Самый бирманский город — мандалай

 

Да, так говорят в народе. А еще говорят: Мандалай—наслед­ник лучших традиций национальной музыки и танцев, хранитель чистейшего бирманского языка. Яданабон — «гроздь драгоцен­ностей» — называли Мандалай на санскрите. Тихий, спокойный город дышит славой минувших дней. И хотя столицей страны дав­но стал Рангун, для бирманцев Мандалай остается сердцем стра­ны, заповедником ее культуры и традиций.

Жители Мандалая — потомственные мастера — резчики по камню и ювелиры. Никто не сравнится с мандалайскими злато-кузнецами. Здесь делают те самые золотые пластины толщиной в микрон, которые верующие приклеивают к пагодам.

Город очень любим народом. Где бы ни жил бирманец, он меч­тает хоть раз побывать в Мандалае.

Однако вернемся к королю Миндону. Тяжело переживал он поражение своего предшественника во второй англо-бирман­ской войне и захват Нижней Бирмы англичанами. Он решил сделать Мандалай оплотом независимой Бирмы, но не учел возможностей обескровленной страны, много лет воевавшей с Англией.

Город возник на пыльной равнине в невиданно короткий срок. Под искусными руками талантливых плотников, столяров, худож­ников, резчиков и скульпторов вырастали всем на удивление монастыри, дома, храмы. Через три года в Мандалае уже жило двести тысяч человек, тогда как в Рангуне, строившемся много лет,— втрое меньше.

Миндон провозгласил Мандалай «центром Вселенной». Сюда на Пятый буддийский собор съехались со всего мира две с поло­виной тысячи монахов. Это было в 1871 году, через тысячу де­вятьсот лет после Четвертого, Цейлонского собора, где были впервые записаны на пальмовых листьях священные тексты. Мандалайский собор длился пять месяцев. Все это время рассмат­ривались, сличались буддийские тексты.

Памятью об этом событии стала уникальная пагода Кутодо у подножия холма. Собственно, это «книга» из камня, призван­ная сохранить для потомства исправленные священные тексты. В «книге» семьсот двадцать девять «страниц» — белых мрамор­ных плит с выдолбленными на них текстами и именами предан­ных буддизму бирманских королей. Мраморные «страницы» ок­ружают центральную ступу длинными рядами.

Чтобы посетить все мандалайские храмы, не хватило бы ме­сяца.

— Не забудь про зейджо,— напутствовали меня друзья в Рангуне,— не пожалеешь.

Зейджо всего-навсего базар, но базар красочный. Вся много­национальная семья Бирмы собирается здесь в базарный день. Крестьяне и ремесленники идут пешком, иногда приезжают в фиакрах, запряженных малорослыми, но крепкими и ладными лошадками.

Меня удивила чистота рынка. Тщательно подметенные ряды крытого зейджо были гораздо чище рангунских.

ОТЧЕГО БЕЗМОЛВНЫ СТАТУИ

 

Есть в Аракане статуя, слава которой соперничает со сла­вой Шведагона. Это Махамьямуни — «Величественный святой» — статуя сидящего Будды, самая священная из всех, поскольку именно она, как утверждают хроники, имеет наибольшее портрет­ное сходство с Великим учителем.

Однажды, рассказывает легенда, люди пришли к Будде и про­сили позволить изготовить статую, которая осталась бы на земле в память о нем, когда его не станет. Он согласился, и такая ста­туя была отлита из бронзы. Оставалось лишь прикрепить голо­ву к туловищу. Но это оказалось сложным. Голова вновь и вновь отделялась.

Тогда сам Будда пришел на помощь мастерам. Он обнял ста­тую и семь раз прижал к груди. После этого работу без труда мож­но было закончить. Великий учитель завещал почитать эту ста­тую, как его самого. По преданию, до конца жизни Будда разго­варивал со статуей. Однако перед смертью он приказал статуе замолчать, иначе люди тревожили бы ее бесконечными просьба­ми и невыполнимыми желаниями.

С того момента статуя не издала ни звука. Она останется не­мой до того момента, когда нужно будет поведать людям о при­ходе в мир пятого Будды — Ариматрейи.

Стало быть, онемела.

В Бирме миллионы ликов Будды, дышащих покоем и умиро­творенностью, с вечной, загадочной, скорее снисходительной улыбкой. Но лицо Махамьямуни жесткое и неприступное. С уста­ло прикрытыми веками, оно выглядит почти грозным. Старики говорят, что со временем лицо статуи приобрело выражение недо­вольства оттого, что человечество изменилось к худшему.

Время ли преобразило священный лик, или он изначально был таким — не известно. Но вот то, что контуры статуи изме­нили люди,— это факт. Статуя разбухла, стала бесформенной от наклеенных на нее золотых листков; этот драгоценный слой достиг уже пяти сантиметров и продолжает расти.

— Лишь на лицо запрещено наклеивать листки золота,— сказали мне.

— Почему?

— Лицо Махамьямуни не должно утратить своих первона­чальных черт.

Я встала позади поунджи, склонившихся перед статуей. Такая достопримечательность стоила того, чтобы с ней познако­миться поближе. Тихонько, чтобы не отвлекать сосредоточенного внимания верующих, обошла я ее с другой стороны и прибли­зилась к золотому колоссу.

И вдруг какое-то необычное ощущение, словно меня сверлит дюжина глаз, заставило меня оглянуться. Действительно, многие стоявшие позади с удивлением смотрели на меня. В чем дело? Может, великий Махамьямуни не выносит стоящих близ него? Но ведь я не исповедую буддизм...

И тут метрах в трех на стене я увидела табличку, которая разъясняла на английском и бирманском языках, что женщинам разрешается приближаться к статуе только до обозначенной черты.

Немедленно делаю несколько шагов назад, за черту, и вни­мание к моей особе сразу же пропадает.

Когда бирманцы в 1784 году заняли Аракан и вывезли оттуда статую Будды, люди больше сокрушались о потере священной реликвии, чем об утраченной свободе.

До сих пор непонятно, как удалось перевезти такую колос­сальную тяжесть на огромное расстояние, преодолевая крутые склоны, по бездорожью, пользуясь примитивными транспортными средствами. Легенды намекают на помощь сверхъестественных сил. Но гораздо более существенной, реальной силой оказались двести тысяч пленных, которых бирманцы привлекли к перевозке.

Сам король со всем двором вышел приветствовать статую и даровал ей в качестве рабов при пагоде сто двадцать пять ара-канских семей, первыми добровольно пришедших в Мандалай.

Построенный для статуи храм сгорел, так что сегодняшняя Большая пагода, Пейаджи, относительно молода. Пагодой она лишь называется. На самом деле это огромный храм, построенный для статуи.

Входные ворота храма — хрупкое чудо: дерево, превращен­ное в ажурное кружево. Семь невесомых крыш, одна над другой, рисуются на фоне синего неба воздушной белизной. Главная лестница ведет в центральный зал, к которому примыкают еще два боковых. Двести шестьдесят две колонны, позолоченные, покрытые фресками, обрамляют лестницу. Между колоннами в два ряда тянутся, как обычно, лавочки, такие же, как в Шведагоне и в сотнях других пагод. И те же в них свечи, зонтики, цветы, гонги, тканевые сумки через плечо...

В главном зале, куда сходятся все лестницы, царит тишина.

Равнодушно взирает на молящихся огромный сидящий Буд­да — Махамьямуни. Бронзовое четырехметровое божество в толстой золотой «облатке».

«ЗДЕСЬ БУДЕТ ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ!»

 

На вершине Мандалайского холма, на высоте в двести сорок метров, там, где Будда, по преданию, читал свои проповеди, сто­ит его каменное изваяние. Три крытые лестницы сходятся к не­му — широкие, удобные, с навесом из гофрированной жести, оберегающим путников от солнца и дождя, с площадками для от­дыха.

Склоны холма усеяны глиняными черепками. Кувшины, при­несенные в дар Будде, разбивают, чтобы их нельзя было исполь­зовать еще раз.

Здесь я впервые увидела скульптурное изображение темы трех встреч, побудивших принца Сиддхартху оставить отчий кров и уйти искать истину. То были старец, больной проказой и покойник.

Фигуры раскрашены, как на лубочных картинках: человек, пораженный смертельным недугом, с выступающими из-под ко­жи ребрами; убогий старик в лохмотьях — олицетворение немо­щи; мертвое тело, раздираемое грифами. Такой натурализм не для моих нервов. Достаточно одного взгляда. Следующие подоб­ные сцены можно обходить стороной.

Нескончаемая лестница на вершину Мандалайского холма на­конец-то вывела нас к скульптуре стоящего Будды.

Его правая рука указывает вниз, к подножию холма. Этот повелительный жест означает: «Пусть там поднимется город, который станет центром Вселенной!» Но недолго длилась слава города. Это ли не подтверждение буддийского догмата о бренно­сти земного бытия?

В 1885 году сильный пожар уничтожил все, что было на вер­шине холма. Правда, пагода, монастырь и статуя были потом реставрированы усилиями поселившегося здесь «Мандалайского пустынника» У Канти — человека возвышенного интеллекта, представителя националистически настроенной бирманской интел­лигенции. В народе его называли Светочем.

У Канти удалось собрать у верующих деньги, достаточные для реставрации мандалайских святынь. Кстати, одной из свя­тынь считается след ступни Будды, хранящийся на вершине холма. Чтобы взглянуть на это «чудо», мы не поленились одолеть 999 ступенек вверх.

«След» оказался углублением метровой длины, выложенным золотыми пластинками и огороженным решеткой. На решетке висели ленты, цветы, куски ярких тканей — дары божеству.

Когда смотришь с вершины Мандалайского холма, вдали вид­ны синеватые контуры Шанских гор, а внизу — четкий квадрат Мандалайской цитадели — крепостные стены, опоясанные бле­стящей ленточкой Лотосового рва. Ров часто зарастал лотосами, поэтому его так и назвали.

У подножия раскинулась пагода Кутодо со своей каменной «рукописью» Трипитаки.

Солнце клонилось к закату. Сейчас оно скользнет вниз, и наступит темнота. Надо спешить. Успеть взглянуть на мрамор­ные «страницы» Трипитаки.

Дорога вниз так же трудна, как и вверх. И все же мы пришли к Кутодо засветло.

Маленькие пагодки-часовни с выгравированными на бирман­ском языке текстами выстроились как солдаты на плацу — оди­наковые, безликие. Длинные ряды часовен превратились в лаби­ринт, и я... потеряла ориентацию. Куда идти?

Кутодо была безлюдна. Я стояла затерянная в скучной, поч­ти кладбищенской тишине. На белые ряды ложилась тень. И свет­лые плиты с текстами на минуту показались надгробиями. В без­молвии они выплывали из сумерек одна за другой.

Неужели мне страшно?.. Самой неловко за минутное мало­душие. Но вот оно, спасение: песчаная дорожка пересекла строй мраморных плит и повела к воротам. Облегченно вздохнув и не оглядываясь, устремляюсь к выходу. К людям, к машине.

Через полчаса мы в Мандалае. Стемнело. В сумерках тонули зубцы дворцовых стен с башнями-пьятатами. Тускло отсвечива­ла неподвижная водная гладь рва. Почему-то припомнилось, что этот ров стал могилой для многих членов королевской семьи: король Тнбо, взойдя на трон, умертвил всех своих возможных конкурентов.

Пролить кровь, а тем более королевскую? Ведь это тяжкий грех. Поэтому жертвам наносили удар деревянным молотком и в красных бархатных мешках бросали в воду.

«ПЕЩЕРА БУДДЫ»

 

Мандалай и Сикайн разделены могучей Иравади, а соединены самым длинным в Бирме мостом Ава, названным так в честь лежа­щего рядом в развалинах города. Длина моста почти два кило­метра. Построенный в 1934 году, он был разрушен во время вто­рой мировой войны. В 1954 году его восстановили; в центре про­легла железная дорога, по краям — автострады. Но проехать по мосту не так-то просто: он забит буйволиными повозками, объ­ехать которые просто невозможно. Мы продвигались вперед че­репашьим шагом. За мостом остановка. Военные: два мотоцикла л «джип». Поджидают нас. Снова приветственные улыбки, корот­кий разговор с Тюнтином. Но что такое? Наши сопровождающие расселись в тени дерева, явно настроившись отдыхать.

— Будут нас ожидать здесь,— радостно сообщил Тюнтин.— Можем ехать куда угодно и на любое время.

Логично рассудили: теперь мы в безопасности. Держим курс к «Пещере Будды».

Приземистое, полукруглое строение встретило нас всего од­ним открытым входом, остальные были заперты. Недлинный ряд обуви перед входом означал, что посетителей внутри не так мно­го. Мы добавили туда свою и вошли.

В сумрачном зале восседали, отливая медным блеском и тес­но прижавшись друг к другу, совершенно одинаковые божества. Мы переходили от одной статуи к другой, и скоро у меня заря­било в глазах: выражение лиц, длинные мочки ушей, черные во­лосы, золотые ногти, оранжевые тоги и даже драгоценные камни в диадемах — все было утомительно одинаковым.

— Сколько же их всего?

Я досчитала до сорока двух и сбилась. Придется начать сна­чала. Лучше с конца, двигаясь от одного к другому. У последней статуи я остановилась изумленной. Что это? Диадема зияла пу­стотами — камни украдены.

Невозможно было поверить в это. Кто из бирманцев дерзнул бы поднять руку на святыню? Чья это «заслуга»?

Мы вышли из «пещеры» и поднялись по лестнице на холм, от­куда открывалась неповторимая панорама города Сикайна. Сот­ни живописных холмов, и на каждом пагода. Белая, светящаяся, со сбегающей вниз лестницей.

Пагоды Сикайна отличаются от традиционных ступ с золо­тистыми тхи, которые так типичны для юга страны. Это скорее храмы с тонкими, ажурными башенками. Монастыри разбросаны среди холмов. На фоне выжженной солнцем травы они кажутся сказочными замками, окруженными гигантской дугой Иравади. Монастыри и пещеры на холмах стали прибежищем для сотен бирманцев во времена японской оккупации во второй мировой войне.

 

И НАЗВАЛИ ЕЕ «ГРУДЬ МАТЕРИ»

 

Справочник был сух и лаконичен: «Пагоду Каунхмудо воз­двиг над зубом Будды, привезенным с Цейлона, король Тилуин Ман. Ее полусфера достигает высоты сорока шести метров, уста­новлена на трех ступенчатых террасах, периметр нижней — сто двадцать два метра».

Об этой пагоде в народе рассказывают такую легенду.

Умирал король, пришло его время оставить на земле пагоду. Когда ему показали эскиз будущего строения, он разгневался, позвал свою любимую королеву, которая только что кормила грудью ребенка, приподнял белое кружевное эйнджи и сказал: «Вот какой формы должна быть пагода!»

Есть другая версия, мало чем отличающаяся от первой.

Долго думал король, какую поставить пагоду. Однажды он вошел в покои королевы, та кормила грудью ребенка. Зрелище было так целомудренно и прекрасно, что решение созрело мгно­венно.

Более трехсот лет изумляет людей красотой гигантская бе­лая полусфера с маленьким золотым торчащим наверху тхи.

Каунхмудо — не традиционная ступа. Это храм с одной лишь статуей Будды внутри. Своей необычной формой она привлекала издалека, но вблизи разочаровывала. Белизна ее оказалась за­мшелой, а пол внутри был так нечист, что к вечно улыбающемуся божеству босиком идти не хотелось.

СИКАЙН — ГОРОД МАСТЕРОВ

 

— Куда теперь? — спросил Тюнтин.— В какую пагоду?

— Ни в какую. Куда-нибудь к ювелирам. Посмотреть, как чеканят серебряные ковши и чаши.

У каждого города своя слава, которую создают ему мастера. В Магуэ живут лучшие кузнецы, на озере Инле — ткачи, в Ман­далае — каменотесы и ювелиры, в Сикайне — чеканщики.

Издавна завоевали славу кустарные ремесла и народные про­мыслы. Бирманское прикладное искусство народно в истинном значении слова: оно делается руками народа и адресуется наро­ду. В редком доме не найдется керамической посуды, деревян­ной поделки или бамбуковой плетенки. Из раковин жемчужных устриц бирманцы делают редкостной красоты чаши, светильники, тарелки с ажурной резьбой.

Часами можно смотреть на шелковые ткани ручной работы — «ламе» с золотым и серебряным шитьем. Прежде из этой изысканной ткани шили одежды королю и его свите, теперь в нее обла­чаются артисты балета.

Под руками народных мастеров оживают нехитрые материа­лы — глина, тростник, тыква, превращаются в полные очарова­ния вещи.

Никого не оставит равнодушным лаковая миниатюра: на зер­кально-черном фоне светится золотая вязь рисунка. Секрет из­готовления лаковых подносов и шкатулок бережно пронесли мастера через многие поколения до наших дней.

Технология промысла сложна. Сначала готовят лак. В него входит сок тропического дерева, твердеющий на воздухе и сме­шанный с различными добавками. Лак наносят на основу, дают высохнуть, тщательно полируют. Повторяют этот процесс не­сколько раз, пока черная поверхность не заблестит, как зеркало. Тогда на нее наносят тонкий рисунок золотом. Основа изделий чаще всего бамбуковая. Это придает вещам легкость и прочность.

Бирманцы очень любят и очень дорожат всем национальным. «Колониальное мышление», годами насаждавшееся англичанами, не нашло здесь благодатной почвы. Молодежь (за редким исклю­чением) не стремится одеваться на иностранный манер, не стре­мится жить, «как на Западе».

Бирманцы предпочитают традиционную одежду, матерчатые сумки через плечо, казаны для варки риса, глиняные горшки для воды. Кстати, в условиях жары глиняная посуда удобнее, чем фарфоровая.

Раньше талант ремесленников служил пагодам, монастырям и королевским дворам. Изделия мастеров чеканки предназнача­лись как для почитания Будды, так и для мирских целей. Чаши для риса, ковши для воды, цветочные вазы, коробочки для бете­ля — все это издревле изготовлялось для королевского двора из серебра, реже — из золота. Ими короли одаривали верноподдан­ных министров и храбрых военачальников.

Свадьбы, шинпью, натвин — ничто не обходилось без посу­ды из чистейшего серебра, настолько мягкой, что она прогиба­лась в руках.

Духовенство не одобряло такую роскошь, не очень-то соче­тавшуюся с буддийским правилом быть воздержанным во всем. Оно признавало лишь серебряные алтари, вазы для цветов или чаши для риса, предназначавшиеся Будде.

И сегодня бирманские ювелиры работают так же, как их деды и прадеды. Все делается вручную, буквально на коленях. Внача­ле будущее изделие имеет вид бесформенного тусклого куска серебра. Его многократно нагревают, карандашом наносят чер­новой рисунок, а потом с помощью маленьких резцов-молоточ­ков получают сосуд нужной формы. Все зависит от фантазии и ис­кусных рук мастера. Готовое изделие погружают в кипящую воду с квасцами. Ополаскивают в холодной воде с отваром специаль­ного масла, полируют — и работа закончена.

Узоры на серебряных сосудах необыкновенно выразительны. Здесь сцены из джатак, из народного быта, сюжеты легенд. Па­хари с буйволами, танцовщицы, рыбаки — обычные герои рисун­ков. Не забыты и сказочные персонажи — билу, чинте, Галоун. Стук молоточков, доносящихся со двора дома, остановил нас. Ворота были распахнуты, и мы вошли. В тени под крышей длин­ного сарая сидели два мастера — старик и юноша.

— Вам не повезло,— сокрушался Тюнтин.— Уже поздно, работа закончена, все разошлись.

Но нам вполне хватило и этих двоих. С большим интересом мы наблюдали, как они, сидя на корточках, точными и быстрыми движениями чеканили серебряные кружки.

— Здесь есть человек, который может вам кое-что предло­жить,— шепнул наш верный водитель.

А «человек» уже открывал замок неказистого деревянного ам­бара. На грубых, неструганых полках блеснуло несколько под­носов и ваз филигранной чеканки.

Но когда мы услышали цену, то даже не попытались торго­ваться. И наверное, зря...

Кстати, сегодняшние чеканные вещи уже не прогибаются в руках. А возникающий на них со временем темный налет красно­речиво свидетельствует, что их давно уже не делают из чистого серебра.

АРХИТЕКТОРЫ БУДУЩЕГО

 

— А теперь назад, в Мандалай,— только и смогли мы выдох­нуть и в изнеможении плюхнулись на горячие от жары сиденья «голдена».

— Нет, погодите,— возразил Тюнтин, улыбаясь так широко, что видны были все его, без единого дефекта, зубы.— Еще Акедми. Мне сказали, чтобы я обязательно отвез вас туда! — И он обернулся в сторону нашего «почетного эскорта».

Что это — Акедми? Еще одна пагода? Не хватит ли на сего­дня?

Но Тюнтин твердо стоял на своем, н мы, смирившись, покор­но согласились. Пусть везет, куда хочет.

Через несколько минут он притормозил у внушительного вида здания. Видимо, нас здесь ждали. Навстречу вышла симпа­тичная, средних лет бирманка и представилась: «Заместитель ру­ководителя института».

Института? Да, об этом говорит вывеска у входа на бирман­ском и английском языках: «Академия по развитию националь­ных меньшинств».

Так вот что значило «Акедми» Тюнтина.

Гостеприимная, полная достоинства хозяйка на превосходном английском языке участливо спрашивала, не устали ли мы в доро­ге? Предложила отдохнуть, немного подкрепиться.

И вот уже мы сидим в прохладной, кондиционированной ком­нате — рай после знойной улицы — в удобных креслах, за длинным столом. Пол в комнате натерт до зеркального блеска, тихо жужжит кондиционер, на полках у стен настоящая выставка при­кладного искусства — вышивки, ткани, шкатулки, ожерелья, сумки и много других работ народных умельцев из самых глухих уголков страны.

Принесли еду. Сэндвичи в белых салфетках (очень кстати, потому что руки у нас не мыты, по локоть в пыли), чашки и чай­ник зеленого чая.

Две девушки — одна в бирманском лоунджи, другая в одеж­де народности кая — потчуют нас, а хозяйка рассказывает о целях и задачах Академии.

Все очень интересно, но мы чувствуем себя неловко: вид у нас с дороги отнюдь не парадный... А рассказ продолжается. Затем нам показывают учебные аудитории, ведут на спортивные пло­щадки и наконец знакомят с прелестными девушками в красоч­ных национальных костюмах. Их пятеро — бирманка, чинка, кая, каренка и качинка. Мы фотографируемся на добрую память и дружески прощаемся.

Теперь, уже сидя в машине, можно обменяться мнениями.

— Наверное, они заранее подготовились к нашему визиту, знали, что приедем.

— А впрочем, может быть, и нет. Тогда это просто замеча­тельно!

Во всяком случае очень хотелось, чтобы всё, что мы видели, было не показным, а отражало реальное положение вещей.

Предмет особой заботы правительства — просветительская работа, улучшение здравоохранения и образования в глухих угол­ках страны, где живут национальные меньшинства.

На развитие окраинных районов выделяется средств в несколь­ко раз больше, чем до 1962 года. Но и их все же недостаточно.

Сохранить единство Бирманского Союза, не допустить сепа­ратистских тенденций и в то же время дать простор развитию собственной экономики, культуры всех этнических групп — задача сложная.

Основанная в 1964 году Академия по развитию национальных меньшинств делает немало для решения национальной проблемы. Здесь учатся юноши и девушки — посланцы почти всех народно­стей страны.

За четыре года учебы они становятся квалифицированными специалистами, чтобы потом нести свет знаний в те края, откуда они родом. Выпускники Академии должны стать, как нам сказа­ли, «архитекторами будущего и служить делу объединения всех народов Бирманского Союза». И это прекрасно!

ЛЕТНЯЯ СТОЛИЦА БИРМЫ

 

Англичане умели выбирать. Меймьо — горный курорт на вы­соте более тысячи метров, с каскадами водопадов, обильной зе­ленью. Когда-то тут отдыхали колониальные чиновники, теперь сюда выезжают на каникулы студенты, школьники, проводят досуг военные.

Места здесь благодатные — плантации ананасов, клубники, мандаринов. Но нам не советовали останавливаться: дороги не совсем безопасны.

Из Мандалая в Меймьо ездят отдохнуть от жары. Хотя это в каких-то семидесяти километрах, климат и растительность сов­сем иные: воздух чист, как вода из горного источника, растут высокие эвкалипты, царственные каштаны, дубы и даже необык­новенно пахучая сосна.

Ползут по шоссе старенькие, перегруженные грузовики и битком набитые автобусы. Люди висят на подножке, устраиваются на капоте, на крыше кабины водителя, наконец, рядом с ним умудряются втиснуться пять-шесть человек. Что делать? Тран­спорта не хватает, а ехать надо!

Иногда мы замечали высокие рыжие конусы на земле, на кус­тах и даже на ветвях деревьев. Это термитники. Если растрево­жить гнездо, оттуда поползет скопище белесых насекомых. Тер­миты — настоящий бич для бирманцев. Горе тому дому, где они появятся: все будет превращено в труху.

В Меймьо ведет широкая асфальтированная дорога. И все равно Тюнтин был крайне предусмотрителен. Не проехав и кило­метра, он вырулил на обочину, вышел из машины и отряхнул лоунджи.

— Что случилось?

— Ничего. Но лучше подождать, пока они проедут,— кив­нул он на дорогу.

Мимо шла колонна тяжелых грузовиков, с трудом одолевая витки крутого подъема. Впереди двигалась машина с солдатами в зеленых касках, с автоматами наизготовку. Остальные грузо­вики везли технику.

— Едут вверх, в Лашо,— сказал Тюнтин.— Сильно перегру­жены. Боюсь, не повисла бы какая-нибудь машина.

Мы тоже с опаской взглянули на колонну. Это казалось поч­ти невероятным, но она уверенно, метр за метром преодолевала подъемы и шла вперед.

Переждав, мы двинулись следом. И дорога раскрывала нам свои тайны. Вот длинные ровные ряды невысоких колючих ку­стов — ананасы! А когда последние повороты сменились у верши­ны маленьким плато, мелькнули такие же ровные ряды... дере­вянных святилищ. Их, вероятно, было около тридцати, и в каж­дом лежали цветы, фрукты.

«Плато патов!» — не успела я подумать, как оно исчезло так же быстро, как возникло. Нет, это был не мираж. Когда мы возвращались, они стояли па том же месте — десятки деревян­ных, совершенно одинаковых домиков на четырех столбах. Лишь слегка потемнели с тех пир, как мы увидели их утром,— свечи внутри догорели.

Меймьо преподнес нам несколько приятных сюрпризов. По­казались первые дома. Не бамбуковые, а кирпичные и, заметьте, с самыми настоящими, дымящими трубами.

Куда теперь? Конечно, в ботанический сад. Знаменитая кол­лекция растений — около трех тысяч видов — самая большая гордость Меймьо. Одних фикусов в саду сорок разновидностей. Фикус еще называют баньяном или индийской смоковницей.

Но наверное, все ботанические сады воздействуют на непо­священных одинаково. Мы отдали должное красивым клумбам, ухоженным аллеям, аккуратным табличкам с латинскими назва­ниями... Но главной прелестью для нас был зеленый простор, свежий горный воздух, тенистые уголки со скамейками — бла­женство!

Лилии, флоксы, астры — все это растет и у нас. К чему уче­ные латинские названия, если это так похоже на чешские сады! Вдруг я увидела бледно-желтый цветок нарцисса на стройном стебле и склонилась над ним почти так же благоговейно, как бир­манцы перед своим божеством.

Ну а как не побывать на базаре в незнакомом городе? Дело даже не в покупках. В этих краях базар означает нечто большее. Он барометр общественной жизни, своеобразный культурный центр. С первого же взгляда базары скажут вам о многом.

Крытый рынок Меймьо показался через минуту. Было до­вольно рано, и в ремесленных рядах каждая вторая лавка пусто­вала. Зато шумел под открытым небом фруктовый базар. И он удивил нас.

Бетонированная площадь была тщательно вымыта. Нигде ни соринки. В центре площади блестел, отражая солнце, водоем. Лавки, окружавшие его, радовали опрятностью. Желтели связ­ки бананов, аккуратно подвешенные на шнурках; теснились на прилавках ананасы, корзины с апельсинами, лукошки с клубни­кой, свежие, еще влажные от росы овощи. Все это было заботливо выложено на мытых прилавках, все радовало глаз.

Мы уже как-то привыкли к тысячам Будд и сотням пагод, но такое аккуратное изобилие земных даров видели впервые.

ПАГАН — ВОСЬМОЕ ЧУДО СВЕТА

 

Слава древнего Ангкора в Кампучии или Боробудура в Индо­незии всемирна. О Нагане, древней столице Бирмы, мир почтя ничего не знает. А ведь нет на земле города, подобного ему.

Что мне видится, когда я говорю — Наган?

Голубые силуэты полуразвалившихся храмов, выжженная солнцем земля и зарево небес. Полоса земли в излучине Ирава­ди шириной три и длиной тринадцать километров сплошь усеяна храмами.

Когда-то Паган называли «Городом четырех миллионов па­год». Народная молва утверждает, что ныне в Нагане 9999 пагод.

Бирманское археологическое управление называет более скром­ную, но достаточно внушительную цифру — пять тысяч.

Из тысяч ступ в приличном состоянии сохранилось немногим более ста, остальные стали жертвами времени и стихии.

Тихий, безлюдный Паган для бирманцев не мертвое прошлое, а живой символ былого величия страны, начало всех начал, ко­лыбель религии, государственности, культуры, письменности.

Паган был крупным городом средневековой Юго-Восточной Азии. В нем действовал университет, куда приезжали слушатели из соседних стран, чтобы изучать священные буддийские тексты на языке пали.

Много лет ученые ломали голову, как мог на пустыре в ко­роткий срок возникнуть такой фантастический город? Кем и ког­да он был создан? Некоторые считали, что его построили не бир­манцы, а пришельцы из других стран. Но это не так.

Древняя архитектура Пагана — не подражание. Осталось немало доказательств национальных истоков города. Сохрани­лись кирпичи храмов, на которых стоят клейма с указанием де­ревень, где их обжигали. В ямах археологи обнаружили остатки известнякового раствора.

К сожалению, люди, чьи руки сотворили чудо Пагана, не оставили своих имен. Мало дошло до нас надписей на стенах храмов, сделанных дарителями. Эти надписи бесценны. Они рас­сказывают о том, сколько времени длилось строительство, сколько подвод с песком пришло, сколько затрачено на питание рабочих, на их одежду, сколько уплачено каменщику, водоносу, кровель­щику, скульптору, резчику, художнику. Есть в них имена врачевателей, музыкантов, писцов, цирюльников, поваров, обслу­живавших знать.

В Пагане денег в обращении не было, их заменяли рис и слит­ки серебра.

Рабочим платили натурой — рисом, материей. Художники и зодчие получали серебром. На строительстве храма трудились целыми артелями. Староста распределял, кому сколько выдать за труды. Когда строительство завершалось, устраивали пир, резали быка, забивали свиней, пили пальмовое вино — тодди.

В горах близ Пагана добывали драгоценные камни, в карье­рах— песок и глину, обжигали кирпич, рубили лес. Но все жи­тели Пагана в конечном счете работали на храмы.

Крестьяне сеяли рис, чтобы кормить строителей пагод, вали­ли деревья, чтобы строить монастыри, старатели добывали в го­рах самоцветы, чтобы украшать статуи Будды. Талант и трудо­любие народа были подчинены одному — возведению храмов.

Литература и искусство Пагана тоже служили религии. Ма­стера ваяли статуи, божества, резали барельефы на стенах хра­мов. Работу скульпторов сковывали раз навсегда заданные ка­ноны. Вот почему скульптурные изображения Будды так похожи.

Легче было художникам. Правда, их тоже ограничивала ре­лигиозная тематика — они писали фрески на сюжеты джатак — притч из жизни Будды. Но при этом селили героев джатак в при­вычные для себя дома, одевали в одежды своих современников. И фрески «заговорили», поведали потомкам, как жили, работали, проводили досуг, во что одевались, что ели, во что верили жите­ли древней столицы.

В XI веке Паган был уже известен всей Бирме. Социальная структура Пагана была строго регламентирована. Наверху иерар­хической лестницы располагался король. Он имел неограничен­ную власть, был «Господином всей земли и воды». За ним следо­вали знать и духовенство: министры — аматы (на санскрите «аматья» — сановник), военачальники, затем чиновники — сукри. Это могли быть сборщики налогов, управители провинций. По­том свободные граждане — купцы, ростовщики, ремесленники и крестьяне — асан. Низший, зависимый слой представляли рабы — чван.

В 1044 году король Анируда объединил всю Бирму, сделав столицей Паган и став основателем паганской династии. При бир­манском дворе появился монский буддийский монах Шин Ара-хан и склонил короля к переходу в буддизм хинаяны (тхеравады). Анируда просил монского царя Манугу добровольно отдать часть священных буддийских текстов и, получив отказ, объявил ему войну. В результате Мануга был взят в плен, город Татхоун разорен, и в Паган торжественно вступили пять слонов, гружен­ных вожделенными рукописями. За ними шли тысячи пленных. Столица буддизма переместилась в Паган. Анируда положил начало строительству храмов. Одиннадцать последующих прави­телей продолжили его. Один за другим в излучине Иравади под­нимались белоснежные сверкающие храмы.

Ранние паганские храмы принято называть монскими. Они возводились руками плененных монских мастеров. Темный зал, маленькие окна, забранные каменной решеткой, узкий коридор. Ступы приземистые, стоящие прямо на земле.

Бирманцы превзошли своих учителей в строительстве. Позд­ние храмы, построенные ими, устремлены ввысь, их архитектура легче, и они просторнее внутри. К платформам храмов ведут лестницы, двери украшены портиками, окна стали больше.

...Последний городок на пути к Пагану находится в двадца­ти пяти километрах от него.

Если есть в засушливых районах Бирмы самое сухое место, то это, бесспорно, Паган.

Наш «голден» превратился в пылевую комету, оставлявшую за собой длинный хвост клубящейся желтой удушливой пыли. Мы не ехали, а полоскались в пыли. Она скрипела на зубах, по­падала в глаза, забивалась в волосы.

Старая, безжизненная земля здесь ничего не родит, только кактусы тянут к небу распятые руки. Изредка попадаются невы­сокие пальмы и колючий кустарник.

Паган возник перед нами неожиданно, как видение. Безлюдный, заколдованный мир храмов, погруженный в безмолвие. Руины, поросшие жесткой травой. Потрескавшаяся от жажды земля и стрекот цикад. Под сводами храмов в полутьме стоят и лежат позолоченные Будды, загадочно улыбаясь миру.

Не верится, что на земле XX век, что где-то рядом живет и трудится город нефтяников Чаук, день и ночь качают нефть вышки, снабжая страну топливом.

...Есть в Пагане настоящие шедевры зодчества, уцелевшие на­перекор столетиям. Один из них — пагода Швейзигон.

Ее поставил в XI веке Анируда. Мощную ступу сплошной кирпичной кладки возводили двадцать лет. Реликвии ступы — зуб Будды, привезенный с Цейлона, его лобная и ключичная кос­ти из Прома и изумрудная статуэтка божества, доставленная из Китая,— сделали свое дело, Швейзигон — одна из самых по­сещаемых пагод. В Пагане с нею может конкурировать лишь бе­лоснежная Ананда.

Швейзигон стоит на трех могучих квадратных террасах. К ступе ведет лестница. Сверху, с ее платформы, открывается панорама города, простирающегося вплоть до Иравади.

Несмотря на известность пагоды, сегодня людей здесь немного. Напрасно я пыталась разыскать статуэтки тридцати шести натов, которые приказал свезти сюда Анируда. Те несколько чело­век, которые встретились на подворье, не понимали по-английски и не могли мне помочь. Поскольку солнце палило немилосердно и раскаленные плиты излучали жар, я отказалась от своей за­теи.

Если Швейзигон самая посещаемая пагода, то Швейсандо — самая древняя. Ее первой поставил Анируда после своего триум­фального возвращения из похода на монский Татхоун. Согласно легенде, реликварий Швейсандо содержит волосы Будды, приве­зенные в качестве трофея.

Это нетипичная ступа. Она напоминает египетскую пирамиду. Пять гигантских сужающихся террас образуют ступени, а невы­сокая цилиндрическая ступа наверху выглядит небольшой шляп­кой, надетой на последнюю ступень пирамиды.

В архитектуре и декоративном убранстве многих храмов про­слеживается индийское влияние. Так, белая пагода Махабодн выстроена в XIII веке по чертежам индийского храма Бодгайи. Меня сразу пленила ее хрупкая красота. Строение увенчано стройной пирамидальной башней, в маленьких нишах белеют из­ваяния Будд.

Своим изяществом Махабоди очаровала меня больше, чем величественный Годопален с пятидесятипятиметровым золотым шпилем, и даже, пожалуй, больше, чем прославленная Ананда.