Глава, из которой Можно узнать о той небывалой власти, которой, очевидно, обладает хорал композитора дворжака над бильярдом

 

Чтобы понять тот рок, который вовлек всех нас в свою страшную игру, следует вернуться на много лет назад.

 

В восемнадцать лет Аугустус, по причине, которую он от нас всегда скрывал, познал затруднения морального свойства, это сильно встревожило его двоюродного брата Амирала и он, боясь, что юноша покончит с собой в минуты одиночества, забытья или озарения, принудил его пройти годичную стажировку на его трехмачтовом судне «Летучий Голландец», где он и обучался неблагодарному ремеслу юнги.

 

Выходя из столь глубокого кризиса, от которого даже кругосветное путешествие его полностью не излечило, Аугустус подпал под влияние одного шарлатана, Отона Липпманна, прослывшего йогом, наделенным настолько сильным даром, что мог любого человека превратить в фанатика своего загадочного феномена.

Тотчас же убедив Аугустуса в том, что он владеет тайным знанием, которое ведет людей к Нирване, к великому Белому забытью, ловкач Отон Липпманн собрался, не медля, воздействовать на воображение наивного, скромного юноши, которого он сначала подтолкнул к отречению, а затем навязал свою веру, вернее отступническую мешанину разных вер; в ней одновременно поклонялись Вишну, Брахме, Будде, Адонаю;[232]посвящение в эту ересь требовало, однако, усвоить как минимум десять компиляций – ворох дребедени, которую Отон вычудил, отталкиваясь от «Васавадатты»,[233]«Кальпасутры»,[234]«Гита-Говенды»,[235]Чжуан-Цзы,[236]«Зохара»;[237]кроме того, он цитировал, к месту и не к месту, святого Марка,[238]святого Юстина,[239]писателя Мишеля Монтана, Ария,[240]Готтшалька,[241]Валдо,[242]Уильяма Бута,[243]«Хаггаду»,[244]«Шульхан Азух»,[245]Сунну,[246]Гулама Ахмада,[247]пять «Упанишад»,[248]три «Пураны»,[249]«Дао дэ цзин»,[250]Ли Эра,[251]двадцать три песни великого Ли Бо,[252]«Шатапатхабрахману».[253]

В вере Отона особое место занимал Канон Дракона, вменявший в обязанность всем адептам бесчисленное множество молитв и ритуалов.

Так, например, практиковались три ежедневных очищения (на рассвете, в полдень, в полночь). Утреннее очищение проводилось совершенно оригинально. Ванну наполняли росой, собиравшейся ночью в двадцать пять баков, расставленных по всему парку; специальное устройство направляло ее затем к глубокому чану, представлявшему собой моноблок из antico rosato,[254]кристаллического кварца, настолько твердого, что его нужно было бы полировать до состояния необработанного алмаза.

Для того чтобы Аугустус не страдал от переизбытка капельного орошения, которое могло бы оказать дурное влияние на его конституцию, поступление росы регулировалось автоматической цепью, контролировавшей колебание потока путем воздействия на его равномерность посредством гидролебедки с сообщающимися ситами, колебание которых, в свою очередь, вызывало сжатие устройства, с помощью искусно проведенного канала и поршня с бегунами, сочленяющегося вокруг опоры с винтом и непрерывно управляющего индукцией клапана подачи-вывода, работающего на транзисторах.

Таким образом день за днем Аугустус, покидая кровать, тотчас же проходил процедуру очистительной ванны, причем объем потребляемой воды никогда не увеличивался и не уменьшался.

Но дабы эта процедура проводилась в полнейшем соответствии с необходимым порядком, Аугустус добавлял в наливающуюся в чан росу три компонента, которые Отон Липпманн поставлял ему по цене, мягко говоря, очень высокой:

Прежде всего белый крахмал, ибо, будучи слишком щелочной, роса могла вызвать закупорку каналов, из чего проистекала необходимость подслащивающего дополнителя; затем шесть зерен так называемого радиоактивного сапфира, которые Отон наделял сильной очистительной способностью (на самом деле это был эликсир против пародонтоза), продукт творчества одного стоматолога из Авиньона, скорее придурка, который предписал его к применению в одной больнице, но использование эликсира почти сразу же запретили, поскольку установили, что он содержит очень большое количество аконита;[255]тогда же стало известно, что Отон, обогатившийся совершенно мошенническим способом, который скомпрометировал администрацию графства, вынужден был, будучи приговоренным заочно к тюремному заключению, бежать в Тирану, где, примкнув к группе самого разного рода темных личностей, наладил процветающую контрабанду опиума; в довершение ко всему Аугустус добавлял в ванну двадцать пять (по четным дням) или двадцать шесть (по нечетным) каратов продукта, состав которого так и остался неузнанным, но продукт этот наверняка являлся в получаемом растворе основным. Было ли это какое-нибудь снотворное средство? Галлюциноген? Что-то гипнотизирующее? Но даже и эта, самая общая, характеристика продукта так и осталась неизвестной. Однако можно быть уверенным в том, что средство это оказывало на Аугустуса весьма определенное воздействие: когда ванна была должным образом подготовлена и он входил в нее, совершенно голым, чтобы осуществить процедуру утреннего очищения, то сначала его охватывала очень сильная дрожь. Аугустус повязывал лоб недоуздком, чтобы быть уверенным, что, по крайней мере, его нос всегда будет на поверхности, иначе он мог бы умереть, захлебнувшись водой; через какое-то время он расслаблялся, становился томным, засыпал.

 

Позже, выходя из ванны, он говорил о познанной им Нирване, о пережитом в обморочном состоянии восторге, о видении Великого Гуру, посещении Всемогущего, о введении в Настоящее Знание, божественном удовольствии Великого Всего, об очаровании Абсолютным, о Просветлении, об Озарении. Он был полностью окоченевший, полностью отупевший, но зато, утверждал он, ему выпало счастье влиться в Великое Забытье, купаться в Абсолютном, наслаждаться Бесконечным.

 

До вторжения в его жизнь Хэйга, то есть Заира, Аугустус практиковал утреннюю очищающую ванну, нисколько не слабея, действительно находя в ней немалое удовольствие.

 

Но когда он надел на палец Заир и привык к нему до такой степени, что стал наслаждаться всякий раз, как только смотрел на него, и стал говорить каждому, кто хотел его слушать, о том, что он предпочитает смерть покинутости, то очень скоро начал замечать: находясь в ванне с Заиром на пальце, он испытывал сильный зуд, острую боль, жгучую, пронизывающую, мучительную, которую, сколько он ни пытался, ему не удавалось перетерпеть; он так страдал от нее, что его начинало тошнить; более того, он совсем перестал переживать то обморочное состояние, которое составляло как-никак основной, жизненосный, абсолютный смысл его утренней очистительной ванны.

 

Аугустус изобрел тогда приспособление, которое, подобно недоуздку, предохраняло бы его нос от контакта с водой и позволяло бы ему помахивать пальцем, на который был надет Заир, так, чтобы он не испытывал слишком мучительные боли. Он сконструировал лебедку с барабанами, снабженную домкратом с шестеренками, устройство это контролировало положение муштабеля,[256]плавающего на краю ванны.

В течение шести лет изложенный компромиссный вариант применялся без сучка и задоринки. Все, казалось, было в полном порядке. Аугустус находил е своей очищающей ванне жизненосную поддержку, столь же обильную, сколь и постоянную.

 

Но однажды, когда Аугустус вылезал из чана, разомлевший, как всегда после ритуала, отупевший увалень, оцепеневший в своей утренней Нирване, он вдруг заметил, что у него на пальце нет Заира.

Он испустил нечеловеческий крик. На этом самом пальце, вокруг бледной яйцевидной стигмы,[257]обозначающей контур Заира, свертывался на суставе, подобно рубину, кровавый сгусток.

Он носился, словно сумасшедший, три дня и три ночи. Бегал повсюду, озверев, открывал все ящики, осматривал все углы, ощупывал все в доме, от стен до потолка, обыскивал все помещения, все склады, погреба, дворы, даже прочесывал граблями гравий на парковых аллеях и дорожках.

 

И вот тогда, через три дня после исчезновения Заира, произошло то роковое событие, которое подействовало на нас, подобно катастрофе: Азенкур посетил Отон Липпманн.

Он казался доведенным до полного изнеможения; костюм его превратился в лохмотья; он был весь в поту. И сразу же набросился на Аугустуса, стал оскорблять его, осыпая самой отборной площадной бранью, словом, буквально насел на него.

– Тупица, – бросал он ему в лицо, – хам, болван, олух, дырка в заднице, хрен собачий, остолоп, ноль никчемный!

Затем влепил ему затрещину – и вложил в нее все свои силы.

Аугустус, хотя и демонстрировал удивительное хладнокровие, был рассержен подобным с ним обхождением и ответил свингом правой. Липпманн свалился на ковер. Гроги.[258]Нокаут.

Шалун Дуглас Хэйг, которому было тогда шесть лет, присутствовал при этой стычке. Он посчитал до десяти, затем объявил отца победителем.

Но Отон Липпманн все еще лежал неподвижно. Тогда мы забеспокоились.

– Что это с ним? Что? – совсем тихо шептал помрачневший Аугустус.

А Дуглас Хэйг тем временем, не понимая, конечно, что дело приняло скверный оборот, резвился вокруг поверженного Отона. Он заливался таким звонким смехом, что разъяренный Аугустус решил, что это, пожалуй, слишком, и велел ему выйти.

Он так сильно закричал на мальчика, что Хэйг, который никогда еще не видел отца в таком гневе, пролепетал, краснея, извинения и выскользнул из комнаты, замочив штаны и рыдая во весь голос.

 

И вот тогда, в то время как Хэйг пошел искать утешение в любимом своем занятии, кормлении Ионы, карпа…

– Кстати, – оборвала служанку Ольга, – не будем забывать об Ионе. Его надо покормить…

– Тсс! Тсс! – зашикали на нее Амори и Саворньян. – Пусть Скво закончит свой восхитительный, волнующий рассказ!

– Thank you, – поблагодарила Скво.

 

Так вот, я сказала, что, в то время как Хэйг пошел кормить Иону, мы перенесли Отона Липпманна в соседнюю комнату и положили на кровать. Я принесла сердечное средство. Расстегнула его костюм. И тогда мы увидели – О, Гнусность в Гнусности! – то, от чего нас охватила паника, то, от чего у нас заледенела кровь, волосы на голове встали дыбом и кожа покрылась пупырышками, мы увидели, что Отон Липпманн был буквально залит кровью. Впечатление было такое, что его грудь раз двадцать атаковал огромный коршун, расцарапал ее вдоль и поперек, разорвав кожу и выклевав легкие. Мы видели, что ужасные твари – слепни, мухи, шмели, дождевые черви, вши, сфинксы – копошились, стервятники, в этой кровавой магме, клейкой, дымящейся, источающей вонь на двадцать шагов вокруг!

– Фи! – взвизгнула Ольга.

– Тьфу! – брезгливо подернул плечами Амори.

– Да, – продолжила Скво, – Отон Липпманн агонизировал целую неделю, впав в глубокую кому, из которой он иногда выходил, чтобы осыпать нас своими гнусными ругательствами, обвинить нас – поди узнай, почему, – в том, что мы хотели его смерти, проклясть нас на веки вечные. Чего мы только для него ни делали! Но самое большее, что нам удалось – это лишь облегчить его конец. Он умер, испуская жуткие проклятья, он выл, а на последнем издыхании крик его был настолько ужасен, что показался нам нечеловеческим.

Аугустус произнес молитву:

– Отон Липпманн, тот, кто был моим Гуру, иди в рай, где томится Гурия,[259]которую Аллах в своем сострадании дарит тебе. Пребывая в вере, отрекаемся от тебя навсегда. Я считал, что ты ниспослан мне свыше. Сегодня я отрекаюсь от тебя навеки. И, поскольку ты мертв, вера твоя отныне более не существует. Я вынимаю Полночь из сумы и высекаю трут.

Молитва была закончена, таким образом, загадочными словами, которые стали ясны для меня вечером, когда Аугустус, собрал шесть охапок хвороста, а затем предал тело огню. Тело горело всю ночь и весь следующий день, пока наконец сильный ветер не унес пепел в черную лазурь…

Никто из вас никогда не сможет почувствовать, сколь велика была та беда, которая обрушилась на нас. Весь в печали, погруженный в прострацию, неся свой крест, поднимаясь на свою Голгофу, сгибаясь под тяжким бременем принесшего нам столько слез горя, Аугустус Б.Клиффорд впал в глубокий коллапс.

Один только вид его причинял мне великие страдания. Он ходил целыми днями взад вперед, тяжело дыша, угрюмый, удрученный. И хотя Аугустус был, пожалуй, гурманом, можно даже сказать – обжорой, с тех пор он навсегда потерял аппетит. Едва притрагивался к еде. Однако я не переставала готовить ему – конечно, вкладывая в это всю свою любовь, – блюда, которые он обожал: филе из говядины со сладким луком, рыбу калкан в пряном соусе, огузки, кровяную колбасу с хреном, рагу из разных сортов, мяса с грибами. Но он, как правило, съедал один анчоус, кусочек сыра, чуточку мяса пиренейской серны, один абрикос или небольшой апельсин, выпивая на палец амонтильядо. Исхудал вконец. Я беспокоилась за него.

Иногда он уединялся в донжоне,[260]проводил там несколько дней, испуская время от времени ночью тревожные крики, затем появлялся вновь – не в себе, диковатый, потный. Его каштановые волосы за тот год совсем побелели, и выглядел он, как дряхлый старик.

 

Конечно же, в такой обстановке Дуглас Хэйг, мальчик болезненный, боязливый, не мог должным образом подготовиться к той жестокой борьбе, которую должен сегодня уметь вести каждый человек. Поняв это, Аугустус, мягко говоря, коря себя, за беспечность и нерадивость, а если уже говорить откровенно, то за предательство по отношению к сыну, вознамерился сделать все, что было в его силах, дабы мальчик не страдал от того злодеяния, которого не совершал, не нес на себе бремя Проклятья, которого не заслужил.

– Я все вывалял в грязи, – признался мне однажды вечером Аугустус, – все предал, все изгадил… Я буду гнить, покрываться плесенью, тухнуть в своей ничтожной пустоте, но пусть хотя бы мой сын, ребенок, которого глупый случай некогда занес ко мне, будет чувствовать мою постоянную любовь к нему, я должен хотя бы дать ему приличное воспитание и образование. Начиная с сегодняшнего дня, я приступаю к его обучению. Более того, – добавил он, – я усматриваю в этом и возможность своего спасения, трудного, но все-таки достижимого.

 

Тогда-то Аугустус и занялся по-настоящему мальчиком, знания которого к тому времени были практически нулевыми. С самого начала стало понятно, что учеба в муниципальной школе Азенкура не принесла никаких плодов: Хэйг писал с ошибками, забывал каждое третье слово, он очень плохо соображал, знаком был лишь с вычитанием, но совершенно не владел сложением, умел делить, но не мог умножать. Он не знал закон Авогадро[261]или, вернее, путал его с так называемым постулатом Араго, хотя они не имели ничего общего. Ему вроде бы было известно, что Людовика X называли Упорный, но почему, он не знал. Что же касается латыни, то он, хотя и имел в своем распоряжении толстенный том Гаффио,[262]не пошел в ней дальше нескольких изречений: «Animula vagula blandula»,[263]«Aquila non capit muscas»,[264]«Sic transit gloria mundi»,[265]«O fortunatos nimium sua si bona norint agricolas».[266]

 

Аугустусу предстояло проделать поистине колоссальную работу для того, чтобы голова Хэйга наполнилась более глубокими знаниями. Надо признать, он отдался этой работе с великим усердием, но, будучи то надзирателем, то преподавателем, утомлял невежественного мальчика труднопонятными, туманными речами в тех случаях, когда можно было бы все пояснить гораздо проще. Хэйг проглатывал все премудрости, подчиняясь, улыбаясь, не злясь, но и месяца не прошло, как оказалось, что мальчик, если и вызубрил их, то ничего не понял: он был совершенно неспособен к математике, филологии, латыни; имел некоторые, впрочем, совсем небольшие, познания в английском языке, но не более того; что же касается французского, то в его изучение он углублялся более основательно – уразумел в общих чертах значение более или менее несообразных согласований; отличал, скажем, в пяти случаях из восьми фрикативный звук от звука губного, имя существительное от местоимения, номинатив от аккузатива,[267]действительную форму глагола от страдательной, изъявительное наклонение от сослагательного, прошлое время от будущего и т. д.

Поняв, что он старается напрасно, в то время как ему казалось, что он способствует формированию будущего великого ученого, Аугустус приходил в раздражение от того, что его возможности влиять на склонности мальчика практически равны нулю. Затем, изменив свой метод, он заметил, удивившись, а вскоре и обрадовавшись, что Хэйг находит для себя настоящее удовольствие в занятиях музыкой. Однажды он застал его дующим в трубу, из которой мальчик пытался извлечь звуки, пока еще совершенно нестройные. Он интуитивно импровизировал. Особенный интерес он проявлял к пению. Достаточно было ему наиграть или напеть один-два раза какой-нибудь мотив, и он мгновенно запоминал его навсегда.

Аугустус, прошедший некогда курс обучения у самого Итурби,[268]поставил в гостиной старенькое пианино («Граф» со звучанием несколько носовым, но издающим полноценные аккорды; инструмент этот был сконструирован самим Брамсом, который сочинил за ним экспромт, как говорят, опус № 28). В гостиной этой, кстати, находился тот самый бильярд, на котором Аугустус, как вам уже известно, едва не зарубил топором младенца Хэйга.

Там – день за днем: до, ре, ми, фа, соль, с утра до вечера: соль, фа, ми, ре, до – он приобщал сына к божественному искусству пения, вдохновляя его и аккомпанируя ему. Совершенно забросив латынь и английский, Дуглас Хэйг вскоре целиком отдался своему увлечению, находя в Моцарте, Бахе, Шумане или Франке[269]многогранное удовлетворение. В самом деле, будучи более Марсием, нежели Аполлоном,[270]он пел слишком громко, когда нужно было петь тихо, и наоборот, плохо модулировал, выдавал один фальшивый звук за другим, словом, пел дурно, однако, несмотря ни на что, всегда находил в пении удовольствие – и удовольствие это все возрастало и возрастало.

 

Вы уже знаете, что в восемнадцать лет Дуглас Хэйг не без труда получил степень бакалавра. Затем он принял решение. Цель уже была обозначена. Однажды он завел разговор с Аугустусом:

– Я буду петь в Ла Скала. И стану признанным баритоном.

– От Арраса до Милана далеко, – улыбнулся Аугустус.

– Labor omnia vincit improbus,[271]– заявил Хэйг, демонстрируя, что настроен он решительно.

– Ты это уже говорил, – высокопарно возразил Аугустус.

– Ну, отец! – не выдержал Хэйг, совершенно лишенный чувства юмора.

– Давай, сынок, – усмирял его Аугустус– Я аплодирую твоему упорству. Однако необходимо изрядно потрудиться, выйти победителем из бесчисленного множества испытаний! К чему бы это привело, если бы каждый в мгновение ока попадал в Ла Скала?

– Я буду двигаться постепенно, – твердо сказал Хэйг.

– Тогда тебя ждет тяжкий труд, – заключил Аугустус.

Хэйг еще более самозабвенно отдался работе, бесконечно упражнялся в вокале – с рассвета до наступления темноты.

 

Одним апрельским вечером на пороге мая Хэйг, доходивший в работе над ораторией Гайдна до полуобморочного состояния, облокотился, доведенный до изнеможения, на край бильярдного стола, скучавшего в углу гостиной, – на нем уже больше никто не играл.

Аугустус в выпавшую свободную минуту импровизировал, исполняя хорал Антонина Дворжака.

Внезапно Хэйг заметил, что добрая четверть бильярдного сукна кажется заплесневелой, поскольку весь край усеян странными белыми точками, двурогим щебнем, аномальными, относительно крупными, относительно круглыми, относительно равномерно разбросанными хлопьями, кое-где украшенными инкрустацией; бросалось в глаза, что рассыпаны они обдуманно, подчинены какой-то определенной светлой цели: это был не случайный, а наполненный содержанием знак; это была если не рукопись, то, по меньшей мере, кипу (узелковое письмо инков).

Более того, Хэйгу показалось, что, по мере того как Аугустус играл на пианино, надпись увеличивалась, микрон за микроном, ангстрем за ангстремом. Он посчитал: всего было двадцать пять точек. Аугустус играл до вечера; Хэйг ни на мгновение не изменил своей позы, пристально глядя на видение, проявившееся на бильярдном сукне, и он заметил, что когда Аугустус, находясь на вершине вдохновения, взял аккорд, скорее атональный, белых точек стало двадцать шесть: появилось свежее пятнышко – сначала аура, затем намек на него, наконец белеющее зернышко.

– Отец! – закричал Хэйг.

– Что случилось, сын? – спросил Аугустус.

– Взгляни сюда! Что-то Белое высыпало на краю бильярда!

– Белое на Катафалке?[272]

Аугустус вскочил.

– Нет, на бильярде, на краю бильярда!

Аугустус подошел к бильярдному столу. И тотчас же нахмурился.

– Again! Again! Again! – трижды глухо прошептал он.

– Что такое? – встревожился Хэйг, увидев, что отец побледнел.

– Бежим, сынок, бежим отсюда немедленно!