Глава, которая по прохождении кратчайшего пути поведает нам о смерти уже упоминавшегося индивидуума

 

Поздно ночью Алоизиус Сванн в сопровождении Оттавио Оттавиани прибыл в Азенкур. Отбыв еще до полудня из комиссариата пригородного района Сан-Мартен (как раз там хранилось множество документов, связанных с исчезновением Антона Вуаля), он вел свой «форд мустанг» с мастерством, достойным самих Фанджио, Стирлинга Мосса, Джима Кларка или Брэбхэма.[346]

Но складывалось такое впечатление, что злые силы всю дорогу насылали на него разные напасти (ибо, каким бы рьяным приверженцем Великого Вишну ты не был, в инкарнацию, транссубстанциацию или трансформацию Алоизиуса Сванна поверить нелегко): по меньшей мере шесть раз машина останавливалась без видимой причины, вынуждая Оттавио Оттавиани приступать к работе долгой и сложной, состоявшей в том, чтобы улучшить, педантично, блок за блоком, блочок за блочок, состояние этого движущегося многочленного механизма – от шасси до поршня, от капота до трансмиссии.

Затем он угодил в овраг, который по благоприятной случайности оказался не очень глубоким.

Наконец, Алоизиус раздавил – по очереди – индюка, кота, стриженую болонку и в довершение ко всему мальчишку, которому не было еще и шести лет, разгневав народ в ближайших населенных пунктах до такой степени, что уже начал опасаться за собственную жизнь.

– Уф, – радостно вздохнул Оттавиани, в то время как Алоизиус останавливался в центре большого облака пыли, – вот мы и на месте, и, надо сказать, не очень-то рано!

– Как бы ни было слишком поздно, – с сомнением в голосе возразил Алоизиус, – смотри: в доме ни лучика света, полный мрак и запустение.

– Да они все уже спят, – успокаивал Оттавиани своего шефа, – вот и все дела.

– Та-ра-та-та, – усмехнулся невесело Сванн, – времечко для сна, сдается мне, они выбрали не самое лучшее. Знают же, что мы должны приехать, могли бы хоть дверь оставить открытой.

– Позвоним, – сохранял хладнокровие Оттавиани.

Он трижды нажал на кнопку звонка возле двери – звук был не громкий и пронзительный, а мягкий и чистый. Прошло довольно много времени, однако никто к двери так и не подошел.

– Ты видишь, – сказал удрученный Алоизиус, – они все мертвы. – Затем, косясь на Оттавиани с двусмысленным видом, он едва слышно прошептал: – Нет, есть в доме по меньшей мере один человек, который еще жив, но, я полагаю, напился он как сапожник!

– Спокойствие, – выступил на авансцену действа Оттавиани.

Казалось, он не понял, что хотел этим сказать Алоизиус. Но вскоре с помощью одного лишь перочинного ножика ему удалось взломать дверь.

– Входим, – предложил он.

Он вошел в дом с некоторой опаской; в нескольких шагах позади шел Алоизиус Сванн, который, казалось, дрожал от страха. Но внезапно они увидели в темноте луч фонарика. Всмотревшись, узнали Скво.

– Ты видишь, – сказал Оттавио Оттавиани, – мы напрасно переживали – вот Скво!

– Слава Богу, приехали! – вскричала Скво опечаленное Заждались мы вас!

– Вид у тебя, Скво, не очень-то веселый, – заговорил Алоизиус, – что случилось?

– Аугустус помер!

– Но мы же из-за этого и приехали!

– А следом за ним и Ольга!

– Ольга?! – подскочил Оттавио Оттавиани.

– Да, Ольга, а еще и Иона!!!

– Иона? – удивился Оттавиани. – Я не знал, что здесь должен быть еще и какой-то Иона.

– Да это карп! – проворчал Алоизиус.

– Ах, вот оно что! – только и смог произнести Оттавиани, несколько замороченный: он плохо понимал, почему это какой-то неразумной рыбе дали человеческое имя.

– Но где? Когда? Почему? – сыпал Алоизиус Сванн вопросами.

– Ты хочешь сразу все узнать, – запричитала Скво, – но пройдем сначала в гостиную, выпьем немного, иначе утренняя прохлада проберет нас до костей.

В доме было темным-темно, словно в глубине огромной печи.

– Произошло короткое замыкание, – сказала Скво, – наверняка перегорела пробка, но мы не смогли, сколько ни пытались, ничего поделать. Более того, здесь нет ни одного фонаря, кроме этого – вы видите, какой с него прок.

– Не печалься, Скво, – утешил ее Оттавиани, – мы выслушаем тебя и в темноте, тем более что до рассвета уже немного осталось.

В кромешной темноте добрались до курительной комнаты. Там при слабеньком свете фонарика, от которого к тому же изрядно воняло, Скво перечислила полицейским всю ту ужасающую серию ударов, которая сотрясала дом Клиффорда на протяжении сегодняшнего дня:

Вторжение Амори Консона в сопровождении Артура Уилбурга Саворньяна;

Конфронтация бесчисленного множества сведений, касающихся исчезновения Антона Вуаля:

Его Дневника,

Альбома Аугустуса,

Незапятнанной танка, выбеленной на черном картоне,

Неоригинального свода шести мадригалов, записанных Антоном для Ольги, который Аугустус перефразировал в волнующей речи;

Смерть Аугустуса, который утром, собираясь идти кормить Иону, выкрикнул внезапно: «Заир!», затем рухнул замертво на пол;

Сага о Заире:

Появление Хэйга вследствие вышеупомянутого вторжения Трифиодоруса,

Вера Отона Липпманна,

Утренние очистительные ванны,

Исчезновение Заира,

Смерть Отона Липпманна,

Призвание Хэйга,

Белая россыпь на краю бильярдного стола,

Бегство Дугласа Хэйга из дому,

Появление Антона Вуаля,

Проклятье Хэйга,

Родственная связь клана Маврокордатос,

Страсть Албена,

Убийство Албена Отоном,

Запись, затем перевод Катуна, проявившегося на краю бильярдного стола,

Смерть Хэйга в Урбино, смерть, относительно которой существуют как минимум три версии;

Рассказ Ольги о ее любви к Антону;

Исчезновение Антона, узнавшего о том, что его отцом, равно как и отцом Хэйга, является Трифиодорус;

Смерть карпа Ионы, которого собрались покормить;

Приготовление фаршированной рыбы по-еврейски;

Ольга потрошит Иону и находит в нем этот ужасный Заир, падает как подкошенная на пол, рассекает себе макушку, мгновением позже умирает, прошептав: «Проклятье!»

 

– Вот, – заключила Скво, – вся цепь великой беды, которая по-прежнему преследует нас, которая только сегодня трижды нанесла нам свои роковые удары!

– Гм, – сказал Алоизиус Сванн, – вот что кажется вполне ясным. Однако где наши друзья: Амори Кон-сон, Артур Уилбург Саворньян?

– У Артура приступ мигрени, и он прилег; что же касается Амори, то, думаю, он выходил прогуляться перед сном в парке, а сейчас они, должно быть, спят у себя в комнатах.

– Но почему ни один из них не подошел к двери, когда мы звонили? Оглохнуть можно было от наших звонков!

– Я думаю, – промолвила Скво, – они уже достаточно оглушены, чтобы слышать какой-либо шум, будь то даже рев самого Сатаны в вечер великого шабаша.

– Нужно, однако, чтобы все собрались здесь, – прошептал Алоизиус– Есть ли здесь какой-нибудь инструмент погромче: рожок, волынка, барабан?

– Есть рог, – сказала Скво, взяв с конторки олифант, чудо-инструмент, полубронзовый, полулатунный, которому было, пожалуй, не меньше тысячи лет.

 

Рассказывали – правда, скорее всего, это была легенда, – что некий паладин, по имени Аларих, вассал Клодиона Великого,[347]которого из-за очень густой шевелюры прозвали Самсоном, пообещал однажды на встрече вассалов после обильных совместных возлияний добрую долю немалых своих богатств тому, кто сможет извлечь звук из его рога (все это происходило, надо понимать, в глухом лесу!). Один проказник, худющий мальчишка, деревенщина, простолюдин без герба, принял вызов: подошел к олифанту, взял его в руку, подул в него, подобно швейцарцу, играющему свой излюбленный ранц,[348]и произвел звук настолько чистый, но в то же время и громкий, что Аларих– оглох. Клодион был так доволен (известно, что он боялся Алариха, все время видя в нем не столько вассала, сколько соперника), что сразу же, пренебрегая разумным предостережением одного пэра, сделал озорника своим любимчиком, дал ему дворянское звание, отдал ему свою невесту, замок, три донжона, шесть маркграфств, сказав, что тот всегда будет находиться подле него, Клодиона, подобно Роланду,[349]с которым никогда не разлучался Карл Великий.

Увы! Через три дня обнаружилось, что Илларион (так звали умельца), хотя и мог дуть в рог, совершенно не владел искусством стрелять из лука, биться с мечом, секирой или любым другим оружием и, столкнувшись в бою с сарацином, пузатеньким живчиком, наступавшим на него с сарбаканом,[350]хотел, фанфарон, нанести ему сокрушительный удар, однако был так неловок, что сам себя убил.

Алоизиус Сванн покосился на олифант, подобно начинающему музыканту, смотрящему на скрипку Страдивари или Амати, затем, вдохнув побольше воздуха, дунул в круглый конец трубы, но в результате получился какой-то несуразный, писклявый, едва слышный звук. «Трубить громить», – выругался он, употребив ругательство, весьма распространенное в его родном Кантале, от Орийяка до Сен-Флоура, от Пюи Мари до Мориака, где насчитывается по меньшей мере восемнадцать Сваннов и все они угольщики!

Будучи фанфароном, Оттавио Оттавиани предложил свое содействие: когда-то, сказал он, охотясь в своих родных лесах Ниоло на кабанов, пиренейских серн, туров или иную живность с рогом и просто улюлюкая, он научился этому искусству. Изящно взяв в руки олифант и взмахнув им, словно палочкой, которую передал ему Старший Барабанщик, он произвел, дунув в него, довольно зычное «улюлю», затем не без апломба сымпровизировал попурри (alla podrida[351]), наиграв очень известный мотив – польку Митара, песню дня, текст которой следует ниже:

 

Он говорит: пойди туда – увидишь!

А я: да ты скажи, что нужно видеть?

Не знаешь, так не стоит говорить,

Но в том и сенс – невидимое видеть.

 

Но чтоб увидеть что-то, нужен двор

И ломких молодых побегов хор.

 

А ты беги, я криком помогу,

Пересеки пространство на бегу,

Стену пересеки, где есть стена,

Хотя словам моим и не видна,

Хотя о ней ничто не говорит, —

Ты бегом мои мысли повтори.

 

И все же двор, вне взора, всюду есть,

Его пространства мысленно не счесть,

Пусть он идет туда, куда невесть,

Его я посылаю в эту Песнь. [352]

 

~ Браво! Браво! Брависсимо! – зааплодировала Скво.

– Достаточно! – сказал или, точнее, проворчал Алоизиус, который в глубине души ревновал к успеху Оттавиани и считал, что будет неплохо его осадить, дав ему тем самым понять, что он находит его поступок если не коварным, то, по меньшей мере, дурным: подумать только – его заместитель, его правая рука может позволить себе соло, в то время как он, шеф, оказался способным лишь на какой-то жалкий писк!

– Хорошо, шеф, хорошо, – вздохнул Оттавиани; он хотя и подчинился, но был несколько раздражен.

– Теперь, – добавил Алоизиус Сванн, смягчая тон, – нашим приятелям остается лишь примчаться сюда. Мы ведь все для этого сделали, не так ли?

 

Прошло довольно много времени, однако никто не появился. В конце концов послышались тяжелые шаги; казалось, они доносились из глубокого подвала, затем они стали слышаться откуда-то сверху – видно было, что человек поднимался по лестнице с большим трудом.

И вот наконец перед ними предстал – окоченевший, опухший, совершенно обессилевший, просто оглушенный – Артур Уилбург Саворньян. Впечатляющий был у него вид.

– А, Оттавио, – вяло произнес он, едва ворочая языком. – Как ты здесь оказался?

– Артур, – удивился Сванн, – ты же знал, что мы приедем!

Не говоря ни слова, Саворньян с разъяренным видом почесал макушку, затем машинально потрогал нос. Наконец, узрев диван, доплелся до него, присел, обмяк и почти сразу же захрапел.

– Пусть англичанин немного поспит, – сказал Алоизиус Сванн. – Займемся лучше Амори: хотя и нет желания омрачать ваше и без того скверное настроение, все говорит о том, что он умер ночью!

– Амори умер! Но почему? – воскликнула Скво.

– Почему! Почему! Все время почему! – проворчал Алоизиус– Зачем всегда связывать со смертью «почему»? Он умер – вот и все! Его имени больше не будет ни в одном из справочников «Who is who»!

– Но ты так уверенно заявляешь об этом! Откуда тебе это известно?

 

– Я недавно понял, – ответил Алоизиус Сванн, – что рано или поздно он умрет.

Мы приехали, совершенно разбитые, в Нуайон. Я пошел в местный комиссариат: там могли что-нибудь мне передать. Дежурный вручил мне телеграмму. Вот что в ней сообщалось:

 

ПАРИЖ ТЧК ШЕСТОЕ МАЯ ТЧК ТРИ ЧАСА ДНЯ ТЧК УЗНАЛИ О СМЕРТИ ИВОНА КОНСОНА НА ПАРОСЕ[353]ТЧК ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПО ТВОЕМУ ПРИБЫТИЮ В АРРАС ТЧК

 

Я быстро направился в Аррас, но прибыл туда лишь ночью, столько самых разных неожиданностей случилось в дороге. Там я зашел в комиссариат, но застал на месте какую-то канцелярскую крысу, болтливого придурка, к тому же еще и глухого; он произнес передо мной целую речь, несусветную ахинею, из которой следовало, что он хочет прежде всего, чтобы его отблагодарили, дали ему на лапу. Взятку я ему дал, но мне потребовалось черт знает сколько времени, чтобы получить сообщение, подтверждающее смерть Ивона, – оно было найдено в конце концов в ящике, который я вскрыл с огромным трудом.

 

Таким образом, я узнал, что Ивон Консон, отбыв в Харвич[354]на борту катамарана, шедшего под ирландским флагом, плыл вдоль турецкого побережья и оказался в конце концов на греческом острове Наксос, затем на Паросе, где провел сезон – спал он на бор-но гулял по островку целыми днями. Однажды вечером, примерно неделю назад, он зашел в кабачок низкого пошиба, заведеньице для конопатчиков или матросни, где так называемый повар упаивал народ до смерти, подавая вместо ракии сивуху просто убойной силы, вместо ипокраса[355]– забродивший сок, вместо вина – пойло, происхождение которого установить было невозможно.

Почти сразу же к нему подошел незнакомец и предложил ему сыграть на его катамаран партию в триктрак.

– Сыграем, – ответил Ивон, – но не в триктрак.

– Во что же тогда? – спросил, усмехаясь, незнакомец.

Ивон предложил: в бэкгэммон, чет-нечет, в «Большого Яна», во «Все вниз», в «Форейтора», в «Битые уголки». В конце концов сошлись на занзи.

Бросили карты. Незнакомец выиграл: он вытащил туза, Ивон – лишь даму.

Человек скорчил гримасу и протянул Ивону руку.

– Поздравляю, – сказал он.

– Но у вас же был туз, а у меня – дама!

– Да, но у нас здесь свои правила: кто вытягивает туза сразу, тот проигрывает.

– Простите, – сказал Ивон вежливо, но твердо, – я не согласен; в противном случае я больше не играю.

– Хорошо, раз ты так хочешь, – усмехнулся незнакомец.

Продолжили.

Карты у него наверняка были меченые: он вытянул одним разом трех тузов!

– Черт возьми! – выругался Ивон, добавив про себя: вот простофиля, показавшийся мне жуликом, – однако на всякого мудреца довольно простоты!

Продолжили. И теперь уже Ивон вытянул трех тузов!

– Что?! – изумились все вокруг, не веря своим глазам.

Народ сгрудился вокруг стола игравших.

– Ф-ф-ф-ф-ф! – присвистнул, скривившись, нечистый на руку незнакомец.

Атмосфера была накалена до предела: не то что кровь – кости леденели.

Воцарилась мертвая тишина. Ни одна скамья не скрипнула. Никто даже к кружке своей не прикоснулся. Любой посетитель шмеля бы услышал, если бы тот залетел в таверну.

Все смотрели на Ивона. Тот с поразительным хладнокровием зажег трубку, затем допил заказанный ранее ипокрас.

– Ваша очередь, – сказал он незнакомцу.

Тот тяжело дышал. Бросили карты снова – и он вытянул туза.

– Теперь вы, – усмехнулся он.

Ивон, присвистнув, продолжил – и удача ему улыбнулась: он также вытянул туза.

– По нулям, – сказал он тихо.

– По нулям! – просто взвыл незнакомец. – Но на этом не кончаем!

– Оставь меня в покое, хватит уже! – попытался остудить его пыл Ивон.

Однако, объятый гневом, незнакомец схватил внезапно Ивона за воротник, затем вытащил нож и всадил его трижды по самую рукоятку в грудь сына Амори, – тот сразу же рухнул на пол.

– Выразим наши соболезнования, – сказала Скво. – Умер такой очаровательный молодой человек… но…

– Ивон – очаровательный молодой человек? – оборвал ее Алоизиус– Скорее молодчик!

– Пусть, пусть! – согласилась с ним Скво, впрочем, этот рассказ ее до конца не убедил. – Однако почему Амори Консон должен умереть сразу же вслед за сыном?

– Узнаешь позже, – ответил Алоизиус, – ибо речь идет о сверхважном моменте, о котором мы, если и знаем что-либо, то лишь смутно. Пойдем лучше поищем Амори.

Оставив Артура Уилбурга Саворньяна спящим на диване, обыскали дом. Но ни в одной кровати, ни на одном диване, ни на одной софе, ни в одном гамаке Амори Консона, живого или мертвого, не оказалось. Впечатление создалось такое, что он и не ложился вовсе под восхитительный балдахин, находившийся в его распоряжении, более того – даже и не был здесь никогда.

Скво, однако, нашла на пороге комнаты, расположенной рядом с тихой спальней, в которую тремя днями раньше поселили Амори, чтобы он мог там как следует выспаться, – нашла там лист из самого что ни есть белого бристольского картона, к которому были прикреплены десятка два с половиной фотопортретов, вырезанных большей частью из дешевых газет типа «Пари-Жур», «Дэйли Миррор», «Радар».

Выходя из комнаты, Скво увидела, что Алоизиус рылся в стенном шкафу.

– О Алоизиус, – воскликнула она, – иди сюда! Я нашла два с половиной десятка фотографий, которые наверняка смогут нам многое прояснить!

Все еще настороженный, Алоизиус Сванн подошел. Он долго разглядывал загадочное собрание фотографий.

– Скво, – заговорил он наконец, – а с чего ты взяла, что эти фотографии собирал Амори?

– Никто никогда прежде их здесь не видел, – ответила Скво. – Пять дней назад я, принимая этих двух гостей Ольги, застилала в этой комнате постель – и, поверьте мне, никаких фотографий, никакого картона тогда не было!

– На этом листе, – прошептал Алоизиус, – размещены портреты людей, которых я знаю, пожалуй, плохо, но как минимум пятерых-шестерых из них я хотел бы узнать получше.

Он показал пальцем на одну фотографию, которая, казалось, приводила его в ярость. Это был портрет человека с чертами, скорее тяжеловатыми, с густыми каштановыми волосами, слегка вьющимися; бакенбарды были, но усы отсутствовали; тонкий бледный шрам пересекал обе губы; оксфордская белая блуза без воротника под коричневой жилеткой, застегнутой на три пуговицы, связанной из тончайшей бечевки, – последнее придавало ему несколько фольклорный вид. Его можно было принять за цыгана, ярмарочного артиста или крестьянина-калмыка, а можно было и усмотреть в нем современного хиппи, бренькающего на банджо или балалайке где-нибудь в китайском квартале в Калифорнии.

Алоизиус Сванн обратился к Оттавиану, который рылся в чем-то неподалеку. В полиции говорили, что корсиканец, увидев однажды человека хотя бы мельком, уже никогда не забудет его лица.

– Оттавиани, – спросил он, показывая заинтересовавшую его фотографию, – тебе не доводилось видеть этого красавчика?

– Ей-Богу, нет, – сразу же ответил Оттавиани, – однако берусь утверждать, что этой фотографии не меньше четверти века!

– Ты прав, – подтвердил Алоизиус. – Пойдем взглянем на Артура Уилбурга Саворньяна. Больше искать толку нет.

Он снял фотографию с листа, оторвав клеящуюся ленту, которой она, как и все остальные, крепилась к нему, а затем, идя следом за Скво в сопровождении Оттавиани, добрался до комнаты, где по-прежнему спал Артур Уилбург Саворньян, и, войдя туда, прошептал:

– Тсс!.. Он спит, как сурок. Пусть себе отдыхает и дальше, ну а мы попьем шоколаду, поедим бутерброды, отведаем фрукты: нас ждет чертовски долгая и сложная работа.

 

Скво приготовила шоколад. Оттавиани намазывал маслом круассан. Алоизиус обмакивал в дымящийся шоколад сухарик. Попили, поели, согрелись.

Ночь подходила к концу, уже зарождался день, свет в гостиной был тусклый, наводил печаль. Жутко пахло сырым табаком.

– Здесь можно задохнуться! – воскликнул, чертыхнувшись, Оттавио Оттавиани.

– Подышим немного свежим воздухом, – предложила Скво и открыла окно.

Полицейские привстали – на них сразу же подуло бодрящим утренним холодком. Артур Уилбург Саворньян вздрогнул, затем подскочил – растрепанные волосы, помятая одежда, одутловатое лицо, в глазах прежняя ярость.

– Что? – не верил он своим глазам. – Уже день?

Ему предложили шоколад, однако он отказался: ему нужно было сначала принять ванну.

Его проводили в ванную комнату, из которой он вышел с улыбкой на лице. Он принял душ, надел свежие брюки, тенниску – в них он походил на спортсмена.

Все еще, конечно, обеспокоенный, Алоизиус спросил у него:

– Ты видел Амори Консона?

– Амори Консона больше нет! – ответил Артур Уилбург Саворньян.

 

Глава, в которой семейный обычай вынуждает впечатлительного мальчика закончить свой Gradus ad Parnassum [356] шестью убийствами

 

– Амори Консона больше нет, – повторил Артур Уилбург Саворньян. – Он лежит в подвале, в резервуаре с мазутом.

– Ты его там видел? – спросил Алоизиус озадаченно.

– Я бы его там увидел, но это короткое замыкание… Однако я долго слышал его крик, эхо в подвале его усиливало, а затем он бухнулся в мазут.

– Но когда? А главное, почему он упал? Ты его толкнул?

– Я бы это сделал, если бы нужно было, – ответил Артур Уилбург Саворньян, плохо скрывая охватившую его печаль, – но, желая наброситься на меня, я полагаю, он оступился, зацепился ногой за бордюр бассейна, пошатнулся и упал. Впечатление было такое, что его туда магнитом тянуло!

– Но почему он хотел на тебя наброситься?

Артур Уилбург Саворньян вздохнул, но не произнес в ответ ни слова. Вид у него был угрюмый.

Алоизиус Сванн достал из кармана фотографию, снятую им с листа картона – на ней был изображен бородатый мужчина, – затем, показав ее Саворньяну, сказал ему грозным тоном:

– Вот причина! Вот фотография, которая вызвала его гнев! Ты ее ему показал, да?

– Нет, – совсем тихо ответил Артур Уилбург Саворньян, – он нашел ее случайно в стенном шкафу моей спальни. Ночью он гулял в парке, заблудился, с трудом добрался до дома. Скво спала. Я также. Все утопало во тьме. Амори присел на диван. У него болела голова. Он немного подремал, затем вдруг вскочил, он задыхался, паниковал, не знаю почему. Ему было очень плохо. Он считал, что кто-то хотел его смерти и подбросил ему в напиток яд. Он вспомнил, что в моей спальне было противоядие, поднялся на ощупь наверх и попал в соседнюю с моей спальней комнату; в поисках противоядия он упал на фотографию. Тогда, забыв внезапно о недомогании, он, заорав, бросился на меня – я спал мертвым сном.

– Фото бородача! – взревел он.

Затем он внезапно выскочил из гостиной, бормоча что-то бессвязное, добрался до своей спальни, но очень скоро вернулся. В руках у него был лист картона с фотографиями.

– На этом листе было когда-то двадцать шесть фотографий, – сказал он. – Видишь пустое место? Одной фотографии не хватает. Здесь была прикреплена фотография бородача. Ее украли двадцать восемь лет назад, апрельским вечером. От такой мелкой пропажи мне взгрустнулось, но я не придал ей значения. Однако тремя днями позже мой старший сын, Эньян, умер в Оксфорде!

Голос его надломился, Амори глухо зарыдал.

Я сказал:

– Нет, Амори, фотография, которую ты сейчас нашел в соседней комнате, была у меня, поверь мне, всегда.

– Так, значит, это недоразумение? – спросил Амори удивленно.

– Не совсем, потому что твой бородач и мой бородач – один и тот же человек!

– У тебя также была его фотография?

– Да.

– Но почему?

– Я по меньшей мере трижды говорил тебе о сходстве наших жизненный путей. У нас общее происхождение. Наши судьбы, если их внимательно проследить, более чем похожи – они одинаковы!

– Я вовсе не забыл все твои намеки, – оборвал меня Амори. – Несколько раз я хотел поговорить с тобой, рассчитывая узнать побольше о том, что касается наших отношений или связано с той запутанной историей в нашем прошлом, о котором не знаю почти ничего. Но разговор все откладывался – возможности не представлялось. И хотя сейчас уже очень поздно, мне кажется, поговорить нужно немедленно…

Я согласился, однако сразу же добавил:

– Пусть так. Но не здесь, сейчас слишком темно и очень холодно. Пойдем, пожалуй, в курительную комнату, да и выпьем там немного, взбодримся.

– Хорошо, – согласился Амори. – Иди туда. Я скоро подойду.

Затем он торопливо вышел, держа в руке лист с фотографиями.

 

Я пошел в курительную комнату. Пробыл там довольно долго один, выпил стаканчик.

Вдруг до меня донесся шум из подвала. Я быстро, насколько это было возможно почти в полной темноте, спустился в подвал – большого труда это для меня, однако, не составило. Там в свете огня в печи, я увидел, что Амори сжигал толстую стопку бумаг.

Я закричал, объятый внезапно возникшим подозрением:

– Что ты сжигаешь?

Он не подпустил меня к себе. С яростью смотрел он на уходящую в небытие стопку. Он кивнул на скамейку в углу, предлагая мне сесть, и опустился сам на складной стул.

– Давай, друг, поговорим, – предложил Амори.

– Здесь? – удивился я. – Разве мы не собирались встретиться в курительной?

– Нет, – заупрямился он, – поговорим здесь.

– Но почему?

– Скажем так: здесь светлее, здесь теплее, здесь…

Он все время пристально разглядывал меня.

– Что – здесь?

– Ничего, – отрезал он. – Садись, тогда и поговорим, иначе…

– Что – иначе?

– Иначе у нас никогда больше не будет случая…

 

Он заинтриговал меня, и, хотя его упорство раздражало, я присел на скамейку, зажег сигарету и сразу же начал:

 

– Я обещал, что однажды ты узнаешь мою Сагу. Вот она. Ты сразу же поймешь, что это роман, касающийся и тебя. Преследующее тебя Проклятье преследует и меня. Злая судьба сделала наши пути подобными. Ибо в наших жилах течет одна кровь: твой отец – это и мой отец!

– Что?! – пораженный, воскликнул Амори. – Мы – братья?

– Да, братья! Братья, соединенные и в печали, и в смерти!

– Но откуда это тебе известно? – спросил Амори, загораясь. – Кто рассказал тебе о том, что утаивали от меня?

– О! Мне понадобилось двадцать лет, двадцать лет по меньшей мере, чтобы лишь интуитивно чувствуя какую-то малость правды, зная самое большее, что есть надо мной нечто мрачное, что-то такое, о чем никто не осмеливается говорить, о чем, по сути, никто ничего не знает, мне понадобилось двадцать лет, чтобы узнать обо всем, строя одно предположение вслед за другим, сочиняя разные идиотские сценарии, рассматривая инстинктивно найденные версии, вычисляя, фантазируя, вороша то, что находилось в глубочайшем забвении, за запретной чертой, скрывавшей разглашение.

Двадцать лет я множил самые разнообразные контакты, платил различным людям, расспрашивал повсюду архивариусов, которые раскрывали передо мной бесчисленные архивы, где я находил сведения о моем происхождении; я начинал ненавидеть безнравственных чиновников, исполнителей, адвокатов, всяких бюрократов – всю эту коррумпированную нечисть, которой нужно было все время давать и давать взятки за самые простые сведения. Затем я должен был выбрать из кучи полученной информации, где соседствовало все: неслыханное, беспочвенное, ненормальное, незначительное. И уже потом мне нужно было, чтобы перейти от одного факта к другому, уловить ценой ужасающих приступов безумия момент сочленения, которого почти никогда не было.

Но я узнал, я победил, я понял. Я разобрался во всей этой запутанной истории. Я все узнал о своем прошлом!

 

It is a story told by an idiot, full of sound and fury, signifying nothing.[357]

Роман длинный, смутный, иногда тщетный, иногда невероятный; повествование о Проклятье, которое всю жизнь преследовало и тебя, и меня. Человек, который его изложил, усердствовал все эти двадцать лет, ни разу не проявив мягкости. Чувство сострадания было ему не ведомо, он отвергал прощение в любой форме, видя всегда лишь одну цель: осуществить свою месть, воплотить возмездие в смерти, в злобном гневе брызгающей крови.

Одного за другим он убил, сделав это самым ужасным образом, наших сыновей!

– Он! Он! – прошептал Амори; вид у него был совершенно дикий.

– Да, он! Человек, чей притягивающий к себе фотопортрет ты хранил, но о котором не знал ничего! Интриган-бородач с бакенбардами, с очень густой каштановой шевелюрой! Он! Твой отец! Мой отец!

– Мой отец! – взвыл Амори, охваченный бесконечным горем. – Так значит, я ничего не знал! Почему наш отец такое чудовище?!

– Возьми себя в руки, Амори, будь спокойнее, сейчас ты все узнаешь:

 

Твой отец, мой отец (я не знаю его имени или, точнее, произношения его имени) родился в Анкаре.

Его род входил в число самых достопочтенных династий своего края. Говорили, что этому клану принадлежит колоссальное состояние, которое сравнивали иногда с сокровищами царя Мидаса. Но унаследование этого состояния было всегда связано с многочисленными сложностями, поскольку род насчитывал не менее двадцати шести ветвей, каждая из которых имела по несколько сыновей, в результате образовалось столько прямых наследников, что возникало опасение, и небеспричинное: состояние будет уменьшаться и уменьшаться, вплоть до полного своего распыления, несмотря на все те прибыли, которые сулила капитализация общества.

По традиции нужно было отдать основную и, насколько это возможно, наибольшую долю старшему сыну. Младшим доставались крохи со стола Дофина. Все отдавалось ему, Преемнику, Фавориту: дворец, дома, поля, леса, акции, облигации, золото, драгоценности. Ему запрещалось заниматься каким-либо трудом, остальным же предстояло работать, не покладая рук.

Несложно додуматься, к чему могла привести такая дискриминация, когда вся семейная любовь отдавалась одному лишь Дофину, а все его братья просто уничижались. Таким образом, хотя это потрясающее неравенство наверняка оправдывалось необходимостью обеспечения пребывания клана у власти (власти, которую нужно было сохранять благодаря непрекращающемуся росту состояния, следовательно, остальным родственникам жировать тем более не приходилось), родовой туз, прибегая к инстинктивной обвинительной уловке, основывал эту дискриминацию не на «Sint ut sunt aut non sint»,[358]a на так называемом моральном праве, при котором индивидуум классифицировался, согласно его рангу, и все отдавалось Первым, коих оно рассматривало как чистых, хороших, белых, и все отнималось у остальных, коих оно всячески чернило.

Хуже того: каждый, казалось, исполнял Закон клана, сильно не огорчаясь. Никто никогда не утверждал: «Summum Jus, summa Injuria»;[359]каждый – был ли он фаворитом или же обездоленным – смотрел на разделение патримониального состояния как на явление совершенно нормальное, если не нормативное, не видя того, что здесь налицо была самая настоящая несправедливость: большинство приносилось в жертву одному.

В самом деле, не было для обездоленного никакой иной возможности улучшить свою незавидную участь, кроме одной – смерти Дофина, которого сменял в этом случае старший из оставшихся в живых братьев.

И было очевидным, что почти в любой момент братья без гроша в кармане, прозябающие кузены, голодные дядюшки, единые в своем желании, молили Аллаха о том, чтобы он забрал к себе Фаворита. Аллах в своем сострадании иногда бывал милостив: то коварный тиф, то ложный круп время от времени уничтожал предполагаемого наследника. Увы! Противоречие сохранялось, в результате смерти Дофина поле его распространения не исчезало, а всего лишь уменьшалось.

Наконец стали думать о том, что нужно как-то найти выход менее успокаивающий, но и менее удручающий.

Скажем так: перешли сначала от «Один для Всех, Все для Одного» – девиза, которым некогда был украшен Герб клана, к «Каждый для Себя» – принципу менее кровавому, чем можно было подумать, но который соблюдался меньше года, а в конце концов – к основополагающему закону «Homo homini Lupus»,[360]чья эра открылась блистательным фейерверком актов устранения конкурентов, который вызвал небезосновательное восхищение всей Анкары:

 

У одного мальчика, которому не исполнилось и восемнадцати лет, было шестеро старших братьев и это печальное обстоятельство навсегда лишало его возможности стать Дофином. Но ему удалось потихоньку, каждый раз хорошо изготовившись, осуществить одно за другим шесть убийств – более того, в каждом случае их механизм не имел ничего общего с остальными актами упорядочения родственного пространства, за исключением богатейшего воображения, с которым они совершались, воображения, говорившего о силе рвущегося к власти.

 

Он избрал своей первой жертвой Нисиаса, карлика, урода, которого ненавидел не больше и не меньше, чем любого другого из братьев; хотя в последнем и было что-то от шакала, он не являл собою цель самую недосягаемую: говорили, что Нисиас, пожалуй, туповат.

Он проник под незначительным предлогом в дом карлика и предложил ему «Курс обучения стрельбе из лука», компилятивный труд одного японского ученого, вдохновленного Буддой. Затем, в то время как оторопевший, однако удовлетворенный таким невероятным даром Нисиас был погружен в чтение обретенной книги, он нанес ему ледорубом, острие которого было тверже камня и тоньше мешалки для рольмопса, удар в таз, оказавшийся роковым: он сломал ему седалищную кость, вызвал сужение пахового ганглия,[361]вследствие чего мгновением позже произошел удушающий коллапс синкопального ценуроза,[362]из которого несчастный так и не вышел, несмотря на оказанную ему в больнице интенсивную помощь; в больнице он и умер спустя неделю, к великому прискорбию народа, собравшегося во дворе посмотреть на вихрь, аттракцион, из ряда вон выходящий, которого Анкаре, говорили, так не хватало тем более, что к этому примешивалась сильная зависть к искусству вертящегося факира, искусству дервиша, монополизированного Исфаханом.

Убийство Оптата было не менее несуразным. Оптат, человек мягкий, скорее даже нерешительный, если не сказать, что и вовсе никакой, был настолько слаб в костях, что у него всегда был то вывих, то перелом, то его остеохондроз мучил; он ни к чему не испытывал интереса, разве что к алкоголю, который поглощал мюидами с вечера до утра.

Максимен (так звали нашего убийцу) подкупил почтового служащего, и тот принес Оптату кварту чистого спирта, сказав, что это посылка из Оно, ибо за три месяца до того по беспроволочному телеграфу Оптат заказал в бельгийском городке Монс шнапс, о котором говорили, что он просто божественен. Поверив сразу же, что принесенная ему спиртсодержащая жидкость и есть тот самый вожделенный шнапс, Оптат тотчас же заглотнул добрую четверть кварты; напиток настолько пришелся ему по вкусу, что он продолжал насыщать себя им до полного удовлетворения жажды.

Но, как говориться, бойся данайцев, дары приносящих: Максимен положил на дно кварты пиропродуктивное[363]вещество, которое, находясь в алкоголе, было совершенно безобидным, однако, соприкоснувшись с воздухом, сразу же воспламенилось, немедленно спровоцировав возгорание Оптата, который ввиду своей насыщенности алкоголем являлся для огня настоящим кладом и загорелся, как факел, распространяя вокруг себя сильнейший запах поджаренного агути.

В эту минуту Максимен проходил мимо, и совсем не случайно. Он набросил на горящего Оптата лассо и опустил этот еще живой сноп огня на дно колодца.

Проделав это, он убедился: его злодеяние свершилось; более того, этим он принес неоценимую пользу стране: уже через месяц все запасались водой исключительно из этого колодца, настолько целебной она стала – в особенности она помогала больным катаром, но была также хороша и в следующих случаях: бельмо на глазу, бубоны, камни, тризм,[364]дерматомикоз,[365]панариций, сыпь, эпилепсия…

Затем пришел черед Пломбира. Вот здесь была загвоздка. Потому что Пломбир – настоящий Голиаф, сильнее турка, хуже тролля, грубиян, задира, мошенник, взяточник, хитрец – испытывал страсть к борьбе. Когда на него нападали, миром это никогда не кончалось.

Пломбир держал на рынке магазин с цехом, где производились и сразу же поступали в продажу зас