?

– Давайте лучше в Липпе.

– Согласен: в Липпе.

В результате Амори направился в зоопарк. Там он полюбовался львом из Сахары. Обезьяна проделала перед ним трюк, и он дал ей шоколадку. Дальше были пумы, кугуары, верблюды, пиренейские серны, лани, рыси, американские лоси.

И вдруг:

– Вы здесь? Какой счастливый случай!

Это была Ольга, невестка консула Канады во Франкфурте. Ее страсть к Антону была известна всем.

– Ах, Амори, мой друг, ты веришь в то, что он мертв? – всхлипывая, спросила женщина.

– Нет, Ольга, не верю, но он наверняка исчез.

– Он передал тебе записку, в которой сообщил, что ему нужно уйти навсегда?

– Да. А ты читала постскриптум со словами об адвокате, который курил в зоопарке?

– Да, но здесь нет никакого адвоката.

– Кто знает? – прошептал Амори.

Затем – неподалеку от бассейна, в котором со вкусом был воссоздан кусочек Камчатки (в нем резвились самые разные морские обитатели: пингвины, альбатросы, киты-полосатики, кашалоты, морские свиньи, дельфины, дюгони, нарвалы, ламантины), – он увидел мужчину довольно свободного вида, раскуривавшего сигару, и подошел к нему.

– День добрый, – сказал мужчина.

– Скажи-ка, друг, – спросил, не раздумывая, Амори, – знаешь ли ты здесь какого-нибудь адвоката?

– Да, здесь есть адвокат: это я, – без излишней скромности ответил человек.

– Тсс, – сказал Амори, – говори тише. Знаешь ли ты Антона Вуаля?

– Я иногда работал на него.

– Ты веришь в то, что он мертв?

– Кто знает?

– Как тебя зовут?

– Хассан Ибн Аббу, адвокат судебной палаты, набережная Бранли, двадцать восемь, Альма, 18–23.

– Ты получил странное письмо, которое Антон разослал нам перед своим исчезновением?

– Да.

– Понял ли ты содержание постскриптума?

– Нет. Или, скорее, мне показалось, что, написав о курившем адвокате, Антон намекнул на меня. Вот почему я все время прихожу в зоопарк. Что же касается десяти порций виски, то я не понимал, что он имеет в виду, пока не прочел сегодня в газете, что через три дня на ипподроме в Лонгшаме, неподалеку от Парижа, будет разыгрываться очень крупный приз.

– Но это не имеет никакого отношения к делу, – оборвал адвоката Амори.

– Еще как имеет! В забеге три фаворита: Скрибуйяр III, Виски Десять, Капернаум.

– Ты считаешь, что здесь есть какая-то ниточка? – спросила Ольга, до сих пор молчавшая.

– Кто знает? Нам нужно учесть все, – сказал Амори. – Мы отправимся в Лонгшам в следующий понедельник.

– Кстати, – заговорил Хассан Ибн Аббу, – еще и месяца не прошло, как Антон Вуаль передал мне двадцать шесть набросков, являющихся завершением его не совсем ясных и очень сложных трудов, которым он предавался в своем уединении. У него не осталось ни одного близкого человека, я имею в виду тех, кто имеет кровные права, признанные законом. Следовательно, мне кажется, будет логично, если столь поучительные труды будут переданы вам; более того, – заключил он, – я полагаю, в них можно будет отыскать многие знаки, которые наверняка помогут в наших поисках.

– Когда мы сможем ознакомиться с ними? – спросил Амори.

– Не ранее чем через три дня, так как я должен незамедлительно отбыть в Эйян-сюр-Толон. Я закончу дела в понедельник утром. Увидимся в понедельник вечером. И узнаем, что имел в виду Антон Вуаль, написав о десяти порциях хорошего виски.

– Я даже поставлю на эту лошадь десять франков, – усмехнулся Амори.

– Я тоже, – подхватила Ольга.

– Хорошо, – подвел черту Хассан Ибн Аббу, взглянув на часы, – мой поезд отходит в десять. До встречи! В понедельник вечером!

– Удачи тебе, – сказала Ольга.

– Чао, – попрощался с новым знакомым Амори.

Хассан поспешно удалился.

Амори, внимательно ко всему присматриваясь, обошел зоопарк. Ольга следовала за ним. Ничего наводящего на какие-либо догадки Амори не нашел. В конце концов он пригласил Ольгу отобедать вместе с ним, и эта акция прошла вполне удовлетворительно.

 

В то время как Амори бродил по зоопарку, Оттавио Оттавиани посетил больницы: Брока, Фош, Сен-Луи, Ротшильд. Затем навел справки в добром десятке полицейский комиссариатов. Там об Антоне Вуале ничего не знали.

В полночь, двигаясь торопливым шагом, он достиг Липпа. Неподалеку от площади Вавен-Распаи он наткнулся на Амори.

– Туда не пойдем, – прошептал тот, подходя. – Липп кишит ищейками!

– Недалеко отсюда, – сказал Оттавиани, который, сам будучи ищейкой, умел разглядеть сокрытое там, где любой другой и заподозрить ничего не мог бы, – недалеко отсюда должен находится человек, исчезновение которого кому-то на руку.

– Исчезновение? – чуть не подскочил Амори, почувствовав, что сейчас он получит конфиденциальную информацию.

– Гм-гм, – замялся Оттавиани, внезапно испугавшись: а не говорит ли он часом с незнакомцем?

– Ладно, Оттавиани, не будем больше ходить вокруг да около! Вуаль тоже исчез!

– Здесь нет никакой связи, – сказал Оттавиани.

– Кто знает? – возразил Амори, затем твердым тоном добавил: – Так кого там хотят похитить?

– Одного марокканца, – признался Оттавиани.

– Марокканца?! – воскликнул Амори.

– Тсс, – прошептал Оттавиани, – да, одного марокканца, марокканского адвоката…

– Хассана Ибн Аббу! – взвыл Амори.