Поэтический диалог А. Ахматовой и Н. Гумилева

 

1. Спустя некоторое время появятся другие два стихотворения, наводящие на серьёзные размышления. Это "Сжала руки под тёмной вуалью" Ахматовой (1911) [1, с. 25] и "Отравленный" Гумилёва (1912) [8, с. 190]. Не являются ли они продолжением или выражением поэтического спора? Может быть, перед нами поэтическое состязание? Мы не располагаем материалами, которые бы позволили в данном случае делать категоричные утверждения. Однако связь между этими стихотворениями бросается в глаза, так что хотя бы беглый сопоставительный анализ представляется необходимым.

		Отравленный "Ты совсем, ты совсем снеговая, Как ты странно и страшно бледна! Почему ты дрожишь, подавая Мне стакан золотого вина?" Отвернулась печальной и гибкой… Что я знаю, то знаю давно, Но я выпью, и выпью с улыбкой Всё налитое ею вино. А потом, когда свечи потушат И кошмары придут на постель, Те кошмары, что медленно душат, Я смертельный почувствую хмель И приду к ней, скажу: "Дорогая, Видел я удивительный сон,
		Ах, мне снилась равнина без края И совсем золотой небосклон. Знай, я больше не буду жестоким, Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним, Я уеду, далёким, далёким Я не буду печальным и злым. Мне из рая, прохладного рая, Видны белые отсветы дня… И мне сладко - не плачь, дорогая, Знать, что ты отравила меня".

Сжала руки под тёмной вуалью…
"Отчего ты так страшно бледна?"
- Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: "Шутка
Всё, что было. Уйдёшь, я умру".
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: "Не стой на ветру".
Несомненно, именно стихотворение Гумилёва можно назвать романтическим. Метафора первой строфы стихотворения Ахматовой (напоила печалью) реализована у него как основа сюжета (напоила отравой). Здесь представлен полный набор романтических стереотипов: полярная противопоставленность героя и героини, исключительность ситуации, возведённая в квадрат. Удивительна не только героиня, печалящаяся после того, как неведомо зачем отравила возлюбленного, но ещё более замечателен герой, сознательно выпивающий отраву, да ещё и с улыбкой, да ещё и с невероятной театральной манией к произнесению прощальной речи, в которой преступница получает неожиданное и вообще-то непрошенное отпущение грехов. Плач героини в конце стихотворения, видимо, говорит о моральном торжестве отравленного героя, победившего её своим благородством. Всё это долженствует знаменовать торжество любви, однако сразу же вызывает в памяти слова, сохранённые кем-то из учеников Гумилёва: "Если вы хотите стать поэтом, научитесь преувеличивать свои чувства в 20 раз". Впрочем, основные качества этого стихотворения восходят к "Кубку" В. Брюсова, написанному ещё в 1905 году: " Вновь тот же кубок с влагой чёрной / Вновь кубок с влагой огневой! / Любовь, противник необорный, / Я узнаю твой кубок чёрный / И меч, взнесённый надо мной. / О дай припасть устами к краю / Бокала смертного вина! <…> Скорей! Скорей! Пусть пламя хлынет, / И крик восторга в небо кинет / Моя сожжённая душа! " [4, с. 196]. Брюсов, который, по известному определению критика Ю. Айхенвальда, был "холоден, как рассудительный покойник на сорокаградусном морозе", даже романтическое неистовство претворял в ходульную риторику. Впоследствии Гумилёв постарался уйти от влияния Брюсова. Здесь подтверждение этого влияния интересно именно потому, что обнаруживает те же стереотипы романтической лирики: любовь как отрава, влюблённые как враги, кубок (бокал) любви как причина смертельного хмеля, смерть как экстаз - у Гумилёва они ещё всесильны и организуют структуру стихотворении.
Стихотворение Ахматовой более чем вдвое короче. Однако оно кажется гораздо более ёмким, многомерным. Это одно из самых известных ранних её произведений, вызвавшее множество читательских и критических откликов. Именно это стихотворение производило впечатление неподдельной драматической истории. Известна непосредственная реакция А. Платонова, с негодованием писавшего: "Вопль любящей женщины заглушается пошлым бесчеловечием любимого; убивая, он заботится о её здоровье: "не стой на ветру". Это образец того, как интимное человеческое, обычное в сущности, превращается в факт трагической поэзии" [13, с. 737].
На самом деле текст ахматовского стихотворения столь лаконичен, что ситуация в нем не менее загадочна, чем у Гумилёва. Нам может показаться, что мы только что прочли огромный роман и видим перед собою его последнюю страницу. Но ведь мы этого романа не знаем, и кто такие его главные персонажи, что погубило их любовь, каковы были их чувства и поступки до описанной сцены - неизвестно. Прочтение Платонова представляет вовсе не единственный вариант истолкования текста. Мы можем предположить, что страдания героя в стихотворении Ахматовой были столь велики, что надежда покинула его. Тогда заключительная его реплика может быть истолкована как попытка из последних сил сохранить самообладание и достоинство перед лицом непоправимой катастрофы. В любом случае заметно некоторое ситуационное сходство с "Отравленным" Гумилёва: первой причинила зло женщина, страдающий герой не проклинает её, принимая случившееся в целом как данное, и ему нельзя отказать в известном благородстве или в попытке его продемонстрировать - с этим не стал бы спорить и Платонов.
И всё же сочувствие Платонова именно героине, а не её любимому, не случайно: и признаваясь в своей вине, лирическая героиня Ахматовой описывает не только свою боль, а прежде всего боль любимого, что позволяет заметить самоотверженность её чувства. С этим связано то чисто художественное обстоятельство, что оба действующих лица выглядят живыми, реальными, и, несмотря на предельный лаконизм, ей удалось обозначить если и не характеры, то хотя бы позволяющие догадываться о них черты. Традиции русской реалистической прозы в умении передать чувства через детали поведения, через жест, через слово, настолько наглядны, что это стихотворение кажется одним из наиболее подходящих примеров для утверждения, что в лирике ранней Ахматовой начинается новая жизнь российского реализма. Мнение О. Мандельштама на это счёт уже стало общеизвестным: "Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с "Анной Карениной", Тургенева с "Дворянским гнездом", всего Достоевского и отчасти даже Лескова". [11, с.344]. Слово реализм здесь не произнесено, но без него никак не обойтись. Реалистически глубокое видение мира позволяет передать сложность мира и чувства, уйти от плоских романтических схем.
Более поздние высказывания А. Ахматовой позволяют установить, что неприятие романтизма имело для неё, видимо, принципиальный характер. Она воспринимает мир романтизма в этическом плане как эгоистический, зачастую безнравственный, в художественном же - как ограниченный и субъективный. Неприятие этих сторон романтизма Ахматова выражает на протяжении всего творческого пути. В разговоре с Л. Чуковской она роняет: "А у Байрона и без того ума не слишком много" [17, с. 25]. В беседах с Лидией Гинзбург Ахматова называет романтиками людей, которым ни до чего не было дела [6, с. 222]. Э. Бабаеву рассказывает: "Символизм шёл от Жуковского. "Розы расцветают - Сердце уповай…" Это была допушкинская поэзия" [2, с.102]. В последнем высказывании определение "допушкинская поэзия" определяет меру отталкивания Ахматовой от символизма и романтизма, различия между которыми она не делает.
Всё это выглядит вполне убедительно, однако же представляет лишь одну сторону медали. Нельзя отрицать наличие другой стороны.
Ахматова писала не романы, а стихотворения, которые не переставали быть лирическими. Это была "не такая", "другая", но именно лирика.
И если мы вернёмся к стихотворению "Сжала руки под тёмной вуалью…", то должны будем признать, что трансформация его первой строфы в романтический сюжет у Гумилёва оказалась возможной лишь потому, что её связь с романтической поэтикой оставалась весьма ощутимой. Знаменитая романтическая бледность романтических героинь (да и героев тоже) - знак жгучих страстей, подтачивающих душевные и физические силы, в 19 веке даже породила, например, во Франции моду на "интересную бледность", для достижения которой существовал целый ряд вполне материальных приёмов отнюдь не возвышенного плана (например, дамы пили уксус и т. д.). У Ахматовой (как и у Гумилёва) именно бледность героини подчёркнута как знаковая характеристика. Зрительно представление усиливается контрастом бледного лица и тёмной вуали. Это порождает у читателя представление о значительности переживаемого конфликта. Выражение " терпкой печалью / Напоила его допьяна " вызывает не только ощущение предельной интенсивности испытываемых чувств, но и исключительности происходящего: это не просто ссора влюблённых, а роковой надлом в отношениях, гибель любви. Не случайно Платонов употребил слово "убивает": здесь неточность в применении, но не в сути. Не герой убивает героиню, как почувствовал Платонов, и не героиня убила возлюбленного, как придумал Гумилёв. У Ахматовой оба, и он, и она, страдая, нанесли сокрушительные удары друг другу - любви - самим себе. Одной психологической реалистичности деталей, "психологического эмпиризма" для передачи накала страстей явно было бы недостаточно, поскольку необходимо было выразить ещё и суть происходящего, которая не сводится к описанию обстоятельств разрыва. В традициях русской литературы со времён Пушкина любовь выступает как высшее испытание личности и высший способ её самореализации. В стихотворении присутствует нечто большее, чем разговор и чувства двоих. Сама любовь в огромности своих идеалов составляет непримиримый контраст убийственному прозаизму последней строки. В этом плане примечательно отношение А. Ахматовой к творчеству реалиста, наиболее, как считалось, созвучного этой эпохе - А. П. Чехова.
А. Найман, разделяя недоумение и огорчение тех, кто слышал от Ахматовой о её неприятии творчества Чехова, проделал интересную работу. Он сопоставил некоторые их тексты и добился поразительного эффекта: в её полудетских письмах действительно можно услышать интонацию чеховских героинь: "Не Ахматова цитировала Чехова, а Чехов - некую девицу Горенко. И в последующем, пусть самом незначительном, усвоении Чехова, если бы такое случилось, было бы "что-то от кровосмешения", как высказалась она однажды по сходному поводу" [12, с. 42]. Правда, столь экзотическое объяснение выглядит неточным. Ахматова вполне могла кое-чему у Чехова научиться. Концовка стихотворения "Сжала руки под тёмной вуалью…" - не что иное, как pointe, приём концовки повествовательного произведения, использованный, например, мастером подтекста Чеховым в финале драмы "Дядя Ваня": заключительная реплика доктора Астрова, обращённая к Соне, - о том, какая жарища сейчас, наверное, в Африке, - выступает в той же функции знака исчерпанности отношений и невозможности их продолжения, что и слова " Не стой на ветру ". Однако есть у А. Наймана и другое объяснение её отталкивания от Чехова, может быть, не вполне строго сформулированное, но, на наш взгляд, гораздо более близкое к истине. Чеховские героини действительно говорят иногда на том же языке, что и лирическая героиня Ахматовой, но у Чехова это всего лишь объект изображения, а в стихах Ахматовой - жизнь сердца, истинный путь к тем безднам души и бытия, который знает лишь романтизм.
Характерен упрёк, брошенный Ахматовой в беседе с И. Берлиным реалисту Чехову: "Ахматова говорила мне, что не может понять этого поклонения Чехову: его вселенная однообразно тускла, никогда не сияет солнце, не сверкают мечи…" [3, с. 267]. Итак, можно предположить, что реалистический опыт Чехова был не чужд Ахматовой, однако без романтического начала её лирика не могла получить настоящего звучания.