Ноябрьский дождь дороже золота

 

Так утверждает старинная бирманская поговорка. Дожди в это время очень редки, но они необходимы, поскольку рис созре­вает.

День ноябрьского полнолуния — лучший день в году. Ноябрь вообще самый прекрасный месяц в Бирме. Зелень еще свежа, солнце не жгучее, ночи полны прохлады. Оглушительно звенят цикады в траве. Звездное небо залито лунным сиянием. Чего еще желать для празднеств?

И снова повсюду вспыхивают огни: свечи, фонари, лучины, грозди электрических ламп. На радость людям, а не во славу божества.

День ноябрьского полнолуния — последний день в году, когда монахи могут принимать в дар оранжевые тоги. По пре­данию, в эту ночь королева Майя ткала тогу для своего сына, уходившего искать истину. Торопилась, чтобы успеть закончить работу к четырем часам утра.

Точно так же торопятся, спешат девушки, ткущие материал для монашеских одеяний на подворьях пагод и сегодня.

В канун полнолуния сюда приносят ручные ткацкие станки. И начинается соревнование. Ту, которая первой закончит работу, ждет награда. Титул победительницы останется за ней на весь год.

В эту ноябрьскую ночь ткут ткани во многих пагодах Бирмы, однако во дворе Шведагона этот обряд наиболее торжествен. Утренние рангунские газеты помещают фотографию счастливой победительницы.

Монастыри получат в дар постельное белье, мыло, циновки, зонтики, полотенца, веники, банки сгущенного молока, рис, фрукты, монашеские тоги, тапеиты и полочки для книг — все, что нужно для непритязательного монастырского быта.

Кстати сказать, не каждый день можно делать подношения монастырям. Только в день «упои». Их четыре в месяце: день но­волуния, неделю спустя, день полнолуния и снова спустя неделю.

До рассвета бодрствует народ. В парках, на ипподроме Чай-касан всю ночь шумят базары, дают представления актеры-эн­тузиасты. Гремит музыка, кружится карусель. Веселятся люди.

ПАГОДЫ ИЗ ПЕСКА

 

Годы уплывают, как мутные воды Иравади. Но старинные традиции остаются. Декабрьское полнолуние посвящается патам и богу Вишну, заимствованному у индуизма. А следующее, ян­варское, раньше отмечалось празднествами при королевских дво­рах. Проводился пышный парад-смотр боевых слонов.

Первый урожай риса в Бирме снимают в феврале. А потому февральское полнолуние — праздник сбора урожая. Рис отва­ривают с арахисом, сдабривают кунжутным маслом. Получается любимая бирманцами еда — тхамане. Она не только вкусна, но и целебна. «Больным с повышенной температурой,— утверждает народная молва,— помогает тхамане».

Март — последний месяц по бирманскому календарю. В это время проходят особые празднества: бирманцы строят символи­ческие пагоды из песка и ставят их по берегам рек, на холмах, близ ворот монастырей.

Ничто не вечно на земле. Время безжалостно разрушает лю­бую постройку, даже из камня и мрамора. А чтобы выразить поч­тение Великому учителю, вполне достаточно возвести пагоду... из песка. Хотя такая пагода и не принесет строителю заветного звания «пейадага», но зачтется в реестр добрых дел.

Апрель в Бирме — пик жары. Душно. Влажно. Сорок два градуса в тени днем. К утру чуть прохладнее, но с восходом солн­ца снова разгорается неистовый тропический день.

Бирманский год завершается. Скоро грянут водные праздне­ства, придет Новый год. Будет Тинджан.

ХРАНИТЬ ЕДИНСТВО КАК ЗЕНИЦУ ОКА

 

Каждый год 12 февраля Бирма отмечает свой национальный праздник — День единства Бирманского Союза. Этот праздник должен демонстрировать сплочение всех народов страны под еди­ным знаменем.

По центральной улице Рангуна — Пром-роуд проходит яр­кая, красочная демонстрация. Зрители, недостатка в которых никогда не бывает, с утра пораньше занимают удобные места. И действительно, есть на что посмотреть. Все народы, населяю­щие страну, шлют в этот день своих посланцев в столицу.

По красным домотканым одеждам легко узнать каренов, по косичкам у мужчин — монов, по черным широким брюкам — шанов. Идут скуластые, похожие на монголов качины и качинки в пелеринах, украшенных серебряными кругами.

В колонне чинов мелькают чистые девичьи лица, а ведь сов­сем еще недавно в чинских деревнях уродовали лица женщин синими полосами татуировки.

Рядом с чинами шагают охотники из племени нага. Вид у них экзотический: в набедренных повязках, в шлемах с рогами, за плечами копья. Но это всего лишь дань традиции. В руках у нага белые веера, на которых начертаны лозунги. Они скандируют их вместе со всеми демонстрантами. Правда, не забыто еще время, когда нага слыли охотниками за черепами. Считалось, что, убив врага и завладев его черепом, можно заставить его дух служить себе. Но этот жестокий обычай уже отжил свой век.

Конечно, есть еще силы, которые пытаются помешать консо­лидации народов Бирмы. Всякого рода сепаратисты и мятежни­ки, которых еще немало в Бирме, «отмечают» этот праздник по-сво­ему — раздаются взрывы на улицах городов, в кинотеатрах, поез­дах, автобусах. Бандиты атакуют мирные деревни, сжигают дома, убивают жителей. Деньги на приобретение оружия они получают от контрабандной торговли опиумом через печально известный «Золотой треугольник».

Много сил и средств у государства отнимает борьба с сепа­ратистами — Каренской национально-освободительной армией, Качинской армией независимости, Шанской объединенной арми­ей.

Народ поддерживает регулярные войска в их нелегкой борь­бе с мятежниками, которые уже полностью лишились своих по­зиций в центральных частях страны, в дельте Иравади, но пока продолжают вылазки в горных, приграничных районах.

И все же большинство национальных меньшинств проголосова­ли за новую конституцию, постепенно порывают с феодальными устоями.

Бирманский Союз — не случайное смешение народов. Общая история народов Бирмы насчитывает тысячелетия. И хотя в преж­ние времена не раз вспыхивали междоусобицы, тенденция к единству уверенно прокладывала себе дорогу.

VII

РАНГУН ЕЩЕ НЕ ВСЯ БИРМА

ЭТА МНОГОЯЗЫЧНАЯ ЗЕМЛЯ

 

Почти каждый столичный город, являясь сердцем страны, все же не дает о ней представления в целом. И Бирма не исклю­чение.

Свыше тридцати миллионов человек, шестьдесят семь наро­дов живут на ее земле. И у каждого свой язык, традиции, веро­вания, своя одежда, кухня, свой особый уклад жизни.

Издавна самой обжитой, густонаселенной была долина Ира­вади, район Рангуна, на юге страны, хотя центр бирманской куль­туры исторически сложился на севере, в районе Мандалая.

История бирманских народов — это история их продвижения с севера на юг, к дельте Иравади. Они приходили со стороны Гималаев, Тибета, занимали долины и осваивали их, а затем под натиском новых волн миграций смещались к югу. Чем южнее живет народ, тем раньше он пришел в страну. На самом юге оби­тают моны — самое древнее население Бирмы. Центральные до­лины заняты бирманцами. Шаны и качины, расселившиеся на северо-западе, пришли в страну позднее.

Много веков два народа — моны и бирманцы — боролись за лидерство в стране. Извечный спор «кто — кого?» был решен в XVIII веке, когда бирманский король Алаунпая завоевал монскую столицу Пегу. Тысячи монов бежали в соседний Таиланд, многие ассимилировались бирманцами.

Собственно Бирма занимает три пятых страны, на остальной территории живут национальные меньшинства.

Этнический состав населения очень пестрый. Самый много­численный народ — бирманцы, их больше двадцати миллионов. За ними следуют карены и шаны — их примерно по два миллио­на. При этом в самой Каренской национальной области живет не более миллиона, остальные рассеяны по всей стране.

Шаны владели Бирмой до XVI века, когда возродилась бир­манская династия. Затем шанские владения распались на мелкие княжества, возглавляемые наследными принцами — собуа — и вождями племен. Шанские правители, привыкшие иметь не­ограниченную власть, нередко играли консервативную роль, препятствуя объединению народов Бирмы в единую семью.

Из других наиболее многочисленных народов можно назвать монов, араканцев, чинов, качинов. В труднодоступных горных областях расселились более мелкие народы — кая, падауны, ва, нага и десятки других. На северо-востоке страны, недалеко от районов возделывания опийного мака, обитают мяо, яо, лаху — небольшая горстка «камешков» в многоцветной мозаике населе­ния Бирмы.

БИРМА — СТРАНА КРЕСТЬЯНСКАЯ

 

В Бирме десятки тысяч деревень и всего четыре крупных го­рода: Рангун — с населением в два миллиона, Мандалай — около миллиона, Моламьяйн и Бассейн, насчитывающие по двести ты­сяч жителей. В городах живет меньше двадцати процентов всего населения страны. Интеллигенция сосредоточена в основном в Рангуне и Мандалае.

Различие между городским и деревенским жителем колоссаль­ное, хотя подчас оба относятся к одной народности, связаны общей религией, обычаями и говорят на одном языке. То, что мы имеем в виду, говоря «различие между городом и деревней», здесь означает пропасть. Да и в разных селениях живут по-раз­ному. Одно дело, если деревня расположена недалеко от города, и совершенно другое — когда она затеряна где-то в горах или в джунглях.

Чем заброшеннее деревня, тем непритязательнее там жизнь. Как утверждали западные исследователи страны, бирманскому крестьянину достаточно поработать полчаса в день, чтобы иметь пищу, одежду и крышу над головой. Запросы были скромными, и их легко было удовлетворить. Пальмы давали кокосовые оре­хи, бананы росли у каждой хижины, рис дарила земля. Чего ж еще?

Если урожай выдавался хорошим, можно было продать из­лишки и на вырученные деньги купить новое лоунджи или сан­далии. Если очень постараться, то оставалось еще на золотой листик для пагоды, на дары монастырям и угощение поунджи. Можно еще построить маленький навес для путников у дороги или выкопать колодец. Для чего же экономить деньги? Добрые дела сделаны, и нужды в деньгах нет.

Функции накопительства взяли на себя в основном иностран­цы — англичане, индийцы, китайцы. А бирманский крестьянин продолжал жить скромно, как прежде. Он работал ровно столь­ко, сколько было нужно, чтобы хватило на пропитание семье.

И тут, как чертик из табакерки, «выскакивает» вопрос: что это? Привычка довольствоваться малым или отсутствие соблаз­нов? Если подумать: для чего копить деньги, когда нечего на них купить?

Однако все меняется в мире. Постепенно стал изменяться и образ жизни бирманской семьи, сначала в больших городах, а за­тем и в деревнях. Появились вещи, которых раньше не было в обиходе, — столы, стулья, кровати, шкафы. Вошли в быт теле- фоны, автомобили, кино, радио... А с ними возросла потребность в деньгах. Деньги можно теперь потратить не только на бого­угодные дела, но и получить в обмен на них известный комфорт. Появился смысл эти деньги добывать.

Но ведь личное благосостояние тесно связано с благосостоя­нием общества, с положением дел в его экономике. Многовеко­вая инерция еще дает о себе знать. Сегодня многие религиоз­ные постулаты становятся тормозом в решении социальных и экономических задач.

Важно, чтобы люди поняли, осознали, что надо не ждать ту­манного прекрасного будущего после смерти, а работать засучив рукава сегодня, каждый день. Нирвану лучше утверждать не на небе, а здесь, на земле.

Но с чего начинать? Открыто критиковать освященную века­ми религию нельзя: пережитки слишком сильны в сознании лю­дей и было бы катастрофой пренебречь влиянием буддийских общин.

И все же с приходом к власти Революционного совета в 1962 го­ду буддизм несколько сдал свои позиции.

Сангха и правительство страны имеют несовместимые цели. Сами люди должны осознать свою роль в строительстве новой жизни. Вместо давнего религиозного «это личное дело каждого» нормой морали должно стать «это наше общее дело». Чрезмерная снисходительность должна уступить место требовательности и гражданской сознательности. А это не легкий и не скорый про­цесс.

 

РАЙ НОСИТ ИМЯ НГАПАЛИ

 

Быстро пролетели три года нашей жизни в Рангуне.

Мы собрались на недельку к морю, на «бирманское Таити» — в тихий уголок Араканского побережья.

Синее небо и синее море, соленое и теплое. Переливающееся из сини в изумруд. Вспененное, искрящееся, как бирманские сапфиры, у берега и тяжелое, спокойно-величавое вдали.

Прогретый солнцем пустынный пляж с чистейшим песком, за­киданный ракушками причудливой формы и кокосовой скорлу­пой. Шелест и зелень пальм, освежающий ветер с моря. И ничем не нарушаемая тишина. Не рай ли?

Вода такая соленая, что слегка покалывает, как слабые токи. Можно подолгу, не шевелясь, лежать на спине, закинув руки за голову. Нас пугали водяными змеями и ядовитыми медузами, ожог которых смертелен, огромными раковинами, захлопываю­щими ногу неосторожного купальщика, и, конечно, акулами. Но нам повезло. Ничто не испортило отдыха. Море было добрым и ласковым.

Мы живем в бунгало, в тени пальмы. Рядом кухонька с откры­тым очагом, терраса, обращенная к морю. На песке лишь следы собственных ног — к морю и обратно.

А где-то вдали, за изгибом берега, рассыпаны коттеджи отеля «Стрэнд», вечером зажигаются цветные огни европейского ресто­рана.

Пока не был построен аэродром, о путешествии сюда нельзя

было даже мечтать. Добираться пароходом? Но он ползет неделя­ми вдоль побережья...

Маленький аэродром с единственной взлетной полосой; сделал когда-то тихий уголок весьма оживленным курортом. Дважды в неделю здесь приземляется небольшой «фоккор» с туристами на борту. По сравнению с лайнерами международных линий это летающая игрушка, зато с ее борта можно рассмотреть землю во всех деталях.

Рангун прощается с нами последним блеском Золотой пагоды. Проносится мозаика рисовых полей. И вот под крылом хребет Ракхайн — беспорядочно разбросанные холмы, поросшие зе­ленью, без людей, без домов, без дорог. Одну из них только на­чали прокладывать. Она должна пересечь хребет, соединив внут­ренние районы с побережьем.

Приближаемся к цели путешествия. На горизонте смыкаются две линии: бирюзовая и чуть темнее — небо и море. Самолет летит вдоль изрезанной линии берега, затем забирается далеко в сторону моря и, развернувшись, направляется к двум холмам. Это похоже на шутку: единственные холмы на абсолютно пло­ском побережье, и почему-то мы приземляемся именно между ними. Но вот они благополучно мелькнули за окном. Наш бес­страшный «фоккер», подпрыгивая по узкой бетонке, подруливает к низкому деревянному домику аэровокзала.

Мы на месте. Словно и не было тяжкой рангунской духоты. Рядом с нами небольшая рыбацкая деревушка — несколько бам­буковых хижин. «Здесь мой кусок берега»,— словно говорит из­городь, отделяющая бунгало от хижин.

Бамбук — традиционный строительный материал. Кирпич шел исключительно на строительство пагод и храмов. Монастыри и дворцы были, как правило, деревянными. Их делали из тика, покрывали искусной резьбой. И только хижины строили из бам­бука. Поколение за поколением. Стоят такие хижины на сваях, в метре от земли. Это защищает от змей, насекомых, а также от наводнений в сезон дождей.

Поначалу кажется, что поставить хижину очень просто. Но не спешите с выводами. Сначала советуются с астрологом. Он указывает место, которое окажется счастливым для хозяев, точ­но называет день и час начала строительства. Я прекрасно знаю, что каменный дом, в котором мы жили в Рангуне, тоже был за­ложен с соблюдением этих условий. Однако вернемся к хижинам. Их опора — четыре столба, к которым крепятся стены. Стол­бы различают четырех видов: мужские, женские, нейтральные и «билу».

Считается, что «мужской» столб, ровный по всей длине, за­щищает дом от неприятностей. «Женский», утолщенный у основания, приносит удачу и уважение хозяевам дома. «Нейтральный», утолщенный в середине, соответствует своему названию: не обе­щает ничего хорошего, но и не предвещает бед. А вот от столба «билу» только и жди неприятностей.

Араканское побережье печально известно разрушительными циклонами. Налетающий со стороны Бенгальского залива ура­ганный ветер сметает все на своем пути. Бамбуковые хижины раз­летаются от ветра, как перья. Летят крыши и стены, сплетен­ные из бамбука, но опорные столбы, как правило, продолжают стоять.

К счастью, циклон обычно захватывает Нгапали лишь кры­лом, его эпицентр находится севернее. Так, город Акьяб подвер­гается нападению циклона ежегодно. Человеческие жертвы на­считываются десятками.

Однажды шквальный ветер снес... местную тюрьму. Узники разбежались. Когда вихрь утих, несколько человек возврати­лись к месту своего заточения, от которого остались развалины, и ожидали своей участи. В награду за честность власти амнисти­ровали их и разрешили вернуться к семьям. Всех остальных по­лиция выловила и снова отправила за решетку.

Но нам циклоны не грозили: сезон дождей не скоро. А впереди несколько дней в раю, имя которому Нгапали.

В первое же утро к бунгало подошла старая крестьянка, при­несла две роскошные папайи из своего сада. Одной рукой она держала корзинку, другой — огромную сигару-черут. Старуш­ка протянула лакомые плоды и получила свои деньги, но ухо­дить не спешила.

Облокотясь на перила террасы, она затянулась сигарой и начала неторопливый разговор. На бирманском языке. Англий­ского она не понимала, а я не знала бирманского. Поэтому не все ли равно, на каком языке говорить. Прислушиваясь к зву­кам чешской речи, моя гостья внимательно смотрела на меня, терпеливо ожидая конца фразы, и продолжала рассказывать дальше на своем языке.

И так каждый день: придет, отдаст плоды, поговорит и ти­хонько уйдет. Мне было интересно познакомиться с жизнью де­ревенских жителей, и однажды я отправилась навестить свою соседку.

Хозяева приняли меня с естественной простотой, радушно, хотя пришла я не совсем вовремя: моя новая приятельница и два ее сына ужинали на веранде, сидя на циновках вокруг низ­кого столика.

В середине стола, на блюде, дымилась горка сероватого риса. В мисках всего понемногу: красноватый соус с кусочками мяса, вяленая рыба, зелень.

Честно говоря, дом не показался мне цитаделью. Ветхая, не­прочная крыша. Стены в углах пригнаны неплотно. Наверняка, во время дождей пол в хижине заливает. На кухне — горшки для варки риса на пару, глиняный кувшин для воды и плетеные корзины для овощей. Примитивный очаг, сложенный из камней и обмазанный глиной. В центре — три кирпича, между ними го­рящее полено.

Рядом «спальня». Никакой мебели. Циновки с одеялами и бамбуковая корзина с крышкой. В ней, вероятно, хранилось все достояние семьи: праздничные лоунджи и рубашки.

Я поразилась простоте этого быта. Хозяйка, приветливо улы­баясь, взяла меня за руку и повела показывать свои «владения». Сначала в сад, где росло несколько деревьев папайи, густо уни­занных тяжелыми продолговатыми желтыми плодами.

Под навесом стояла корова-зебу. Рядом курятник. Старушка наклонилась над ним, и оттуда с громким кудахтаньем вылетели перепуганные наседки. Она взяла пяток розоватых, слегка про­свечивающих на свет яиц и положила рядом с папайей в плете­ную корзину, стоявшую на срубе колодца.

Я взяла корзину и жестами пригласила хозяйку пойти со мной к машине, чтобы там расплатиться с ней. Она поняла, что речь идет о деньгах.

— Манепьян (завтра),— добродушно сказала она. И столько мудрого спокойствия было на ее смуглом морщи­нистом лице, что я невольно загляделась. Странное чувство ше­вельнулось в душе. Может, я пожалела бы ее, если бы не была уверена, что не завидую ей.

Прожив здесь, на побережье, весь свой век, она даже не подо­зревала, что в мире есть города с грохотом метрополитенов, по­токами автомобилей и пульсирующей неоновой рекламой. Не ведала о роскоши вилл с зимними садами, о белых яхтах и ско­ростных лифтах. Да что там лифты! Даже местный паровичок, ползущий, как гусеница, она умудрилась не увидеть.

Разве не позавидуешь человеку, который ничего не знает о жизни современного «цивилизованного» общества, пробегающей по заколдованному кругу добывания денег и погони за наслаж­дениями! Не знает о разительных контрастах на планете: о том, как уживаются в мире проповедь любви к ближнему с печами Освенцима, о нескончаемых войнах и конфликтах, о зловещем призраке атомного гриба, нависшем над человечеством XX века. Счастливая, она прожила жизнь, где высокая синь неба че­редовалась с низкими тучами во время муссонов. Никуда не спешила, не спешит. Живет себе безмятежно...

Я стою в хижине и сквозь щели в полу вижу зеленую траву. Тянет дымком, в очаге потрескивают поленья — это варится рис в казане.

Да, я определенно завидовала этой пожилой, по-своему муд­рой женщине. Но остаться здесь навсегда?.. Нет, не смогла бы. Точно так же, как она не согласилась бы жить там, где жила я.

РИС И РЫБА, РЫБА И РИС

 

А пока мы живем здесь, у самого синего моря. Справа — на холмах — рисовые поля, слева — на водной глади — паруса рыбачьих лодок.

Два главных источника существования: рис и вода. Почти в каждой деревушке вы увидите примитивную рисорушку — бамбуковое сооружение высотой около метра, со съемной остро­конечной крышей. В отверстие на крыше сыплют рис. Внутри два деревянных диска с острыми бороздками, сбоку укреплено дыш­ло. Буйвол ходит по кругу, вращая верхнюю часть конструкции, зерна попадают между бороздками и обмолачиваются. Однако очищенный таким домашним способом рис всегда сероватого цвета.

Отвеивают рис просто: раскладывают на землю рогожку, под­нимают рис в плоской плетенке, подкидывают повыше, а затем потихоньку высыпают на подстилку, благо морские ветры дуют постоянно и невесомая шелуха легко уносится прочь.

Море кормит, радует красотой и удивляет могуществом. В прилив рифы и скалы почти скрываются под водой. Бирюзо­вые волны одна за другой с шумом разбиваются об их выступаю­щие вершины, поднимая веселые белоснежные фонтаны. В отлив море отбегает. Темные скалы и камни вновь выступают из-под воды, делая побережье унылым. Обнажившееся дно открывает своп сокровища.

В отлив за дарами моря выходят женщины и дети с корзина­ми. Из ракушек и обломков кораллов, которые они соберут, по­том сделают ожерелья и будут продавать в лавочках возле аэро­вокзала. Рыбки и рачки станут лакомством для ребят.

Кто хоть однажды видел тропические закаты, тому никогда не забыть эту феерическую игру красок на небе. Важно только не пропустить момент, когда океан начинает «всасывать» в себя огромное красное солнце. Всего несколько минут длится это вол­шебство.

Стоит багровому диску коснуться воды, как горизонт вспы­хивает золотом. Цвет сгущается, становится оранжевым. И вот уже небо зарделось, потом засветилось фиолетовыми тонами. Когда уже невидимое солнце посылает земле свой последний луч, небо начинает «остывать». А море, еще розовое вдали, темнеет у берегов. Но ненадолго. Через несколько минут взойдет луна и побежит по волнам лунная дорожка, неся от горизонта к берегу зыбкое серебро.

Уже в шесть утра на горизонте появляются белые паруса. Это рыбаки в ветхих юбчонках и соломенных шляпах возвраща­ются с ночного лова. Лодки пристают недалеко от деревни, у рынка. Быстро пересчитав улов и выбросив ядовитых тварей, попавшихся в сети, рыбаки начинают торг.

Какая редкая возможность выбирать! Целые лодки рыбы! Получив деньги, рыбаки бросают рыбу в корзины покупателей, но никогда не убивают ее. Цены здесь несравнимо ниже, чем в столице.

Мы выбрали одну из рыбин и унесли на обед. Даже самая большая рыба должна быть съедена сразу. Не было ни холодиль­ников, ни электричества. Была лишь жара.

КОРЗИНА НА ГОЛОВЕ

 

Царство ракушек начиналось в двух метрах от деревянного домика аэровокзала. Лавочки, крытые пальмовыми листьями, жались так тесно друг к другу, что образовали сплошной торго­вый ряд. Вездесущее солнце проникало в щели и высвечивало перламутровые раковины, кораллы с еще не осыпавшимся пес­ком, длинные вязки ожерелий из ракушек, висевших над прилав­ками.

Дважды в неделю приземлялся самолет, и дважды в неделю здесь шумел базар. В остальные дни торговки укладывали свой товар в корзины, водружали их на голову, предварительно под­ложив ловко скрученный платок, и, придерживая груз одной рукой, бродили по песчаному пляжу в поисках покупателя.

Завидя купальщиков, они останавливались, снимали корзи­ны, ставили на песок и садились на корточки, терпеливо ожидая потенциальных покупателей. Наверняка это заезжие туристы: местные жители в море не купаются. Океан не развлечение, а место ежедневной тяжелой и опасной работы их мужей и брать­ев — рыбаков.

Сегодня женщины устроились на скамейке, в тени толстенно­го, в два обхвата, дерева, около пляжа. Едва я приблизилась к ним, все наперебой стали предлагать свой товар. Губы говорили, но объяснялись мы жестами.

— Пожалуйста, вон ту ракушку,— говорил мой указатель­ный палец.— А нет ли у вас побольше? — вопрошали руки, раз­веденные в стороны.

— Нет, к сожалению, у нас нет,— качали женщины головами.

Я показываю на свое бунгало, закрываю глаза, имитируя сон, и загибаю семь пальцев. Это означает, что мы пробудем здесь еще неделю.

— Принесете?

Согласно закивали. Значит, поняли. Не спеша уложили свои сокровища в корзину и собрались уходить.

— Может быть, зайдете ко мне на чашку чая?

Женщины растерянно переглянулись, и прошло не менее ми­нуты, прежде чем они утвердительно кивнули.

Чай с лимоном пришелся им по вкусу. Они осмелели, разго­ворились. Вынули коробочки с бетелем. Предложили и мне, но, поблагодарив, я воздержалась.

— Зачем вы это жуете? Вкусно?

В ответ улыбнулись и стали жестами показывать то на солн­це, то на желудок.

«Это освежает, притупляет голод»,— наконец поняла я. Голод?.. В кухне под ситом, единственной защитой от мух, лежали куски жареной рыбы — той, что мы купили утром. Женщины быстро справились с ними.

— А как насчет супа?

Несколько нарушив обычный порядок обеда, я принесла им горшочек рыбного супа, разложила тарелки, ложки. С минуту мои гостьи колебались, но все же не устояли перед соблазном. От столовых приборов вежливо отказались и по очереди выпили содержимое из горшочка до дна. Ничего удивительного: они ушли из дома ранним утром, а сейчас уже далеко за полдень.

Через два дня обе женщины вновь пришли. В корзине между связками ожерелий лежала перламутровая раковина-завиток, отливающая нежными голубовато-розовыми тонами.

— Пейзутин барэ! Большое спасибо!

Раковина была великолепной. Теперь они приходили каждый день, прихватив с собой соседского юношу, знавшего несколько английских слов. Та, что моложе, была не замужем.

— Не хочу терять свободу,— крутила она головой, прине-брежительно наморщив нос.

На руке старшей блестело обручальное кольцо. У нее двое детей, мальчики. Старший ходит в специальную школу.

— Чтобы не надрываться на работе там,— кивнула она в сторону моря,— или там,— обернулась к полям.— А младший очень болен.— Она вздохнула.

— Никто в деревне не может ему помочь,— с трудом подби­рая слова, объяснял переводчик.— Больные ноги.

— Сломанная нога?

— Нет, обе. Здесь и здесь... (показывает на бедра).

Я поняла смысл его жестов лишь в день отлета. Женщина стоя­ла в своей лавочке, а на краю прилавка сидел мальчик лет девя­ти, с нежными, тонкими чертами лица. Собираясь проводить нас к самолету, мать привычным движением посадила его к себе на бедро, как здесь носят детей. Сам он едва двигался, сильно пере­валиваясь из стороны в сторону.

Так вот в чем дело! Тазобедренные суставы. Очевидно, с рож­дения или последствия полиомиелита. Вот почему в деревне ник­то не мог ему помочь!

Мать очень оберегала больного сына. В каждом ее движении сквозила трогательная забота, в каждом взгляде — любовь.

Дети — радость в бирманской семье. Им отдают все самое луч­шее. И пусть это лучшее лишь малая часть того, чем обладают их сверстники в развитых странах, но зато дети здесь не обделены родительской любовью, как зачастую в «цивилизованном» запад­ном мире. Здесь есть время для детей. А любовь и заботу дети потом сторицей возвращают родителям.

Семейные отношения в Бирме отмечены несравнимо большим взаимным уважением и привязанностью, чем в Европе.

ТАМ, ЗА МОРЕМ, ДРУГОЙ МИР

 

Мы встречались у моря каждый день. Но однажды я сказала им:

— Всё. Это в последний раз. Больше не придем. Возвраща­емся домой.

— Куда?

Название «Чехословакия» ни о чем не говорило нашим зна­комым в Нгапали. Это там, за горизонтом, где мир совсем иной, непонятный, известный лишь по слухам.

— Там Янгоун...— Взгляд устремлен вдаль, туда, где появил­ся в небе серебристый самолет, вещественное доказательство того, «другого мира».

«Янгоун» — и ни звука больше. На смуглом симпатичном лице на минуту погасла широкая улыбка и отразилось одно же­лание — как бы это все увидеть!

Янгоун — так бирманцы называют Рангун — это уже часть другого, неведомого мира, отличного от жизни здесь, на побе­режье.

Здешний мир кончается у горизонта, где море соединяется с небом. Дальше уже иной мир. Изредка он напоминал о себе проплывающими вдали силуэтами океанских лайнеров и гулом самолетов, прилетающих сюда в сухой сезон.

— Завтра я не приду... Самолет. Мы улетим. Туда. И уже не вернемся... Поняли?

— Ну да, конечно. Очень жаль.

Мы помолчали. Я взглянула на море: по волнам прыгали сол­нечные лучи, дрожали, слепили. Мир купался в солнечном све­те, и жизнь, казалось, была простой и радостной, как этот день.

Можно было часами неподвижно сидеть на берегу и созерцать море. Вдыхать это удивительное спокойствие, ощущать его на кончиках пальцев. Почувствовать очарование мгновения, кото­рое хотелось бы остановить!

Стоявшая рядом со мной женщина вздохнула.

— Завтра мы придем проводить! — махнула она в сторону аэродрома. Встала, оправила лоунджи, снова поставила свою корзину на голову и пошла по берегу.

А на следующий день обе мои собеседницы и поставщицы мор­ских даров оставили свои лавки под крышей из пальмовых листь­ев и пришли к самому трапу. Они ждали до последнего прощаль­ного взмаха рукой, несмотря на то что упускали благоприятный момент, так как среди лавочек бродила чета туристов, потен­циальных покупателей.

СЕЗАМ, ОТВОРИСЬ!..

 

Жемчуг, сапфиры, шпинели... Все это есть в Бирме. Бирман­ские драгоценные камни по праву заслужили мировое при­знание.

У подножия горы, за синим озером, расположился белый город Могоу. На узких улочках выстроились особняки с лимузи­нами в гаражах. А земля здесь такая же дорогая, как в аристо­кратических кварталах столицы.

— Могоу? Ах, да, Могоу... город рубинов...— говорят бир­манцы, и в оборвавшейся фразе звучит скепсис.

Могоу — город, где деньги тратятся с не обычным для бир­манцев легкомыслием, где люди живут в достатке и благополу­чии. Но все ли?

По склонам горы бредут одинокие фигуры или группы «золо­тоискателей» с кирками, лопатами и мотыгами. Незаконная до­быча драгоценных камней. Контрабандный провоз за границу. Это большой секрет полишинеля.

Могоу — город, окутанный легендами. Здесь добывают ру­бины, сапфиры, александрит, лунный камень. И делают это часто примитивным способом: копают шахту метров в десять глубиной, опускают человека с корзиной и ножом. Тот долбит землю и за­полняет корзину. Затем ее на веревке поднимают, высыпают содержимое и снова спускают в шахту. Землю крошат, просеи­вают сквозь пальцы в надежде «выловить» заветные камешки.

Добыча камней началась здесь еще в XIII веке. Торговля ими приобрела широкий размах при Миндоне, в XIX веке. Его сын, король Тибо, выдал лицензию на добычу рубинов французам.

После аннексии Бирмы Великобританией к подземным кладо­вым Бирмы приложили руку англичане. Частная добыча руби­нов по лицензиям продолжалась вплоть до марта 1969 года, когда правительство национализировало все рудники.

Вот уже больше двадцати лет в Рангуне ежегодно проводятся импориумы — выставки-продажи бирманского жемчуга и драго­ценных камней, на которые съезжаются специалисты и покупа­тели со всего мира.

Двери импорпума открываются не для всех. Право на вход дает официальное приглашение. Глазам посетителей предстают сказочные богатства. На подносах россыпью лежат прозрачно-розовые рубины, сине-блещущие сапфиры, солнечные топазы, холодно-чистые аметисты, нежно-зеленые изумруды и нефриты, называемые здесь джейдами. Камни завораживают своей красо­той. На черном бархате сияет жемчуг — серебристый, розовый, черный.

Самые редкие, крупные самоцветы — под стеклом. Они не продаются. Не для продажи и изумрудная статуэтка Будды на столике в центральном зале.

Веками путешествуют по всем континентам бирманские жем­чуга и самоцветы.

Лилию на короне чешского короля Вацлава (X век) украшает великолепный рубин «Свет мира». О нем упоминают древние записи о драгоценностях в чешских коронах. Каково его проис­хождение?

В октябре 1945 года группа специалистов под руководством профессора Яна Кашпара провела тщательный минералогиче­ский анализ с помощью рентгеновских лучей, микроскопа и ультрафиолетового облучения и подтвердила подлинность дра­гоценностей, выявив их состав и происхождение.

Было доказано, что родина рубина в короне короля Вацлава массой примерно в 250 карат (около 50 граммов) — бирманский Могоу. Из этого же региона вывезены сапфиры и шпинели, укра­шающие корону.

«БЕЛАЯ СМЕРТЬ» ИЗ «ЗОЛОТОГО ТРЕУГОЛЬНИКА»

 

Наркомания — эпидемия XX века. И белый опийный мак играет в ней не последнюю роль. Прародина мака — Юго-Восточ­ная Азия.

Более половины мирового производства опиума приходится на район, называемый «Золотым треугольником»,— область на северо-востоке полуострова Индокитай, где сходятся границы Бирмы, Таиланда и Лаоса.

Еще в далеком прошлом мак выращивали народности яо и мяо в труднодоступных горных районах близ бирмано-китайской гра­ницы. С печально известным «Золотым треугольником» конку­рирует в торговле «белой смертью» китайская провинция Юнь­нань.

По приблизительным оценкам, в районе «Золотого треуголь­ника» под опийным маком занято двести тысяч квадратных ки­лометров. В непроходимых джунглях выросли, как поганые грибы, тайные лаборатории, вырабатывающие героин и морфий здесь же, на месте.

Уголок земли, затерянный в лесах на северо-восточной гра­нице, доставил Бирме много неприятностей. Было время, когда опийный мак кроме проблемы контрабандной торговли, подрыва­ющей экономику страны, ввергал страну в политические конф­ликты.

Потерпев поражение в Китае, 93-я гоминьдановская дивизия дислоцировалась в пограничных между Бирмой и Китаем райо­нах. Опийный мак стал для гоминьдановцев поистине золотой жилой, но они не ограничились только его контрабандой. Вме­шиваясь во внутриполитические дела страны по обе стороны гра­ницы, они совершали с территории Бирмы налеты на земли Ки­тайской Народной Республики.

Это поставило Бирму в трудное положение. Напряженность на границе с Китаем и территориальные споры были частично урегулированы в 1960 году подписанием бирмано-китайского договора.

Правительство Бирмы было вынуждено применить военную силу в борьбе с гоминьдановцами. И хотя регулярные войска вытеснили отщепенцев к границе с Таиландом, проблема контра­бандной торговли маком осталась.

В 1974 году власти приняли жесткие меры: были введены смертная казнь для торговцев наркотиками и десятилетнее тю­ремное заключение для тех, кто их изготовляет.

И все же, несмотря на крутые меры, в районе «Золотого тре­угольника» продолжается беспощадная война мафии за конт­роль над торговлей опиумом.