Бедолагу Манни-Дранни сбрасывают с моста в Марин-Парке

Сказать по правде, я не помню, когда познакомился со Шва; у меня такое чувство, что он существовал всегда — как выбоины в асфальте на Авеню U[2], или афганцы, что облаивают всех подряд со второго этажа над рестораном Кроули — их там целый вагон, если верить слухам. Старикашка Кроули, кстати говоря, — придурок, каких поискать. Этот затворник — наш собственный бруклинский Ховард Хьюз[3], почти такой же легендарный, как омары, которых подают в его ресторане. Видите ли, какое дело: из ресторана на второй этаж, в его апартаменты, ведёт лестница, но чем выше по ней поднимаешься, тем больше вокруг тебя сгущается тьма, ну совсем как в фильме ужасов, и наконец тебе начинает мерещиться, что за твоей спиной завывает толпа охваченных жутью зрителей: «Куда тебя несёт?! Не ходи на второй этаж!» Потому что кому, кроме окончательного кретина, может прийти в голову нанести визит Старикашке Кроули, у которого ногти на руках — как мясницкие ножи, так и норовят нарезать тебя тонкими ломтиками, искрошить в фарш, а потом разложить по пластмассовым собачьим плошкам, которых у него, как говорят, тыщ четырнадцать, не меньше. Кстати, эти плошки наверняка являются продукцией фирмы моего отца, вице-заместителя вице-вице-президента Отдела разработок при «Пистут Пластикс». Если ты парень, то наверняка тебе знаком их самый популярный продукт: такая небольшая дырчатая пробка с названием фирмы на дне писсуара; ты наверняка каждый раз помираешь со смеху, когда, делая своё дело, бросаешь взгляд вниз и видишь упоительно большие буквы: ПИСТУТ. Такое впечатление, что они специально напоминают тебе, зачем ты, собственно, здесь находишься.

Так о чём это я?

Ах, да — Шва. Вы понимаете, в этом-то вся и загвоздка: ты не можешь даже толком думать о нём — теряешь нить, мысли перебегают на что-то другое, как будто Шва умудряется становиться невидимым даже у тебя в голове.

Ну вот, я уже сказал, что не помню, когда встретил его в первый раз — этого никто не помнит — зато могу рассказать, как я впервые по-настоящему заметил его. Это случилось в тот день, когда Манни-Дранни спрыгнул с моста в Марин-Парке[4].

Была суббота, и мы с приятелями, как всегда, не знали, куда себя деть. Мои дружки — это Хови Богертон, чья единственная цель в жизни— не иметь никакой цели в жизни, и Айра Гольдфарб, самопровозглашённый гений кинематографа. С помощью видеокамеры, которую бабушка с дедушкой подарили ему в прошлом году к бар-митцве, Айра твёрдо вознамерился уже к моменту перехода в старшую школу стать вторым Стивеном Спилбергом. Что до Манни-Дранни, то мы везде таскали его за собой. А куда деваться — приходилось, потому что он болван. Не в том смысле болван, что Уэнделл Тиггор, которому пришлось сидеть в пятом классе четырнадцать тыщ раз, а самый настоящий болван. Люди более утончённые, чем мы, называют эти штуки манекенами, а те, кто помешался на политкорректности — «лицами искусственной национальности», потому что в наше время никто ничего не называет собственными именами. Но для нас, простых парней из Герритсен-Бич, Бруклин, болван — он болван и есть.

Вы удивляетесь, откуда у него взялось имя? Да всё очень просто.

Однажды папа приходит домой с работы и тащит за собой ЭТО.

— Только посмотрите на этого парня, — хвалится он, держа «парня» за загривок. — Он сделан из гиперсуперсверхпрочного лёгкого пластика. Его невозможно сломать.

Мой старший брат Фрэнк отрывается от тарелки.

— Манни-Дранни, — роняет он — хотя, если по правде, вторая половина болваньего имени в его устах звучит несколько иначе; я здесь поправил немного, на случай если это прочтёт моя мама. Мне вкус мыла не нравится.

Фрэнки это высказывание даром не проходит. Мама, ни секунды не теряя, залепляет ему свою особую, фирменную затрещину: ведёт ладонь снизу справа, потом переворачивает её, словно теннисист, подающий подкрученный мяч, при этом пальцы её задевают темя Фрэнки как раз в том месте, где когда-нибудь появится лысина — наверняка вследствие маминых методов воспитания.

— Вымой рос! — говорит мама. Именно так — «рос», а не «рот». У нас проблемы со звуком «т». И не только у нас — так говорят во всём Бруклине и, кажется, в Квинсе тоже. Я не исключение. Мой учитель по-английскому утверждает, что из моей речи согласные выпадают, как шарики из рук плохого жонглёра; а больше всего его бесит, как я управлясь со снапряжением. Не знаю, что он при этом имеет в виду: то ли напряжение, то ли снаряжение... Интересно, что не так с моим снаряжением?[5] Ну да ладно. Короче, не получается у нас ни звук «т», ни целая куча всяких гласных. А потому наша семья не католики, а «ксолики», а моё имя — Энсни вместо Энтони. Когда я был ещё мелочью пузатой, оно само по себе превратилось в Энси[6] да так и приклеилось. Поначалу я возникал, а потом бросил. Привык.

Ну, так вот. Папа швыряет в меня своим болваном и говорит:

— Держи!

— Да на кой он мне?

— А сам не соображаешь? Мне нужно, чтобы ты его разбил!

— Но ты же сказал — его нельзя разбить!

— Сказал, да. И ты должен провести испытания, capische [7]?

Я широко улыбаюсь, гордый тем, что помогаю папе в его важной исследовательской работе. В кои-то веки кто-то из моих родителей решил, что мне можно доверить ответственное дело.

— А можно я тоже что-нибудь разобью? — спрашивает моя младшая сестрёнка Кристина.

— Можно, — ответчает папа. — Только подожди несколько лет — и начнёшь разбивать сердца направо и налево.

Видно, Кристине это предсказание понравилось — она хватает свой дневник, с которым не расстаётся — так и кажется, что он приклеился к её руке — и строчит в нём.

Вот так и получилось, что мы — Хови, Айра и я — начали мучить несчастного Манни в попытках сломать ему жизнь. Айра был на вершине счастья, ведь он мог заснять весь процесс. Мы оседлали велосипеды и покатили по Флэтбуш-авеню к мосту в Марин-Парке — что оказалось совсем не лёгким делом, поскольку на руле моего велосипеда удобно расположился Манни. Мой братец Фрэнки, только что получивший права, мог бы подбросить нас на своей старой Тойоте, но куда там! Он занят, он страшно занят — тусуется с такими же небожителями, как сам. Но давайте лучше не будем про Фрэнки.

Остановившись на мосту, мы принялись обсуждать детали нашего плана. Манни участия в дискуссии не принимал.

— Спущусь-ка я вниз, на камни, — сказал Айра, — оттуда получатся просто шикарные кадры, когда он будет падать сверху.

— Не, — говорит Хови, — пошли на середину моста — хочу увидеть, как он ударится о воду.

— Если бросить его в воду, — возражаю я, — он уплывёт, только мы его и видели.

Хови пожимает плечами.

— Да ладно, смотри, тут же куча лодок плавает туда-сюда. Может, мы так подгадаем, чтобы Манни упал в какую-нибудь лодку?

— И что? — сказал я. — Он и в этом случае уплывёт. К тому же ещё и лодку можем потопить.

— Как раз то что надо для фильма! — загорелся Айра.

Знаете, всё это время у меня было жутковатое чувство, будто за нами кто-то наблюдает. Хотя, конечно же, за нами наблюдали, само собой. Все, кто ехал мимо, должно быть, ломали голову, что это мы затеваем, торча с манекеном на мосту. И всё же в этом ощущении крылось нечто большее... Я постарался не обращать на него внимания, ведь мы тут с важной миссией.

— Сбросим на камни, — решил я.

— Ага, — согласился Хови. — Потенциал разлетания на куски там максимальный.

— Вот и отлично. Хови, ты остаёшься здесь, на мосту, и перекидываешь его через перила; мы с Айрой пойдём вниз и будем смотреть.

Мы слезли вниз на камни и задрали головы. Хови стоял, держа Манни за шею. Да, высота приличная. Не завидую я Манни. И опять то же чувство — что за нами следят.

— Мне толкнуть его или просто уронить? — спрашивает Хови.

— Как получится! — проорал я. — Естественным образом!

— «Естественным образом»... Ну, не знаю... — мнётся он. — Как по мне, так вся эта затея какая-то неестественная!

— Снимаю, — говорит Айра. — Внимание... мотор!

Хови поднатуживается, и через мгновение Манни-Дранни перелетает через перила моста и, размахивая руками и ногами, словно живой, ласточкой устремляется прямо на камни. ШВАРК! Манни врезается башкой в острые булыжники. На том для бедняги всё кончено. Голова отрывается и летит прямо в меня, как пушечное ядро. Еле успеваю упасть, не то не сносить бы мне собственной головы; а когда приподнимаюсь, вижу картину маслом: передо мной на камнях валяется, раскинув руки-ноги, безголовый манекен — ещё одна жертва научно-технического прогресса.

Хови бегом спускается с моста.

— Ну как, разбился? Разбился?!

— Ага, — подтвердил я, поднимаясь с земли. — Придётся переименовать его в Манника Без Головы.

Айра, по-прежнему запечатлевающий всё для потомков, подошёл поближе к усопшему, драматически застыл над ним, постоял и наконец выключил камеру.

— А куда подевалась голова?

Я пожал плечами.

— Понятия не имею, где-то здесь. Вот тебе и пластик-фантастик.

— Вы это ищете? — услышал я незнакомый голос — надтреснутый, как будто его обладатель слишком много кричал. Я повернулся и... Вот клянусь, первое, что вижу — голова Манни, плывущая сама по себе в воздухе. Это длится только долю секунды, но всё равно — меня охватывает жуть. А в следующую долю той же секунды в моём мозгу что-то как будто щёлкает, и я вижу какого-то пацана с болваньей головой в руке. Я не сразу разглядел мальчишку, потому что прикид у него был серо-бурый, того же цвета, что и булыжники вокруг; ну и вы сами знаете, какие трюки способен вытворить человеческий мозг, если свет падает под подходящим углом.

— Прошу прощения, — сказал Айра, — но тут закрытая вечеринка.

Пацан и бровью не повёл.

— Клёво получилось, — сказал он. — Но вот если бы вы его приодели, чтобы он на плёнке выглядел как человек, а не как пластиковое чучело — было бы лучше.

Айра поджал губы и покраснел с досады, что сам не додумался.

— Слушай, а мы знакомы? — спросил я у пацана, хорошенько присмотревшись к нему. Его светло-пепельные вихры стояли дыбом, как если бы кто-то держал у него над головой наэлектризованный воздушный шарик. Примерно на голову ниже меня. Хлюпик. А больше в нём не было ничего примечательного. Ну, то есть, вообще ничего. Ни красавец, ни урод; ни толстый, ни худой. Ни то ни сё, всеобщее среднее арифметическое. Если найти в энциклопедии статью «пацан», то физиономия этого мальчишки будет там в качестве иллюстрации.

— Мы с тобой вместе ходим на какие-то уроки, да? — спросил я.

— На естествознание, — ответил он. — Мы сидим рядом на естествознании.

— А, ну да, точно, теперь припоминаю.

Чёрта лысого я помню, чтобы он когда-нибудь сидел рядом со мной.

— Меня зовут Кельвин, — сказал он. — Кельвин Шва.

Услышав это, Айра ахнул:

— Так это ты — Шва?

— Ну вроде я.

Айра попятился.

— А я — Энтони Бонано, — представился я, — но все зовут меня Энси. Это мои друзья: Хови и Айра. — И, указав на голову в руках пацана, добавил: — С Манни ты уже знаком.

Мальчишка шагнул к безжизненному телу.

— Слушай, а зачем вы это сделали?

— Эксперимент, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал по-профессиональному. — Мы тестируем продукт «Пистут Пластикс» на выживаемость.

— Провалил наш Манни свой тест, — сказал Хови. — С треском. А ведь вроде должен быть неразбиваемым.

— Опять технология подвела, — заметил я, не упуская из виду, что Айра держится от Шва на расстоянии, словно тот был радиоактивный — как та камбала, что выловили около мола в Канарси[8].

Шва присел подле безголового Манни.

— Ну, если уж быть точным, то он цел, — сказал он.

— Если у человека отвалилась голова, — возражает Хови, — то его никак нельзя считать целым. Уж поверь мне.

— А ты глянь, — Шва указал на шею куклы. — Голова держится на шарнире. Она просто отскочила. Смотри.

Шва втиснул голову в выемку на шее, и та с щелчком стала на место, словно у гигантской Барби. Я почувствовал одновременно и облегчение, и разочарование. Отец сделал отличную работу — это, конечно, хорошо; но у меня не вышло её испортить — что, как ни крути, весьма огорчительно.

— И какие методы истязания применим теперь? — поинтересовался Хови.

— Пиротехнику, — предложил Айра. — Попробуем его взорвать.

— А мне можно посмотреть? — спросил Шва.

— Конечно, почему нет. — Я повернулся к нему, но его уже не было. — Эй, ты куда подевался?

— Никуда. Я здесь.

Я прищурился — солнце слепило — и увидел его. Он махал руками, как будто старался привлечь моё внимание или что-то в этом роде.

— Н-не знаю, — протянул Айра. — Помните, что говорят, когда слишком много народу?

— Нет. А что говорят? — спросил Хови.

— Много народу — мало кислороду, вот что.

До Хови всё равно не доходило.

— А что, мы будем Манни кислородом накачивать?

— Это такая пословица, Хови, — объяснил я. К вашему сведению, Хови вовсе не дурак, просто он из тех людей, что всё понимают буквально. Шарики-ролики у него так работают. Кстати, если бы я ему это сказал, он так и не понял бы, при чём тут шарики и какое отношение они имеют к роликам. Это вовсе не так уж плохо, когда дело касается математики или других точных наук, но с художественным мышлением у Хови завал — ему не создать ничего более образного, чем штрихкод. Когда он был малышом, то очень неплохо справлялся с раскрасками; но дай ему карандаши и чистый лист бумаги — и у него голова треснет, однако он так и не додумается, что же со всем этим делать.

Короче, двумя голосами против одного Шва было разрешено принять участие в следующей попытке разломать Манни. Айра голосовал против, но при этом упорно прятал глаза.

— Да что с тобой такое? — недоумевал я.

— У меня своё мнение на это счёт! Имею же я право на собственное мнение?

— Ладно, успокойся, мнительный ты наш.

Увидев такую внезапную враждебность Айры, Шва решил, что ему лучше не нагнетать обстановку и уйти.

— Увидимся на естествознании, — сказал он.

И только после того, как Шва убрался, Айра отозвал меня в сторонку и сказал:

— Эх, жаль, что я не заснял это!

— Не заснял что?

— Помнишь, как ты спросил у Шва, куда он подевался, а он чуть ли не через голову прыгал, чтобы ты его заметил?

— Ну и?

— Да он же всё время стоял прямо перед тобой!

Я отмахнулся, словно отгоняя муху.

— Как это — стоял передо мной? Он же мне за спину зашёл! Поэтому я и не мог его видеть!

Но Хови покачал головой.

— Энси, он не двигался с места.

Я, нахмурив брови, уставился на них. Они что — сговорились сделать из меня дурака?

— А ещё, — добавил Айра, — про него такое говорят!..

— И что говорят?

Айра придвинулся ко мне вплотную, так что я сразу понял: вчера вечером он ел что-то с чесноком.

— Его глаза, — прошептал Айра. — Говорят, у него глаза меняют окраску под цвет неба. Говорят, что башмаки у него всегда того же цвета, как и то, что под ногами. Говорят, что если смотреть на него долго-долго, то начинаешь видеть то, что написано на стенке у него за спиной!

— Это называется «инерционность зрения», — заявляет Хови, тем самым напоминая нам, что за завесой его тупизны скрывается острый аналитический ум. — Это когда мозг сам по себе заполняет прорехи в том, что, по его мнению, ты должен видеть.

— Он не прореха, — возразил я. — Он просто парень, такой же, как и мы.

— Он фрик, — стоял на своём Айра. — От него надо держаться подальше!

Не знаю, как Хови и Айра, но я в своей жизни сталкивался со многими странностями и мне надоело держаться от них подальше.

— Если всё, что вы говорите, правда, — сказал я друзьям, — то есть способы это проверить.