Не оставляй в живых того, кто сделал тебе добро, чтобы никогда не быть в долгу.

Чингисхан.

 

Я хочу тишины. В горах ее нет. Пространство вокруг нас наполнено звуками. Ветер тихонько скулит в острых гранях утесов. Шуршат осыпи. Гулко бьют в барабаны камнепады. Ущелья отзываются эхом. Ревут срывающиеся с круч водопады. Хрустит снег под ногами. Вечерами нагретые за день солнцем камни потрескивают, отдавая полученное тепло. Тревожно кричат птицы, кружащиеся над непреступными вершинами.

 

Я хочу тишины и покоя. Но, как это обычно и бывает в жизни, получаю обратное.

 

Мне казалось, что можно договориться с этими людьми, узнать, что им нужно. Выстрелы и цокающие по камням пули очень быстро убедили меня, что никаких переговоров не будет.

 

– Тогда откуда у тебя еда и оружие?

– Оказался в нужном месте в нужное время.

 

– Т‑ш‑ш! – Никогда не кричи в горах. Жрать будешь?

 

– Я не отстану.

– Вот ты упертый!

 

– И что? Ты не помог раненому?

– Я что, скорая помощь? Что я, по‑твоему, должен был сделать? Взвалить на себя и тащить до ближайшего населенного пункта?

– Ты оставил его умирать!

– Как видишь, он не умер... если успел показать на меня.

 

– Дайте человеку цель, ради которой стоит жить, и он сможет выжить в любой ситуации. Я обязан был выжить, потому что у меня есть…

 

«Он что, уже успел хлебнуть до этого? – Если так, то дело плохо. Пьяный на войне – труп. И меня за собой утянет».

 

Здоровый, крепкий мужик, то ли потерявший в жизни все ориентиры, то ли, наоборот, слишком хорошо знающий, что ему нужно.

 

Поздно, ребята, поздно. Мы уже под защитой уступов очередной скалы. Впереди – проход между двумя горами, заваленный гигантскими глыбами. Там вы нас не возьмете.

 

Да, я тоже варвар. Я тоже горжусь своими победами над врагом. И пусть меня осудят, но чтобы победить врага, я должен стать таким, как он, только еще коварнее, еще хитрее, безжалостнее и кровожаднее. Таковы законы войны. Так воевал Чингисхан…

 

Плохо, что осталось мало еды. И еще меньше надежды, что мы выберемся из этой передряги живыми.

 

Дозоры мы несем по очереди – один спит, другой караулит.

 

– Не умеешь – не берись.

 

Кому‑то везло, кто‑то оказывался на бобах.

 

Ответ у меня был готов давно. Наверное, он появился даже раньше просьбы профессора.

 

Я промолчал. Это уже перебор. В конце концов, перед началом разговора мы не давали друг другу клятвы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды.

 

Не всякий кочевник решится проложить путь своего коня через мрачные чащобы.

 

Злые духи не любят людей. Заморочат, закружат путника, положат под ноги коню вместо ровной тропы острые камни, навалят буреломов, ночной порой заведут к обрыву и погубят человека. Мертвое тело пожрут дикие звери и не останется на свете и следа от дерзнувшего ступить в земли духов.

 

– Врага не убить, держа меч в ножнах. Из лука не выстрелить, не достав стрелы.

 

Что надето ближе к телу, то сильнее греет.

 

– Убирайтесь с моей дороги! Я сожгу ваши леса, я сравняю с землей ваши горы – но не отступлю. Такова воля Вечного Синего неба – и моя!

 

Мольба – удел слабых.

 

Большее начинается с малого.

 

Передышка – это хорошо. Но эмоций не осталось.

 

Но это будет война, и вести ее будут люди нашего времени, с нашим оружием. А значит – миллионы погибших, разрушенные города, выжженные земли, кровь и смерть.

 

Во имя достижения цели можно пойти на все.

 

Нефедов иронично улыбается. Сволочь! Пересиливаю желание схватить «Бур» и выстрелить в его выпуклый потный лоб. Одному мне в горах не выжить, это раз. А два – я не он. Я не стану стрелять в безоружного. Хотя у него же есть пистолет. Но все равно – не стану.

 

Положительно, сегодня день неприятных новостей и открытий. Витек Галимов, верный мой друг с самого детства, оказался стукачом. За моей спиной за деньги – за деньги! – он рассказывал обо мне Нефедову. Вот и верь после этого людям…

 

Как известно, уговор дороже денег.

 

Но у меня есть твердая убежденность: таким, как Нефедов, нельзя давать в руки власть. А волк – это именно власть, безграничная и жестокая.

 

– Не‑е‑ет, Игнат батькович, теперь ты меня точно не убьешь! Наоборот – будешь беречь, как родного отца.

 

– Сволочь ты. – Это не важно.

– Ну, теперь наш путь прост и ясен, хотя и, как поется в песне, далек и долог.

 

Впрочем, чего гадать: поживем – увидим.

 

Я просто не знаю, что делать. Гибнет человек. Пусть не самый лучший, пусть временами подонок, но человек! Если он сорвется в трещину, улетит в зловещий мрак, тогда – все. Конец. И ему, и мне, правда, не сразу.

 

Что ж, так оно, может быть, и лучше. Этот ухоженный человекобой заслужил века покоя. Нам он не поможет – на всех преследователей элементарно не хватит патронов…

 

– На. Все одно из меня стрелок, как из шахтера балерина.

 

– Остановись, человек… твой путь завершен… здесь твой последний приют… Присядь, дай отдых натруженным ногам… Остановись…

 

Я вспоминаю про снежную слепоту – бич полярников и альпинистов. Да, только этого не хватало.

– Так лучше? – с тревогой в голосе спрашивает Нефедов.

– Нормально.

– Идем. До темноты мы должны одолеть перевал.

 

Легко сказать. Как я могу думать о хорошем, если зловещие слова возникают прямо в голове?

 

– Не бойся, воин, прорвемся, – улыбается Киверов.

Жутко видеть эту вполне человеческую улыбку на мертвом лице – у майора снесено полголовы.

 

Все, фраерок, приплыл ты. – Сколь удавочке не виться, все одно затянется. Кранты тебе. Замочат вас, оленей, чертилы местные, на глушняк посадят.

 

– Почему ты меня не любишь? Ведь я хорошая, Артем! Правда, я хорошая! И фигура у меня нормальная, и все остальное… Артем, вернись, пожалуйста! Я тебя очень прошу!

 

Надя. Опять она. Никуда не делась, идет рядом. Надя изменилась. Она стала ярче краситься, заимела вышитую гуцульскими узорами дубленочку, сапоги‑чулки и вообще превратилась в какую‑то куклу.

 

Она улыбалась, всем своим видом давая понять – вот, мол, какая я, сама сделала первый шаг, цени, Новиков!

 

– Привет, – мой ответ был сдержанным, без эмоций. Для себя я все давно решил, Надя уже в прошлом. Но иногда прошлое вторгается в настоящее, особенно если оно живет с тобой в одном подъезде.

 

– Тихо, – Нефедов пытается зажать мне рот рукой. – Не ори! В горах нельзя издавать громкие звуки…

 

– Тихо! – Нефедов пытается надеть на меня повязку. Сам он в такой же, и от того похож на слепца с картины Брейгеля.

 

Если слепой поведет слепого, все упадут в яму. Так говорил царский генерал в романе «Бег». Генерал сошел с ума. А я? Я еще нормален? Ну конечно, нормален! Все в порядке, это просто духи гор морочат меня. Смешно. Духи существуют! Ха‑ха! Надо же, духи! Они умеют шептать страшные слова и показывать картинки из прошлого. Но нам, сильным людям, духи нипочем!

 

– Отставить разговоры

Вперед и вверх, а там...

Ведь это наши горы,

Они помогут нам!

 

Все, Артем Новиков, ты нас убил… Урод!

 

– Ну, ты везунок! – с плохо скрываемой злостью произносит Нефедов.

Я пожимаю плечами. А что говорить? Действительно, повезло. Нам – да, им – нет. Судьба. Или все же духи гор?

 

– Ого, все патроны успел высадить. Ладно, что случилось – то случилось. Пошли.

 

Ловлю себя на мысли, что сейчас, после всего случившегося, могу думать о таких прозаических вещах как носки, портянки. Мистика гор едва не свела меня с ума. Если бы раньше мне сказали, что вот так, ясным днем, при свете солнца, абсолютно трезвый, пусть и уставший, человек может начать заговариваться, видеть и слышать духов, а потом впадает в безумие – ни за что бы не поверил.

 

– Крыша мира. Полжизни за такую картину, – глубокомысленно изрекает Нефедов.

– Во мне как раз полжизни и осталось.

 

– Ты мне еще заболей тут.

– Да нет, я просто поперхнулся. Попить бы.

 

Сволочь, мог бы подвести этнографов и без денег.

 

– Игнат! Не надо! Оно же обручальное!

– Плевать, – цедит профессор сквозь зубы. – Все одно мы уже три года не живем вместе.

 

Да и нет сейчас у науки возможностей возвращать к жизни умерших семь столетий назад людей.

 

И тут же понимаю, что ничего тогда не будет. И мне становится неожиданно легко и просто от этой мысли. Ни‑че‑го… И пофигу. А раз так – не надо печалиться. Нужно делать, что должно – и будь что будет…

 

Впрочем, мне жаль Нефедова. Умный, хитрый, коварный и жестокий человек стал, как это принято говорить, заложником ситуации.

 

И еще теперь я твердо знаю, что не умру. Мертвый я не смогу выполнить то, что должен. Значит, я выживу, вылечусь, и еще дрогнет небо от копоти, как любил говаривать Витек Галимов.

 

Я должен доказать сам себе, что жив. Так надо.

 

Неужели все, конец? Вот так буднично, просто – поймали, отвели к камню и расстреляли? За что?

 

Прощай?! Волна холодной ярости поднимается во мне, ослепительная вспышка на долю секунды затмевает глаза. Кто смеет угрожать мне смертью? Какие‑то горцы, дикие аборигены этого медвежьего угла? Как поступил бы на моем месте Темуджин? Да он одним своим словом остановил бы стрелков!

 

«Больному нужен покой. Выйдите отсюда!».

 

– Ду ю спик инглиш? – шепчу я, проклиная себя за тупость. Ну, вот ответит она сейчас: «Йес, ай ду», – и что? Мои познания в английском ограничены двумя десятками фраз. Читать‑переводить я еще могу, а вот говорить… Что я смогу ей сказать на языке Шекспира и Маргарет Тэтчер? «Май нейм из Артем», «Я лив ин юэсэса», «Ай эм стьюдент»? Да и какой я, к чертовой матери, стьюдент! Я – дезертир и убийца.

 

Господи, только бы она подольше не уходила! Это же настоящее счастье – смотреть на нее, думать о ней…

 

– Здесь, Артем, ничего нет. Ни лекарств, ни электричества, ни связи, ни газет. Средневековье.

– Так бывает?

– Как видишь.

 

– Не переживай раньше времени. – Вот оклемаешься окончательно – и будем рвать когти. Хотя, конечно, эти маханды – настоящее чудо. Открытие века, без дураков. Будь моя воля, я бы тут остался на год. Это же невероятно: неизвестный науке этнос, и не в джунглях Калимантана или Амазонии, а буквально под боком! Язык, мифология, обычаи, быт – у них до сих пор в ходу аутентичные вещи шестнадцатого века!

 

Мне тоже не хочется уходить от махандов. И причина тому, конечно же, вовсе не этнография. Причина носит шапочку, расшитую лазуритом и бирюзой и зовут ее Телли.

 

…Мы встречаемся почти каждый день – то на улице между домами, то на площади у источника, то в доме ее отца, невысокого, очень подвижного мужчины, князя Атхи. Встречаемся, обмениваемся взглядами, улыбаемся – и все. Почему? О, тому есть масса причин!

 

«У семи нянек дитя без глаза», в вольном переводе Нефедова прозвучавшее как «Каждый должен заниматься своим делом и тогда в селении не будет одноглазых детей».

 

Это очень странный язык. Нефедов, который сам изъясняется на нем через пень колоду, утверждает, что, скорее всего, на таком разговаривали древние индоевропейцы.

 

Маханды обрекают слабых и больных соплеменников на гибель во младенчестве, чтобы потом не кормить нахлебников.

 

– Юноша, а вас разве не учили в детстве, что нельзя совать свой нос в чужие записи без разрешения?

– Как смеешь ты, слуга, так разговаривать со своим господином? Я велю высечь тебя на конюшне!

– Нет тут никаких конюшен, – ворчит Нефедов, проходя в комнату.

 

Не знаю, что сыграло главную роль – пенициллин, выращенный на испорченном сыре, отвары и настои или рука Телли и впрямь стала рукой богини – только на второй неделе пребывания в Махандари я наконец‑то чувствую себя здоровым.

 

Землетрясения, пожары, цунами, лавины, наводнения, извержения вулканов, нашествие саранчи, все казни египетские не сдвинут меня с этого места. Мне хочется только одного – чтобы время остановилось.

 

– Эй, голуби!

. – Я дико извиняюсь, но обстоятельства явно против ваших отношений. Артем, нам надо возвращаться в Махандари. С плато прибежал раненый дозорный – что‑то случилось…

 

Черт, ну почему раненые дозорные прибегают в самый неподходящий момент?

 

Эх, боюсь, опоздали мы с побегом. И план мой провалился.

– Какой план?

Профессор дергает себя за бороду, усмехается.

– Да я думал – вот сведу вас вместе и ты поймешь, что, во‑первых, она – дикарка, а во‑вторых, без знания языка вам даже о свиданке в стогу сена за околицей Махандари не договориться.

– Циник ты, Игнат.

 

– Старик, ты все верно и правильно говоришь. Спор физиков и лириков закончился тем, что победили циники. Таково веление времени.

 

Я совершенно не волнуюсь. Ну, разве что досадую, что наше первое свидание с Телли оказалось таким скомканным.

 

– Всякий мнит себя стратегом, видя бой со стороны.

 

– Сиятельный правитель махандов Атхи уверен, что его воины столкнулись с неуязвимыми горными демонами. Если все дружинники погибнут, демоны возьмут Махандари и племени придет конец. Этого нельзя допустить. А посему древнее пророчество должно исполниться… Короче, Артем, теперь вся надежда только на тебя.

 

– Вот урод! – я кричу от отчаяния. Положить столько народу вместо того, чтобы с самого начала послушать моих советов!

 

Это такая игра, смертельно опасная, но очень увлекательная. Называется – «угадай, где».

 

Стрелок обязан всегда, при любых раскладах, иметь холодную голову.

 

Холодная голова – это прежде всего отсутствие гнева, суетливости, злобы, словом, тех эмоций, что могут привести к гибели.

Так, полдела сделано. Осталось самое простое – и самое сложное одновременно. Сложное не потому, что опасное, тут все опасно, а потому что я это делаю первый и, скорее всего, последний раз в жизни.

 

– Привет! – я улыбаюсь самой радушной из всех мыслимых улыбок. – Подходите поближе, друзья! Представление начинается!

 

– Тьфу ты! Игнат, я запутался. Гомеостаз – это что за зверь?

 

Теперь основная масса населения страны – обыватели, мещане. Люди больше думают не о Родине, а о себе. О своей норке. О колбасе. Таких, как ты – мало.

 

Как сложилась бы моя жизнь, не появись в ней конь? Да все просто: я бы, скорее всего, сделал предложение Наде, вошел в Олимпийскую сборную и сейчас готовился к свадьбе, Олимпиаде и заканчивал третий курс. Что в этом мещанского? Обычная жизнь. Как у всех.

 

Наверное, ключевой момент в пассионарности – способность пожертвовать собой ради других, бросить все ради ДЕЛА, а не ради собственного благополучия и комфорта.

 

«Учиться военному делу настоящим образом», то бишь постоянно упражняться в стрельбе и боевых искусствах.

 

«Кадры решают все», что означало подбор на ключевые должности людей не по степени родства с князем и знатности происхождения, а по способностям.

 

«Миром правит информация» – тут я просто объяснил старейшинам и князю, что без разветвленной системы далеко вынесенных постов, связанных с Махандари через гонцов, следующий отряд тех же кашгарцев уничтожит племя.

 

«О враге вы должны знать за несколько дней до того, как он приблизится к вашим границам, – сказал я махандам. – Тогда у вас будет время подготовиться и встретить его во всеоружии».

 

Я каменно спокоен. Как скала. Как гора. Как целый горный хребет.

 

Профессор меня утомил. Неужели он не понимает, что сейчас бессмысленно взывать к разуму – и Телли, и моему?

 

Черт, как же глупо и несправедливо устроен мир!

 

Гость не смеет обижать хозяина.

 

Стыдно – я же мужчина! Но нервной системе не прикажешь.

 

Мне все равно. Мне – плевать. Я хочу к Телли. Хочу видеть и обнимать ее, хочу жить с ней в хижине на берегу горной реки, засыпать и просыпаться вместе. Все остальное – ерунда.

 

– Спрячься! – Куда ты?! Стой, дурак!

 

– Ой, идиот! Что ж ты делаешь!

– Сам ты идиот. Чего нам от них прятаться? Сейчас режиссер…

 

– Они офигели, что ли?

– Эй, придурки! Вы че творите?! Наберут в массовку дебилов…

– Какая, к черту, массовка! – рычит мой спутник, лихорадочно дергая затвор М‑16. – Ты что, не видишь – это НАСТОЯЩИЕ гетайры, тяжелая конница армии Александра Македонского!

– Но откуда… Так не бывает!

– Стреляй! Они же убьют нас!

 

Все же мы с этим человеком побывали в разных переделках и назвать Нефедова трусом я не могу никак. А сейчас он испугался, его натурально трясет от ужаса.

 

Не могу поверить. Это сон. Бред. Розыгрыш, в конце концов.

 

Ложь укорачивает жизнь.

 

– Может, мы с ума сошли?

– Оба сразу?

– Ну, а как тогда? В смысле – как объяснить? А?

– Может, газ какой. Галлюцинации…

– Ничего себе галлюцинации!

– Вот сюда мне вошло! Я помню! А ты? Тебя тоже… – убили?..

– Да.

– Как?

– Насмерть!

– Дела‑а…

 

Где‑то читал, что вообще существуют два извечных вопроса русской интеллигенции. Первый – «Кто виноват?», а второй как раз – «Что делать?». Нам, с одной стороны, проще, чем русской интеллигенции, ответ на первый мы знаем. Но от этого не легче.

 

– Слушай, – Нефедов понижает голос, наклоняется ко мне. – А может, ничего этого… – он обводит рукой вокруг себя, – вообще нет? Может, подмешал нам жрец какую‑то дрянь в еду – и привет. Лежим мы сейчас в Пещере предков и смотрим красивые, занимательные сны, принесенные в жертву какому‑нибудь махандскому богу.

 

– Да уж, красивые, – меня передергивает. – А зачем ему это надо?

– Ну, мало ли. Ты – пророк Пилилак. Может, они не хотели, чтобы ты уходил?

Я задумываюсь. Версия, выдвинутая профессором, вполне имеет право на жизнь. Стоп, а Телли? Разве можно любить человека, находясь в бреду? И тут же приходит следующая мысль, еще более абсурдная: а может, вообще все, что случилось со мной за последние месяцы – иллюзия? Некий гигантский фантом? Наследство, конь, разрыв с Надей, Бики, сумка, милиция, беседа со следователем КГБ, отчисление, армия, Афган – все это не по‑настоящему?

– У меня сейчас мозги закипят.

– Ты сильно удивишься, но у меня тоже, – хмурится профессор.

 

Я вас приглашать в мой дом. Кушать бекон, пить джин, чай, говорить.

 

В хроноспазм все человек бессмертен…

 

Джин – редкостная гадость. Я и обычную водку‑то не особо люблю, а когда у этой водки вкус новогодней елки – б‑р‑р‑р…

 

Профессор, приняв на грудь поллитра джина, утратил всякую подозрительность и теперь, растянувшись на спальном мешке, покачивал зажатой между пальцами сигарой. Лицо его покраснело, нос лоснится, глаза блестят. Чувствуется, что Нефедову хорошо.

 

Мне тоже неплохо. И было бы еще лучше, окажись рассказ этого англичанина о долине Неш не таким фантастическим. Бейкоп называет то, что здесь происходит, хроноспазмом. Если говорить по‑простому, то время в долине течет не так, как во всем остальном мире. Точнее, оно просто остановилось. Попавшие сюда в разные эпохи группы людей не умирают, но и не живут в полном смысле этого слова. Они обречены постоянно существовать в одном и то же дне. Это продолжается, судя по всему, несколько тысяч лет. Все попытки покинуть пределы долины ни к чему не привели. Во‑первых, скалы, окружающие ее с юга и запада, неприступны. Во‑вторых, временная аномалия «заворачивает» тех, кто пытается уйти с восточной и северной стороны.

 

Хроноспазм, отняв у попавших в него людей свободу передвижения, взамен фактически даровал им бессмертие. Дело в том, что как бы и чем не закончился очередной день, утром следующего каждый обитатель долины проснется живым и здоровым. И с теми вещами, которые имелись у него на момент появления в хроноспазме. Бейкоп объясняет это личным хронополем.

 

– Большая Игра, джентльмены, есть большая глупость. Такой великий страна, как Британия и Россия, надо дружить. Тогда на земной шар не будет место для разный выскочка, такой, как Америка и Германия. Выпьем, гос‑по‑да!

 

– Что есть «ни хрена»?

– Не обращайте внимания.

 

– Этот янки! – почему‑то опьяневший англичанин начинает говорить по‑русски гораздо лучше, чем трезвый. – Хвала небесам, в наш долина нет ни один американец! Выпьем, господа! Прошу!

 

Утро вечера мудренее, даже если это будет утро того же самого дня.

 

Утро ничем не отличается от вчерашнего – в долине всегда стоит одна и та же погода.

 

– Это все‑таки рай. Рай для историка, – говорит он.

 

– Вы еще слишком молоды и наивны. Вам кажется, будто жизнь разнообразна и бесконечна, но это не так! Жизнь состоит из постоянных повторений. Каждый день одно и то же. Каждая неделя, каждый год. Одни и те же люди... Да! Даже если они меняются, они все равно одинаковые. Одни и те же ошибки, те же разочарования, та же боль, та же любовь, даже чувства все время одни и те же. Пока ты молод, кажется, будто следующий день несет в себе что‑то...

 

– Здесь мы как боги.

– Я не заметил...

– Мы вечно молоды, сильны, бессмертны. Мы можем делать все, что захочется...

– А какой в этом смысл?

– А в чем есть смысл? У вас был смысл?

– Был.

– Я же говорю... Вы слишком молоды. Поэтому вам казалось, что в вашей жизни есть смысл.

– Там я мог что‑то делать, чего‑то добиваться, получать результаты.

– И что? Допустим, вы что‑то делали. Допустим даже, что это было чем‑то прекрасным и великим. Какой же в этом смысл, если вы потом все равно умрете?

– Есть люди, которые делают что‑то, о чем помнят веками.

– Да, да, да, да, да... Помнят веками. И что? Вам то, что от этого? Вы уже умерли. Прах. Тлен. Вас нет. Вам все равно, помнят о вас или нет.

– Мне не все равно.

– Тогда вы глупец.

– А вы запутались в своей бесконечной жизни.

– У меня был выход?

– Вы пытались отсюда выбраться?

– Зачем?

– Да, это был глупый вопрос...

 

– Но в жизни нет смысла. – И каждый следующий день ничего не несет.

 

Меня это удивляет – что общего может быть у советского профессора и недобитых белогвардейцев?

 

Но так уж устроен мир, что кто‑то всегда лучше подготовлен, лучше оснащен, предупрежден, обучен.

 

Я просто устал. Мне хочется выспаться. Лечь – и спать трое суток. Или четверо.

 

– Как скучно, господа. Прямо роман. Герой оказывается героем и подтверждает свое реноме. Тоска.

 

«У пчелиной матки все пчелы – дети ее. У царя людей все подданные – дети его».

 

– Разве мы не договаривались и в бурю на свидание, и в дождь на собрание приходить без опоздания? Разве отличается от клятвы ханское «да»?

 

После того, как Нефедов убил меня на арене Колизея, я решил больше не иметь с профессором ничего общего.

 

Я твердо решил вырваться из этого адского рая или райского ада, кому уж как больше нравится.

 

– Очень даже возможно, – убеждаю я его. – У нас говорят: одна голова хорошо, а две лучше. Не надо отчаиваться, мистер Бейкоп. – Прорвемся.

 

Черт, как не вовремя кого‑то принесла нелегкая!

 

Голос Нефедова я узнаю из тысяч других, все же с этим человеком мы съели не один пуд соли. С кем беседует профессор, тоже понятно, хотя я с гораздо большим удовольствием услышал бы голос майора Бейкопа.

 

Но, в конце концов, все мы – люди, а люди должны помогать друг другу, тем более в нынешних обстоятельствах.

Я уже начал прикидывать, как мы будем объясняться с поселковым начальством, компания‑то у нас просто аховая: белогвардеец, офицер‑дезертир и сбежавший из госпиталя солдат.

 

Профессор очень напуган. Он болтает без удержу, потому что это немного отгоняет страх. А мне уже все равно. После всего пережитого я не верю чувствам и эмоциям. Только серебряному коню на шее – и интуиции. А она как раз подсказывает, что бояться не надо.

 

На улице холодно, метет, а ты сидишь на теплой кухне, смотришь на морозные узоры, покрывшие стекло. На плите посвистывает закипевший чайник, а на соседней конфорке варятся макароны.

И мамина рука на затылке. И хорошо, спокойно и уютно.

 

Против воли начинаю смеяться. Это нервное. Изо рта идет пар. Мороз – градусов двадцать. В полотняной рубахе и штанах, без шапки, я не доживу здесь даже до утра. Эх, конь мой серебряный, куда ж ты меня завез?

 

Говорят, пока человек жив – жива и надежда. Значит, надо двигаться, надо идти.

 

Вот оно, счастье. Мое маленькое, персональное счастье. Мой рай. Эдемчик. Какая власть, какие богатства – просто горячая печка. И ничего другого на данный момент мне не требуется.

 

– Разные тут попадаются, кого только не заносит... Ты смотри там, не сгори к чертям! Вот же... чучело. Прижаришься так, что потом не отдеру.

Я слабо улыбаюсь. Спину приятно жжет и покалывает. Прожариться – именно то, чего бы мне сейчас хотелось.

 

– Говорить можешь, значит, не отморозил.

 

Откуда ж мне помнить то, чего не знаю.

 

Главное – легкие дышат, сердце стучит, голова соображает. Ничего, прорвемся.

 

– Боишься? Думаешь, похоронила тебя мать? Ну так материнское сердце не обманет. Если ты без вести пропал, она всю жизнь тебя ждать будет... За нее!

 

Товары в таких ларьках почему‑то продавались сплошь иностранные. Сигареты, пиво, яркие упаковки непонятно чего – я не видел ни одного знакомого названия. Хотя вру – видел. Водку «Столичная», вино «Портвейн №13» и папиросы «Беломорканал». Ну, хоть что‑то выдержало проверку временем.

 

Они все были очень напряжены, точно ожидали нападения со спины. Никто не улыбался, разговоры велись вполголоса. Хотя опять вру – я видел уверенных в себе, громкоголосых и даже развязных людей. Несколько крепких парней, моих ровесников, одетых в одинаковые короткие, словно бы раздутые, куртки и тренировочные штаны. Они топтались у стоявших фары к фарам легковых машин, курили, хохотали, оживленно обсуждая что‑то. Я подошел посмотреть на незнакомые мне, наверняка иностранные, автомобили и заодно стрельнуть сигаретку.

 

 

– Курить – здоровью вредить,

– Так что мы не курим.

 

Я шел по улице, переваривая увиденное и пытаясь осознать себя здесь, в новом для меня мире. Кем бы я стал, если бы остался в своем времени и дожил до этого дня? И кем стали все, кто до этого дня дожил?

 

– Денег сейчас ни у кого нет. Люди должны помогать друг другу, так?

– Так.

– Вот ты и будешь мне помогать не уснуть.

– Анекдоты, что ли, травить? – фыркнул я.

– Конституцию наизусть читать!

– Да не знаю я анекдотов.

– А Конституцию?

– Тоже.

– А че знаешь?

– Про Чингисхана. Сгодится?

Ирек кивнул, давая понять, что мы договорились.

 

Когда дохожу до смерти Есугея‑багатура, он матерится.

– Вот же твари, такого мужика замочили!

 

– Че, нормально?

– Вроде да.

– А че за чмо с тобой?

– Попутчик.

– Высаживай и давай за нами.

 

А еще в голове как‑то не укладывается фраза: «Мы квартиру в этом году купили». Как так – купили? Разве можно купить квартиру? Или теперь все можно?

 

Прошло четырнадцать лет, а выгляжу я так же, как и в декабре семьдесят девятого, когда уходил в армию. Кто поверит, что человек за такое время совсем не изменился?

 

«Эх, был бы ты, Георгий, хорошим мужиком, если бы не придурь твоя одесская».

 

– Следить за ним надо, – говорит доктор. – Иначе однажды он схватит воспаление легких или просто замерзнет насмерть…

 

Ай да дядя Гоша, ай да старый козел! Как в масть подсказал!»

 

«Вмажем и спать ляжем»

 

– Вроде умный ты парень, в университете учился, на войне вона был, а – дурак, вот какое дело.

 

Вроде как по одни грибы эти двое идут, только из разных деревень.

 

Братья Стругацкие извинятся и подвинутся перед буйством фантазии нашего Джона Сильвера.

 

«Чего уж там. После всех приключений мне уже все по барабану».

. – Курево на фронте – всему голова. Солдат без пайка, на подножном корме, неделю может воевать. А без курева – шабаш, вот какое дело.

 

Младенец – и тот лучше ориентируется в этом мире. Лучше, потому что он здесь хотя бы родился.

 

Говорят, борода старит. Посмотрим.

 

Такая жизнь мне уже осточертела. Надо найти другое жилье. Надо найти работу. Надо что‑то менять. Надо!

Но как?

 

Поворачиваюсь – Надя.

В серой кроличьей шубке, в шапочке с люрексом. Взрослая. Уже не тоненькая девушка – женщина. На лице – усталость, вокруг глаз – морщинки. Сколько ей? Кажется, тридцать один. Вот так встреча.

 

– Вечно от мужиков никакого толку. Зальют глаза с утра пораньше…

 

Мне стыдно – я обманываю женщину, которую когда‑то любил. Нет, не любил, но был близок, хорошо относился и все такое… Мне стыдно, но этот стыд я обязан стерпеть. Так надо.

 

– Так что за счастливчик взял тебя в жены?

 

,,Не хорони ты себя, Наденька. Не вернется наш Артемка…»

 

– Несчастный он был какой‑то. Вроде бы деньги есть, а счастья нет.

 

Ну, вот наш подъезд. Лифт, правда, уже месяц не работает.

– Ничего, – усмехаюсь я, вспоминая наши с Нефедовым горные маршруты. – Я привычный…

 

Я сглатываю – в горле встает комок. Черт, неужели и меня когда‑нибудь будут встречать вот так – «папа, папа!»?

 

Передача «Спокойной ночи, малыши!» уцелела.

 

– Ну, значит, все в сборе, – объявляет один из мужичков. – Все, коллеги, давайте приступать.

 

– А что ж, институт ваш закрыли?

– Нет, молодой человек, номинально он функционирует, только вот работы у нас нет уже два года. А нет работы – нет и зарплаты.

– Неужели же другой работы, кроме как грузчиками, не нашлось?

– Теперь всякий труд почетен, – усмехается бригадир. – Лаборант у нас был, юноша один. Небесталанный, надо отметить. В девяносто первом открыл свое дело. А когда у нас стало совсем плохо, пригласил вот по старой памяти. Платят тут более‑менее, особенно если работать каждые сутки. Жить‑то на что‑то надо!

 

- Нынче любой труд в почёте.

 

– Ви слышали? Онэ таки всерьез думают, что во всем виноваты эвреи! Конэчно, так ведь проще.

 

Жив, курилка! И как будто бы ничуть не изменился – тот же нос, очки с толстенными стеклами, каракулевая шапка‑пирожок.

 

Книги тэперь никому не нужны. Все зарабатывают дэньги.

 

– Все свое ношу с собой. Сам.

 

– Русский социализм, Артем, был попыткой избавиться от власти дэнег. Не получилось, да.

– Ну, сами‑то вы и при социализме занимались бизнесом.

– Что ви, какой бизнэс! Я просто помогал страждущим. Конэчно, я имел свой гешэфт, но разве я работал для дэнег? А тепэрь… Люди убивают друг друга ради богатства. Это плохо.

 

Вот вы, молодой человэк, вам всего девятнадцать. Скажите старику – сколько стоит человэческая жизнь?

Я молчу. Он вздыхает.

– То‑то и оно – жизнь бесцэнна. Ее нэльзя измерить в долларах. Запомните, Артем – все еще вэрнется на круги своя. Русский социализм – это рэлигия. Да, да, именно рэлигия, со своими святыми и великомучениками. Христианство тоже прошло чэрез катакомбный период. Тэперь он наступил для социализма.

 

А я, старый эврей, собираюсь в страну, откуда нет возврата.

И заметив мое замешательство, с улыбкой уточняет:

– Нэт, не на кладбище. Всего лишь в Израэль. Родственники настаивают. Но для меня это будет поэздка в один конец – возраст, знаете ли.

 

На прощание хочу пожэлать вам, молодой чэловек – не становитесь рабом дэнег. Прощайте.

 

– Девять! – ахает бабулька. – Батюшки! Это ж целая пенсия!

 

– Сынок, ты уж не обмани только. Последние ведь деньги!

– Мадам, я же показывал вам лицензию! – У нас все по‑честному.

 

– Бабка выиграет. Старикам везет.

– Не, бородатый.

– Да никто не выиграет. Снимут с этих лохов капусту – и привет. Это ж разводилово.

– Ну, так предупредили бы, если вы такой умный.

– У меня че, здоровье лишнее? В Казани все лохотронщики под Галимым. А у него разговор короткий – или спицу в печень или молотком по затылку в подъезде.

 

Я не знаю, что делать. Вроде бы все правильно, все честно. Но в душе возникает стойкое ощущение – меня только что обманули. Обвели вокруг пальца. Или, пользуясь современным языком, развели как лоха. И меня, и эту несчастную старушку.

 

– Ты че, козел?

– Припух?

– Айда‑ка отойдем, побазарить надо.

– Сынок. – Отдай ты им. Все равно отберут да побьют еще. Ох, дура я старая, куда полезла… Говорила же мне Софья…

 

И тут я словно просыпаюсь. Все становится ясным и понятным.

– Побазарить? – весело спрашиваю у беззубого. – Ну, отчего ж не побазарить с хорошим человеком. Сейчас, только долг отдам…

 

– Спаси тебя бог, сыночек. Спаси бог…

– Ничего, мать, как‑нибудь прорвемся.

 

«А че? Я вам, архарам, скока втирал – стариков по боку. У них там сердце‑шмерце, сосуды‑мосуды. Загнутся – кто отвечать будет? Лишних геморров никому не надо. И правильно Артамон за бабулю вписался. Настоящий пацан, уважаю! Все, базар окончен. Работайте».

 

Запомни, Артамон: я не атаман, не бандит, а крупный предприниматель, бизнесмен, уважаемый человек.

 

– День моей мести настал! За отца моего и деда, за хана Амбагая, за всех прочих родичей, принявших смерть по воле или от руки татар. За гибель простых монголов, за тысячи наших женщин, захваченных обманом и силой, за не рожденных и не погребенных – месть моя да свершится!

 

– Чтобы в степи наступил мир – убей своего врага, – просто сказал Чингисхан. – Я творю мир. Татары стали кормом для моего меча. Это хорошо.

 

– Клянусь священным белым песком, я трижды счастлив сегодня! – провозгласил Чингисхан. – Мои враги мертвы, я приобрел двух красавиц‑жен и умную голову в придачу. Боорчу! Ты слышал, что сказала Есуган‑хатун?

 

– Ты видишь, что я стала женой человека, в сотни раз более достойного, чем ты, – обратилась она к своему мужу. – Если бы ты смирился, то сохранил бы жизнь.

 

– Мне не нужна жизнь без чести!

– Достойный ответ, – одобрил Чингисхан.

 

– Наши старики говорят: нельзя пить из двух чашек, стрелять из двух луков и ездить на двух жеребцах. Наверное, они правы, но я сегодня ночью ездил на двух кобылицах и это лучше, чем на одной.

 

– Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага! Вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет! Заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами! Сесть на его хорошего хода с гладкими крупами коней! Превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их розоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать![1]

 

Дальше начинается то, что дядя Гоша называет «цирк с конями».

 

Я вру беззастенчиво. Моя уже отработанная на разных людях ложь не имеет под собой корысти. Она чиста, как слеза младенца, и никому не вредит. В этом я похож на героев любимой книжки моего детства – «Фантазеров» Носова.

 

– Так ты по‑индийски говоришь? – удивляется Витек. – Силен. А ну, скажи чего‑нить.