Мистер Карвер в бильярдной с кием в руках

 

— Дай угадаю, это твоя первая вечеринка, — говорю я Люку, когда мы покинули обеденную комнату и вошли в библиотеку.

Люк присвистывает, глядя на книжные полки красного дерева высотой до потолка.

— Ну, моя первая вечеринка такого масштаба, думаю, сказала бы ты. Я конечно не привык к подобному.

Он заскакивает на перекатную библиотечную лестницу, отталкивается одной ногой и едет к дальней стене. Улыбаясь во все зубы, он выглядит как ребятенок на детской площадке. Это почти даже мило.

— Всегда хотел так сделать, — объясняет он, спускаясь.

Я смеюсь.

— К каким вечеринкам ты привык?

— Я на самом деле не хожу на вечеринки, — объясняет он, пожав плечами.

— Да перестань ты! — подначиваю я его толчком локтя. — В УЮК[17]? Я точно знаю, что они устраивают там просто потрясные тусовки!

— Уверен, что устраивают, — небрежно говорит он, наклоняясь, чтобы изучить полку с классической литературой. — Но у меня нет времени на них ходить. Я всегда слишком занят работой. Моя стипендия не покрывает проживание и питание.

— О, — кусаю я губу.

— А что насчет тебя? — спрашивает он, поднимая взгляд и смотря на меня через всю комнату.

— Что насчет меня? — встаю я в оборону.

— Колледж, — подсказывает он, делая несколько шагов в мою сторону. — Не хочешь пойти в какой-нибудь?

На это я смеюсь.

— Ради чего?

— Ну не знаю. Учиться. Исследовать. Поднабраться опыта.

— Я провела свое детство в Европе. Я посетила тридцать две страны за 18 лет. Думаю, у меня достаточно опыта.

Люк поднимает руки, сдаваясь.

— Ну извини. Мне только интересно, задумывалась ли ты о том, что хочешь делать со своей жизнью.

Я упираю руки в бедра.

— И что сейчас с моей жизнью не так?

Он подавляет улыбку.

— Ты действительно хочешь, чтобы я ответил?

— Да, — бросаю я вызов, — хочу.

Он делает еще несколько шагов в мою сторону, пока не останавливается на расстоянии вытянутой руки. Он смотрит мне прямо в глаза. Непонятно почему я вдруг чувствую, как нагревается мое лицо, но я не уверена, это из-за моего внезапного раздражения или чего-то еще. Он упорно удерживает мой взгляд, и мое дыхание начинает ускоряться. Я даже ощущаю, что слегка наклоняюсь вперед.

— Нет, не хочешь, — говорит он, наконец разрывая зрительный контакт и отворачиваясь от меня. Он подходит к камину и смотрит на гигантскую фотографию моего отца в рамке, висящую над ним. Она была сделана сразу после смерти моей матери. Когда я была помладше, я приходила сюда после школы и рассказывала портрету отца о прошедшем дне. Я вытаскивала одно из огромных кресел в мягкой обивке в центр комнаты, прямо перед камином, и устраивалась в нем. Кресло поглощало мое крошечное тело. Ноги едва достигали края сиденья. Но я чувствовала себя комфортно, сидя в нем. С моим отцом, стоящим на страже надо мной. Его серьезным выражением лица и зорким взглядом, направленным на меня.

Теперь же портрет просто выводит меня из себя. Его глаза уже не присматривают за мной. Они судят меня. Порицают. Забавно, как на протяжении лет один и тот же портрет может расти и изменяться, изображая совсем другую личность.

— Когда-нибудь у меня будет все это, — тихо обещает Люк, и на минуту мне становится интересно, должна ли была я услышать это. Или он просто сказал это сам себе. Но потом он повторяет немного громче:

— Когда-нибудь я буду как он.

Я усмехаюсь.

— Удачи с этим.

— Твой отец — причина моей стажировки в «Ларраби Медиа», знаешь, — продолжает он, не обращая внимания на мой сарказм. — Он — причина того, что я изо всех сил пытаюсь закончить колледж. Он начинал никем, а сейчас он икона. Знаешь, он служит вдохновителем для многих людей.

Я закатываю глаза.

— Как им повезло, — бормочу я, коротко взглянув на портрет. По моему телу пробегает холодок, и я опускаю глаза в пол.

— Почему тут нигде нет снимков твоей матери? — спрашивает Люк, оглядываясь.

— Отец сняли их все, когда она умерла, — отвечаю я, стараясь сохранять тон голоса нейтральным и бесстрастным, насколько это возможно. Но после подслушанного на улице разговора это явно более трудно, чем обычно.

— Я читал, он очень тяжело воспринял ее смерть.

— Ага, — ворчу я, рассматривая ногти. — Так тяжело, что чтит ее память, каждые три года женясь на очередной бимбо[18].

Я чувствую, как Люк бросает на меня взгляд.

— Может, ему нравятся такие бимбо.

— Нет, — уверенно отвечаю я. — Они только отвлечение.

— Некоторым людям нужно отвлечение от того, о чем они не хотят думать, — аккуратно предполагает Люк.

Я знаю, чего он добивается. Но я действительно не готова сейчас к разговору по душам о смерти мамы. Из всех людей особенно с Люком Карвером.

— Да, ну, все это дела давно минувшие, — небрежно говорю я. Беру его за локоть и отвожу к двери. — Пошли. Продолжим экскурсию.

Он, кажется, принимает мою попытку уклониться от темы и охотно следует за мной обратно в коридор, где гораздо теплее.

Я веду его в комнату напротив, но Люк останавливается прямо у входа и указывает на закрытую дверь в конце коридора.

— Что там за комната?

— Личный кабинет моего отца. Никто туда никогда не заходит. Все время заперто. — Я продолжаю двигаться в соседнюю комнату, и в конце концов после томного взгляда вдоль коридора Люк следует за мной. — А это очевидно бильярдная, — безо всякого интереса говорю я, жестом показывая на стоящий посреди большой ручной работы бильярдный стол, обитый красным.

Он гудит от смеха.

— Это место словно списано с игры «Улика»[19]!

Я провожу пальцем по гладкой дубовой поверхности.

— Не знаю. Никогда не играла в нее.

У Люка падает челюсть.

— Что? Как это ты могла никогда в нее не играть? Это же одна из самых популярных настольных игр во все времена!

Я пожимаю плечами.

— Не знаю. Просто не играла.

— Позорище. Одна из моих любимых игр. — Люк кивает в сторону стола. — В бильярд-то хоть умеешь играть?

Я хватаю кий и умело пробегаю кубиком мела по кончику.

— Довольно неплохо, на самом деле.

Он хитро улыбается мне и принимает мой вызов, беря второй кий и натирая его мелом.

— Что ж, тогда поиграем.

Мы выполняем раскат, и Люк забивает шестой шар в угловую лузу.

— Думаю, я начну, — говорит он, становясь для следующего удара. Он пытается попасть третьим шаром в боковую лузу, но промахивается на несколько дюймов.

Я заканчиваю натирать кончик кия мелом и приступаю к делу, отправляя все семь полосатых шаров в боковую лузу, прежде чем послать восьмой шар в угловую и с легкостью забить его.

Люк стоит у края стола с озадаченным выражением лица. Словно только что приведение сперло у него бумажник.

— Так вот каково это чувство, когда тебя обманывают в бильярде.

Я смеюсь и наклоняю голову набок.

— Ой прости! — напеваю я неискренне.

Его рот все еще открыт.

— Где ты научилась так играть?

— Горацио, — говорю я с улыбкой, опираясь на кий. На меня накатывает ностальгия, когда я вспоминаю, как Горацио приходилось поднимать меня, тогда ребенка, на стол, чтобы я смогла сделать удар.

— Кто такой Горацио? — спрашивает Люк.

— Наш дворецкий.

— Конечно. — Он качает головой и смеется, в его тоне проскальзывает наглый крышесносный британский акцент. — Дворецкий научил тебя играть в бильярд. Разве не мило?

— Эй! — кричу я на него через стол, чувствую, как мои щеки снова заливает румянец гнева. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— Господи. Успокойся. Я просто пошутил. Тебя так легко спровоцировать.

— О, и тут он снова начинает нести свою психологическую чушь. Благодарю, но для этого у меня есть мой психоаналитик.

— Ладно, хорошо, — говорит Люк, поднимая руки в воздух. — Расслабься, хорошо? Прости за то, что я сказал. — Он делает неуверенный шаг в мою сторону, но я быстро отхожу, кидая кий на стол.

— Не нужно шутить о том, чего не знаешь. — Я вылетаю за дверь, не потрудившись даже сказать ему, как вернуться на вечеринку. Люк большой мальчик. Он учится в колледже. Уверена, он сможет понять это самостоятельно.

 

 

Внезапное исчезновение

 

В ту ночь я не могу уснуть. События дня воспроизводятся в моем мозгу. Неважно, насколько сильно я стараюсь, у меня никак не выходит выкинуть из головы слова людей. Трогательная проповедь отца о любви и отношениях, наезды мистера Слишком-Много-Скотча на маму за то, что она была королевой драмы, и даже относительно безвредные попытки Люка узнать меня получше.

Испробовав все мои обычные способы очистить разум, я беру с прикроватной тумбочки iPad и включаю его. Холли, спящая на соседней подушке, на мгновение поднимает голову, проверяя, что я делаю, и потом, решив, что это не стоит беспокойства, снова засыпает.

Так как я понятия не имею, где отец держит старые фотографии моей мамы, единственное место, где я могу ее увидеть, — это интернет. Я печатаю в знакомой поисковой строке «Элизабет Ларраби» и терпеливо ожидаю, пока гугл выдаст несколько страниц результатов. Нажимаю на «Картинки» и пролистываю все мамины фотографии в различных газетных вырезках, журнальных статьях и рекламных фотосессиях.

Родители поженились, будучи очень молодыми. Маме было девятнадцать, папе — двадцать. Он только начал развивать свою компанию, а его штаб-квартира находилась на кухонном столе их крошечной квартирки в Фресно[20].

Эр Джей родился через два года после свадьбы, а еще годом позже отец заработал свой первый миллион. К тому времени как я появилась, немногим меньше чем через девять лет, «Ларраби Медиа» стала мультимиллионной корпорацией, а отца называли Воплощением дитя успеха.

Именно поэтому большинство фотографий, глядящих сейчас на меня, сделаны в последние годы жизни мамы, когда семья Ларраби начала становиться узнаваемой и именем нарицательным.

Я мельком проглядываю несколько фото с ковровых дорожек и семейные портреты, пока не нахожу свое любимое. Оно из выпуска шестнадцатилетней давности журнала «Лучшее для дома и сада». Целых шесть страниц посвящены новому особняку семьи Ларраби в Бэль-Эйр и садам, которые напоминают ей ее любимые сады в Шато-де-Вилландри.

Фото было сделано вскоре после моего первого дня рождения. Родители учили меня ходить, в этих самых садах.

У меня нет каких-то достоверных воспоминаний о времени, когда мама была жива — и в этой семье никто не любит говорить о ней, — но мне нравится думать, что раньше все было по-другому. Что это было время, когда мы все были семьей. Может, не самой обычной, но по крайней мере настоящей. А не этой излишней пропагандой, которую Кэролайн нагнетает в прессе.

Я смотрю на золотой шелк кушетки, стоящей посреди моей комнаты. Платье, которое было на мне во время приема в честь помолвки, брошено на нее, после того как я сорвала его в безумном порыве, чтобы не вспоминать о том цирке, что творится внизу.

Тогда я смотрю на фотографию девочки в вычурной розовой одежке, с косичками и в белых лаковых туфельках. Делающей первые шаткие шаги, пока родители ходили за ней с распростертыми объятиями, готовые поймать ее, если она упадет.

Я тщательно изучаю каждую деталь идеальной картинки, и вдруг по моим рукам ползет холодок.

Что, если я ошибаюсь?

Что, если так было всегда? И я была слишком молода и наивна, чтобы понять это? Что, если я верила лжи и поглощала ее так же жадно, как и журналисты, повсюду следующие за нами?

Разве это крошечное платье не просто очередной костюм? Практически идентичный тому, что было на мне сегодняшним вечером? Мог ли этот пойманный на пленку безупречный момент быть просто очередным шоу? Еще одним представлением для прессы?

И после того как фотограф ушел, мои родители встали, отряхнули колени от пыли и травы и передали меня какой-нибудь няньке, чтобы они могли разойтись по своим делам и жить отдельными жизнями?

Насколько хорошо я знаю женщину с этой фотографии? Печально известная Элизабет Ларраби. Все говорят мне, что она была замечательной. Каждый разглагольствует о том, какой прекрасной она была. Какой любящей и благосклонной матерью. Идеальной женой.

Но откуда мне знать, что это не очередной сценарий? Тщательно созданный расчетливым пресс-атташе. Разработанный, чтобы мой отец имел хорошую репутацию, а семья Ларраби продолжала сиять в центре внимания.

Откуда мне знать, что тот пьяный придурок с приема не единственный, кто имеет наглость рассказывать правду?

Единственный, кому не платят за ложь.

Я откладываю iPad в сторону и беру мобильный, отсоединив его от зарядки. Нахожу бесплатный, только-для-экстренных-вызовов номер в телефонной книге и нажимаю вызов.

Раздается один гудок, прежде чем меня приветствует доброжелательный голос.

— Спасибо за звонок в Корпус Мира. Чем я могу вам помочь?

— Привет, — говорю я, мой голос слабый и тонкий. — Мне нужно соединиться с Купером Ларраби. Я думаю, он сейчас в Судане.

— Это чрезвычайная ситуация? — спрашивает она.

Момент я колеблюсь.

— Да. Семейная необходимость. Я его сестра.

Я слышу, как она яростно что-то печатает, а потом возвращается на линию.

— Я отправила сообщение в местное отделение. Они войдут с ним в контакт и попросят как можно быстрее позвонить вам.

Я чувствую себя несколько плохо, солгав, но мне действительно нужно поговорить с ним прямо сейчас, и не может быть и мысли, чтобы позвонить кому-нибудь еще. Другие три моих брата практически незнакомцы для меня. Эр Джей слишком повернут на компании отца, чтобы утруждать себя тем, что я хочу сказать. Близнецы всегда словно в единой клике, что, как я слышала, часто случается с близнецами. Купер — единственный, с кем я могу поговорить. Будучи на два года старше, только он меня понимает. Только он когда-либо понимал меня. После смерти нашей мамы к нему в постель я приходила, когда меня мучили кошмары. Он рассказывал мне истории об ангелах и пушистых белых облаках, когда я засыпала.

Несколькими минутами спустя рядом со мной раздается трель телефона, заставляя меня подпрыгнуть от неожиданности. Определитель говорит мне, что номер неизвестен, и я хватаю телефон, чтобы ответить.

— Алло?

— Лекс, — с паникой в голосе говорит мой брат, — что случилось?

Звук его голоса — даже приглушенный и запаздывающий — мгновенно успокаивает меня.

— Привет, Куп, — говорю осторожно.

— Ты сказала, это срочно.

— Знаю, — начинаю с сожалением. — Прости. Я, возможно, немного переборщила. Мне просто нужно было услышать твой голос.

Он с облегчением выдыхает, и я наполовину ожидаю, что он начнет ругать меня за такой поступок, но он этого не делает. Вместо этого я слышу в его тоне игривую улыбку, когда он спрашивает:

— Что случилось, сестренка?

— Все просто так... тяжело.

— Слышал о твоей новой работе. Или, точнее, работах. — Он посмеивается. Но я не обижаюсь на его веселье. На любого другого — да. Но не на Купера. Он всегда добр ко мне, и я всегда знаю это.

— Ага, — вздыхаю я. — Но вообще-то я позвонила тебе, чтобы спросить о маме.

— Маме? — Его голос звучит сконфуженно. Полагаю, такое надо было предвидеть. О таком мы не разговариваем. Это всегда было одним из негласных правил между нами. Между всеми нами.

— Насколько хорошо ты ее помнишь? — спрашиваю я.

— Не очень, — отвечает он. — Помню, какой чудесной она была. Любящей, всегда поддерживающей и доброй.

Разочаровавшись, я прижимаю кончики пальцев к вискам.

— Ты действительно помнишь или просто помнишь то, что говорят люди?

Он мгновение колеблется, и даже через расстояние в восемь тысяч километров я почти слышу, как вращаются шестеренки в его мозгу, пытаясь, точно так же как и я, отделить реальные воспоминания от имплантированных.

— Не уверен, — наконец сознается он.

— А ты помнишь что-либо помимо этого? Что-нибудь... не знаю... необычное, или странное, или даже... шокирующее о ней?

— Лекс, — предостерегает он, — что происходит?

— Ничего, — быстро отвечаю я, хотя почти уверена, что он не купится. — Я просто думала о ней.

— Тебе лучше позвонить Эр Джею. Он скорее всего помнит все такое. Ему было четырнадцать, когда она погибла.

— Ты же знаешь, что я не могу рассказать Эр Джею об этом.

Он вздыхает.

— Ладно. Я помню, что она часто отлучалась. Особенно в конце. Ну, перед смертью.

— Отлучалась? — переспрашиваю я скептично.

— Ага, — подтверждает он. — Как на отдых.

— В смысле — отдых?

Затягивается тишина, когда Купер размышляет.

— Круизы, я думаю.

— Серьезно?

— Да, — говорит он все быстрее, как будто открыл некую дверь и теперь стремится быстрее сквозь нее пройти и увидеть то, что находится с другой стороны. — Сейчас я вспомнил. Она отправлялась на эти круизы на неделю или две. Иногда больше. Горацио говорил, что она отдыхала от стресса воспитания пяти детей. — Он испускает веселый смешок. — Думаю, не могу ее винить.

— Не помню ничего такого, — изумляюсь.

— Тебе было пять. Не удивительно.

— И как часто она отлучалась?

— Не знаю, — беспечно отвечает он. — Но я помню, что она только вернулась из действительно долгого, когда попала в аварию.

Я из всех сил пыталась прорваться через туман в памяти к тому дню, когда нам сообщили новость. Я так усердно блокировала это воспоминание. Мы с Купером играли на заднем дворе с Горацио. Брюс появился на верхней площадке лестницы. Позвал нас внутрь. Эр Джй и близнецы уже были там. Брюс усадил нас на диван — или это был обеденный стол? — и сказал нам, что наша мама погибла в автомобильной аварии по дороге из аэропорта домой. Я никогда не задумывалась, почему она вообще была в аэропорту. Полагаю, история с круизом имеет смысл.

Но что, если все это и было историей? Ловко придуманной сказкой, предназначенной для сокрытия правды. И если так, то что именно она скрывала?

— Лекс. — Голос Купера вернул меня в настоящее.

— А?

— Не собираешься рассказать, зачем тебе все это?

От всех гипотез у меня разболелась голова. Я внезапно чувствую себя ужасно уставшей. И до глупого параноидальной. Я, наверное, просто чего-то не поняла. Моя мама любила ездить в круизы. Ну и что? Растить пятерых детей очень стрессово. И тот мужик на приеме был в стельку пьян. За него, вполне возможно, говорил скотч. Он говорил, что знал маму долгое время, так, может быть, он всегда был тайно и безответно влюблен в нее. Может быть, это был лишь способ мести ей. Распространение слухов.

В любом случае, нет никакого смысла в том, чтобы забивать этим голову Куперу. Особенно когда он на другом конце света пытается разобраться с реальными проблемами.

— Ни за чем, — отвечаю спокойно. — Не важно. — Переношу телефон к другому уху и сползаю на кровати. — Расскажи мне о своей поездке. Как проходит спасение мира?

Купер смеется и выдает несколько историй о своих приключениях в Судане, в том числе об одном мальчишке по имени Чиумбо, который научил его читать рэп. Я улыбаюсь, когда его знакомый теплый голос обволакивает меня, и даю себе уплыть, только на мгновение, на другой конец Земли, где мои проблемы прекратят свое существование и разум очистится.