Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь FAQ Написать работу КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Смена общественных договоров↑ ⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 6 Содержание книги Поиск на нашем сайте
РАБОЧИМ ПЛАНОМ
То, что было сказано о цензуре как о недостаточном средстве, применимо и к типическим методам как таковым. Тип превосходит породившие его порядки либеральной демократии не потому, что он «захватывает власть», а потому, что располагает новым стилем и, таким образом, репрезентирует власть. По этой причине рабочую демократию нельзя смешивать с диктатурой даже там, где было решено отказаться от использования плебисцитарных средств. В качестве носителя чисто диктаторского насилия можно представить какую угодно власть, тогда как рабочая демократия может быть осуществлена только типом. Тип тоже не может прибегать к произвольным мерам, — он в равной мере не способен, к примеру, ни восстановить монархию, ни наладить аграрную экономику, ни опереться на военное господство какого-либо класса. Большая ударная сила, которая имеется в его распоряжении, ограничена средствами и задачами мира работы. Если сравнить между собой то, как вступает в историческое пространство бюргер, с одной стороны, и рабочий — с другой, то в обоих случаях мы столкнемся с легитимацией средств разрушения, воздействие которых подготовило это вступление и способствовало ему. Для бюргера эти средства заключаются в играх абстрактного духа, оперирующего понятиями разума и добродетели. И хотя при королевских дворах и в аристократических салонах этот язык раздается не реже, чем в кофейнях, тем не менее только бюргер умеет говорить на нем, не подвергая себя разрушению, и лишь бюргер возводит его до языка закона, кладя его в основу своих общественных договоров. Было бы неверно предполагать, что подобающие рабочему средства разрушения следует искать в великих социальных и экономических теориях. Напротив, мы уже показали, что в последних нужно видеть исключительно продолжение работы бюргерского разума. Эти теории в гораздо меньшей мере можно уподобить новому открытию человека в XVIII столетии, нежели аристократическому рационализму, посредством которого тот слой, против которого было обращено это открытие, способствует в том же столетии своему собственному разложению. Конечно, это разложение старого общества столь же выгодно для бюргера, как позднее для рабочего — разложение общества бюргерского. Если мы и тут захотим увидеть некое оружие, то это допустимо согласно принципу, гласящему, что хорошо все то, что может повредить противнику. Используемый метод не позволяет, однако, пробиться из зоны разрушения в зону господства. Лежащие в его основе принципы, например, принцип равенства или деления, имеют исключительно нивелирующий характер; они соотнесены с данным общественным составом. Революционные средства, которым придает легитимность рабочий, более значительны, чем абстрактно-духовные средства: они имеют предметный характер. Задача рабочего состоит в легитимации технических средств, которыми мир был мобилизован, то есть приведен в состояние безбрежного движения. Само наличие этих средств вступает во все большее противоречие с бюргерским понятием свободы и соразмерными ему формами жизни; они нуждаются в обуздании силой, способной говорить на их языке. Мы имеем тут дело с одной из великих материальных революций, совпадающих с появлением рас, которым подвластны волшебные силы таких новых средств, как бронза, железо, лошадь или парус. Подобно тому как лошадь получает свое значение только благодаря рыцарю, железо — благодаря кузнецу, корабль — благодаря «трижды окованной медью груди», смысл, метафизика технического инструментария проступает только тогда, когда в качестве соразмерной ему величины появляется раса рабочего. Различию в используемых средствах соответствует различие в обустройстве и овладении покоренным миром. Для бюргера этот процесс выражается в духовном создании конституций, где тот самый разум, что разрушил старое общество, выступает фундаментом и основным мерилом нового. Для рабочего соответствующая задача состоит в созидании органической конструкции из вовлеченных в безграничное движение масс и энергий, которые оставил после себя процесс разложения бюргерского общества. Тогда та рамка, в которую заключена свобода действия, — это уже не бюргерская конституция, а рабочий план. Как бюргер в качестве поля для своей деятельности обнаруживает сначала абсолютное государство, так и первые движения рабочего осуществляются в пределах национальной демократии, средства которой нужно вырвать из рук двух столпов бюргерского общества — индивида и массы. Что касается положения вещей, с которым сталкивается человеческий род, решившийся на проведение обширных планов, то оно благоприятно постольку, поскольку ликвидация всех традиционных уз бюргерским понятием свободы выровняла ситуацию, позволяющую теперь наметить новые контуры в старых порядках. В результате ликвидации старых ценностей создалось положение, в котором смелое вмешательство встречает минимум сопротивления. Всюду, где мир испытывает страдания, он достиг того состояния, в котором скальпель врача ощущается как единственно возможное средство. План, как он выступает в рамках рабочей демократии, то есть в неком переходном состоянии, характеризуется завершенностью, гибкостью и оснащенностью. Эти признаки, равно как и само слово «план», подтверждают, что речь тут не может идти об окончательных мерах. Тем не менее плановый ландшафт отличается от чисто мастерового ландшафта тем, что он имеет точно определенные цели. В нем отсутствует перспектива безграничного развития, а также свойства того политического perpetuum mobile, который снова и снова заводится противовесными силами оппозиции. Такая оппозиция здесь столь же мало осмысленна, сколь мало она, к примеру, способна ускорить движение военного корабля. В политических движениях XIX века постоянно повторяется революция разума, пусть и легитимированная конституцией. В плановом ландшафте такое возвратно-поступательное движение представляется расточительством. Марш здесь осуществляется в ряде этапов, достичь которых нужно в сроки, рассчитанные генеральным штабом. Подобно тому, как средства, которые легитимирует рабочий, несут в себе не мировоззренческий, а предметный характер, так и задачи, встающие в рамках плана, отличаются тем, что точно выражаются в цифрах. Эти задачи возникают уже не в результате обмена мнений, а в рамках проектного задания. Работа в целом, не принадлежащая ни массе, ни индивиду, с помощью плана приобретает наглядность, так что ее результаты видны как время на циферблате часов. Следовательно, степень выполнения задания становится столь же легко проконтролировать, сколь не поддается контролю действительное основание тех либеральных фраз, с помощью которых адвокат завоевывает общественное мнение.
План считается завершенным постольку, поскольку рабочему в качестве поля его деятельности предлежат государственные структуры XIX века, а именно, национальная демократия и колониальная империя. В рамках сообщества государств, образованного на основании либеральных понятий, новоявленная рабочая демократия играет примерно такую же роль, что и органическая конструкция типа в рамках либеральной демократии. Если тип вначале старается образовать государство в государстве, то рабочая демократия ищет возможность уклониться от правил игры, действующих в пространстве либеральной политики, — от свободной торговли, от решений съездовского большинства, от интернационального, покоящегося на устаревших ценностных масштабах определения курса страны, от гуманистической аргументации, а также, естественно, и от оставленного либеральной демократией наследства, состоящего из договоров и обязательств. Эти усилия приводят в результате к изоляции, которая, по всей видимости, не только противоречит тому положению, что гештальт рабочего обладает планетарной значимостью, но и может быть понята как регресс в сравнении с теми формами общения, которые приняты между либеральными демократиями. В самом деле, пересекая сегодня какую-нибудь из границ, Агасфер вспомнил бы, скорее, о мерах абсолютного государства, а не о мерах либеральной демократии. Так, строгий надзор за людьми, материальными благами, контроль за информацией и платежными средствами напоминает практику меркантилистских систем или паспортный режим, который до мировой войны можно было еще встретить только в царской России. Очевидно, что все эти запреты на импорт и иммиграцию, равно как и стремление получить независимость от иностранных валют, несовместимы с законами либерального мышления. Однако гораздо примечательнее тот факт, что эта растущая склонность к автаркии противоречит также и тому, как устроены средства, которыми располагает рабочий. Это противоречие исчезает тогда, когда становится видно, что якобы имеющий здесь место регресс следует оценивать как такое попятное движение, которое обычно предшествует разбегу. Этим объясняются те меры, которые не соответствуют характеру работы самому по себе, как, например, искусственное взращивание некоторых отраслей торговли, промышленности и сельского хозяйства, нерентабельное строительство воздушного и морского флота, производство одних товаров, изготовление которых обходится дороже, чем закупка, и вывоз других в условиях устаревших и противоречащих сущности планирования конкурентных форм. Эти попытки воплотить тотальную жизненную позицию в ограниченных сферах ведут к своего рода осадной экономике, которая выглядит не менее удивительно, чем многочисленные постоянные армии на небольших и тесно соприкасающихся друг с другом территориях, как их наблюдали путешественники XVIII века. Как в то время повсюду можно было наткнуться на резиденции, парковые ландшафты и сильные гарнизоны, так и сегодня мы обнаружим, что ни одно государство не хочет отказываться от какого-либо из особых признаков тотального характера работы. И точно так же, как в те времена люди в подражание великим образцам преступали меру своих сил, они преступают ее и сегодня. Самолеты, дирижабли, турбоходы, водохранилища, механические города, моторизованные войска, гигантские арены суть формы, в которых репрезентируется господство рабочего, и приглашение осмотреть эти устройства соответствует приглашению на итальянскую оперу, которое знатный чужеземец получает от абсолютного монарха. Здесь следует заметить, что рабочий стоит выше тех удобств, которые он предлагает своему посетителю, чего нельзя было представить себе еще совсем недавно, а именно, в пространстве бюргерского мышления. Это приблизительно то же превосходство, которое имеет летчик, награжденный орденом Pour merite1, по сравнению с пассажиром первого класса2. Здесь будет, наверное, уместно сказать пару слов по вопросу о частной собственности, который в контексте исследования о рабочем заслуживает гораздо меньшего внимания, чем может показаться при современном состоянии идеологии. То обстоятельство, что нападки на собственность, равно как ее оправдания, исходят из этических оснований, представляет собой один из признаков либерального стиля мысли. Однако в мире работы речь идет не о том, является ли факт собственности нравственным или безнравственным, а лишь о том, найдется ли ей место в рабочем плане. Собственность тут не вопрос морали, а вопрос работы, и может статься, что она будет встроена в плановый ландшафт, как, скажем, лес или река бывают встроены в ландшафт парка. Тот способ, каким государство регулирует и объемлет собственность как некое подчиненное явление, намного более важен, чем попытка любой ценой вернуться к общественно-теоретической догматике. Одним из признаков революции sans phrase является сохранение чувства собственности, особенно в отношении домовладения и землевладения, хотя общая ситуация, в которую встроена собственность, претерпела фундаментальные изменения. Степень достигнутого рабочим господства узнается не по тому, что «больше нет никакой собственности», а по тому, что и сама собственность раскрывается как одна из специальных характеристик работы. Это наилучший способ избавить ее от либеральной инициативы. Критерием оценки собственности является здесь та мера, в какой она способна внести свой вклад в осуществление тотальной мобилизации. В частности, сам собой разумеется тот факт, что единичный человек в состоянии приобрести средства сообщения и информации. Таков один из способов, какими он «добровольно» связывает себя с сетью работы. Впрочем, девять десятых всех вещей, которыми располагает современный человек, сразу же теряют свою ценность, как только их абстрагируют от государства. Прежде всего это относится к растущему числу тех вещей, которые нужно куда-нибудь подключать. Здесь, в частности, вскрывается тесное отношение, которое связывает электричество с государством и с новой государственной экономикой. Старый ландскнехт, принимавший участие в Sacco di Roma3, изумился бы тому, что в наших больших городах грабить почти нечего.
1 За заслуги (фр.). 2 Билет которого оплачивает государство. 3 Разграбление Рима (ит.).
Завершенность планового ландшафта порождает ряд моделей государства, которые, отличаясь между собой своим историческим происхождением и особым пространственным положением, все же обнаруживают родство в своих сущностных признаках. Число этих моделей не произвольно; его ограничивают определенные факторы. Возможность распоряжаться источниками природного богатства — рудой, уголем, нефтью или водной энергией — не менее важна, чем географические преимущества, к примеру, островное положение. Но решающее значение принадлежит указанию на то, достаточно ли сильно выражена активная раса, в которой репрезентирован гештальт рабочего. Это указание приводит нас в мир фактов; мы находим его в способности к дальнему мореплаванию и воздухоплаванию, к производству средств производства, к предельному вооружению. Сюда же относится способность вооружать глаз точнейшей оптикой, делать видимым очень далекое и очень глубокое, различать звуки и цвета, измерять массу атома и скорость света, — всё это области, в которых начинает отчетливо проявляться свойственный технике характер табу. Достаточно пяти пальцев на руке, чтобы пересчитать государства, которым по силам масштабное кораблестроение, — наиболее убедительный символ государствообразующей способности, — или государства, в распоряжении которых в любой момент находится сотня тысяч человек — господ и мастеров технических средств, воплощающих наивысшую боевую мощь, которую до сих пор знала земля. Становится все более ясно, что для государств второго и третьего порядка само наличие рабочей демократии и необходимости приспосабливаться к формам тотальной мобилизации влечет за собой слишком большие тяготы. В самом деле, мы видим, как безнадежно сходят на нет не только островки определенного благополучия, но и свободы и культуры,1 еще каким-то образом связанные с миром личности, и сегодня в Европе найдется много мест, напоминающих вид венецианских дворцов. Действительное завершение планового ландшафта становится здесь столь же затруднительным, что и сохранение нейтралитета во время мировой войны. Однако и здесь ведутся плановые работы высокого ранга, в которых в то же время распознается и их нейтральный характер; в качестве одного из самых значительных примеров нашего времени можно упомянуть об осушении Зейдерзее.
1 А также, разумеется, островки самых захудалых бюргерских литераторов, политиков и профессоров.
То же самое ограничение применимо и к ландшафтам, в которых была осознана необходимость «освоения машинной техники», хотя активный тип еще не обрел в них достаточной силы. Смысл разворачивающегося здесь революционного процесса состоит в добровольном подчинении гештальту рабочего. Пассивная ступень пока еще не преодолена, и это конкретно проявляется в необходимости импортировать не только крупные средства, но и сам активный тип, который взял бы их управление под свой контроль. За войной остается право решающей проверки действенности автаркии, способной добиться власти; здесь очень скоро обнаруживается различие между тотальной мобилизацией и просто технизацией. Тем не менее, как уже было сказано, разного рода сюрпризы не исключены. Вообще, нужно остерегаться рассматривать этот процесс в зеркале одних только ценностей национального государства. Поскольку пространство, отведенное гештальту рабочего, обладает планетарным размахом, желательно, чтобы обширные области этого пространства играли направляющую роль всюду, где только возможно. Атака, направленная в национальных пределах против классов и сословий, против масс и индивидов, ведется также и против самих наций в той мере, в какой они сформированы по индивидуальным, по «буржуазным», «французским» образцам. Подобную неприступной крепости завершенность, которую план придает предлежащему пространству, и даже усиление самого национализма следует понимать как принятие мер, направленных на достижение концентрации, энергия которой превосходит потребности нации. Поэтому и представление о societe des nations* как о верховной всемирной организации принадлежит той картине общества, которая сложилась в XIX веке. Упорядочение же и подчинение плановых ландшафтов подобает, скорее, государственному плану имперского ранга.
* Сообщество наций (фр.).
Дальнейшее требование, предъявляемое к плану, а именно, требование гибкости, становится еще более необходимым вследствие упадка либеральных порядков. В результате этого упадка, который с бюргерской точки зрения предстает как утрата безопасности и как невозможность сохранить старое понятие свободы, создалась ситуация, гораздо более опасная, нежели какой бы то ни было временный кризис. Мировая война, которая провела итоговую черту под этими порядками, оставила после себя, прежде всего в Германии; иное положение вещей, чем, к примеру, Тридцатилетняя война, после которой все усилия были направлены на взращивание новой рабочей силы и заселение обширных местностей. Эпоха свободного передвижения и безоглядного использования всевозможных благ весьма неорганично распределила массы людей, которые именно в качестве массы подвергаются особой опасности при любом изменении ситуации. Любое движение разрастается здесь, не встречая сопротивления, и кризис слишком легко принимает вид катастрофы. Сюда добавляется изменчивость средств, лишающая надежности любые долгосрочные расчеты, как в силу того, что ситуация внутри стран меняется очень быстро, так и потому, что смещаются экономические и политические отношения между странами. Перед этими явлениями ничто не выглядит так беспомощно и бессильно, как прежняя масса, в которую они попадают наподобие незримых снарядов и которая, вырвавшись из сетей одной агитации, попадает в другие. Надежда на то, что такие состояния проплывут над поверхностью ландшафта подобно зонам низкого давления, обманчива. Старым порядкам недостает способности к сопротивлению, и человека в них всегда можно застать только в страдании. Сами массы и те конституции, которыми они себя наделили, настолько беспомощны, что не способны двигаться с той скоростью и уверенностью, каких требует возникшая опасность. Масса — это уже не та величина, которая делает хорошую или плохую погоду, она сама оказывается первой, на кого обрушивается ненастье. Поэтому язык агитации с его натужными порывами лишается своего значения; он должен уступить место языку приказа, который раздается с капитанских мостиков кораблей. Это, разумеется, предполагает, что масса приводится в состояние, которому присуща функциональная гибкость, позволяющая выполнять такие движения, что она, таким образом, превращается в органическую конструкцию. Необходимые для этого меры приобретают свою весомость, с одной стороны, благодаря ужасающим средствам, которыми распоряжается действительный авторитет, то есть легитимная репрезентация гештальта рабочего, а с другой — и это гораздо важнее — благодаря новому представлению человека о счастье, которое видится уже не в развертывании индивидуального существования. Это уменьшение внутреннего сопротивления, то есть, в сущности, бюргерской свободы, благодаря упаковке атомов в кристаллы высвободит такие силы, которые сегодня нельзя себе даже представить. Подобно тому как здесь энергия добывается за счет устранения сопротивлений, решающим пробным камнем будет вопрос о том, сможет ли изменчивость средств, пока еще несущая в себе угрозу, превратиться в новый источник силы. Это можно будет узнать, если окажется, что изменчивость не в состоянии перечеркнуть план высшего порядка, но, напротив, органически включая ее в себя, он сам способен управлять ею. Мы видели, что в чисто мастеровом ландшафте человек был подчинен изменчивости средств в такой степени, что становились возможны теории, которые его самого рассматривали как некую разновидность промышленного продукта. Напротив, военный ландшафт уже предлагает картину, отличающуюся высокой степенью завершенности и производительностью, которую окрыляет необходимость. Если взглянуть на лихорадочное производство боевых машин или искусственных заменителей необходимого сырья, идущее в такой же спешке, в какой в мастерских Вулкана ковалось оружие Ахилла, то становится видно, до какой степени техническая воля может выступать как особое выражение воли высшей расы. Послевоенное состояние характеризует странная противоположность между положением человека и теми средствами, которыми он располагает. Мы привыкли видеть в безработице, в жилищном кризисе, в развале индустрии и экономики своего рода природное явление. Эти процессы, однако, суть не что иное, как симптомы упадка либеральных порядков. Вероятно, очень скоро люди станут считать удивительным недоразумением, что даже на таких малонаселенных континентах, как Австралия, вообще могла идти речь о безработице; тут вспоминаются испанцы — первооткрыватели Америки, которые страдали от голода посреди изобилия, когда задерживались родные корабли с провиантом. Работа — это естественный элемент, встроенный в рабочий план; в ней не может быть недостатка, как не может быть недостатка воды в океане. Поэтому и человек не может оказаться лишним, а составляет высший и ценнейший капитал. По ходу дела можно заметить, что то же самое обнаружится и в отношении рождаемости. О том, что этот показатель нельзя так уж беспрекословно связывать с состояниями «цивилизованности», свидетельствует, с одной стороны, тот факт, что южноамериканские племена соотносят его с масштабом истребления лесов, тогда как, с другой стороны, в китайском ландшафте,1 имеющем столь яркую выраженность, не наблюдается ни малейшего сокращения огромного населения. Источником естественного богатства является человек, и любой государственный план будет несовершенным, если он не сможет включить в себя этот источник. Замене конституции рабочим планом соответствует такая гуманность, которая уже не ограничивается предоставлением человеку конституционных прав, а умеет изменять его жизнь авторитарно.
1 В Китае уже пережито многое из того, что нам еще только предстоит: гармоничное оформление городов с миллионным населением и целых ландшафтов, предельно эффективное использование земледелия и садоводства, типическая и высококачественная мануфактура, интенсивное и повсеместное использование малой экономики. Здесь можно провести аналогию с яркими и совершенными творениями, способными просуществовать долгое время. Отсюда проясняется связь рококо с китайским стилем, и вполне вероятно, что и у нас занятиям синологией в определенном аспекте будет отведено больше места, чем до сих пор.
В частности, здесь следует назвать позитивную замену чисто юридических воспретительных мер заботой, являющейся обязанностью государства, прежде всего по отношению к внебрачным детям. В противоположность тем фантазиям об отборе и улучшении расы, которые играют роль уже в самых первых политических утопиях, здесь возможно своего рода воспитание, отвечающее положению о том, что раса есть не что иное, как предельное и однозначное запечат-ление гештальта. Ни у какой иной величины нет для этого такого призвания, как у государства — этой наиболее полной репрезентации гештальта. Любовное и до мелочей продуманное воспитание людей определенного склада в особых поселениях, расположенных по берегам морей, в горах или в обширных лесных массивах, представляет собой высшую задачу для образовательной воли государства. Тут существует возможность создать на новом основании племя чиновников, офицеров, капитанов и прочих функционеров, которое несло бы на себе все приметы ордена, отличающегося таким единством и оформленностью, какие только можно себе представить. Именно в этом, а не в каком-нибудь переселении жителей крупных городов, состоит наиболее верный способ привлечь надежный резерв поселенцев и их спутниц ко всевозможным начинаниям внутри или вне страны. Здесь следует вспомнить об особой роли кадетов в старой армии, где сын французского эмигранта и сын бранденбургского юнкера получали одно и то же образование; вспомним также о следах влияния духовных семинарий, прочитыавемых уже по чертам лица, или о тех восточных гвардиях, в которых никто не знал ни отца, ни матери. Положение о том, что семья есть основа государства, принадлежит к числу тех, которые ввиду их древности уже не перепроверяют, — и все же достаточно пожить некоторое время в каком-нибудь сицилийском ландшафте, чтобы увидеть, что клановые узы способны полностью поглотить узы государства. Марши и операции, в которых вводятся в действие люди и средства, несут на себе печать работы как стиля жизни. Они целиком и полностью отличны от нерегулируемого притока людей к калифорнийскому золоту или от движений масс внутри раннего индустриального и колониального ландшафта. Так, процессы колонизации и переселения, наблюдаемые в ходе оккупации Палестины сионистами, освоения новых районов Сибири или создания больших площадок для спорта и отдыха, с самого начала имеют характер конструктивного расчета. Подготовительные меры могут занять долгое время, зато потом сами эти образования вырастают словно по взмаху волшебной палочки. Как растущий объем устройств, так и нивелировка старых связей сами собой приводят ко все более сильной концентрации и гибкости инициативы. Остается все меньше мероприятий, которые могут мыслиться изолированно, пусть даже речь идет о постройке какого-то частного дома. Наряду с такими областями, как самолетостроение, где момент рентабельности должен отступить на задний план, существуют другие области, которые, как, например, радиовещание и электрификация, непосредственно пересекаются с политикой, так что эти предприятия все менее подходят для акционерных обществ, подобных тем, которые играли большую роль при строительстве железных дорог. Здесь ведется подготовка к субстанциальным атакам на либеральное понятие собственности, намного более опасным, чем атаки диалектические. Жилищное и городское строительство, энергетика и транспорт, питание и игры, которые в свою очередь включены в грандиозный порядок оформления ландшафта, с одной стороны, предъявляют неотложные и изменчивые требования, а с другой, так сложно переплетены друг с другом, что необходимость цельного и планомерного регулирования возникает сама собой. Однако функциональная зависимость этих специальных областей от тотального характера работы отчетливо проступает только под влиянием государства. Это влияние не может сводиться к законодательству, которым взаимно ограничивается свобода партнеров. Скорее, оно вызывает потребность в действиях, которые отличались бы рвением и наступательной мощью. Что касается отношения между государственной и частной инициативой, то в рамках отдельных плановых ландшафтов господствуют взгляды самого различного рода. Тогда как в первых мероприятиях, которые позволяют особо говорить о рабочем плане, таких, как, например, немецкая программа поставки оружия и боеприпасов от 1916 года, частной инициативе еще отводилась большая роль, уже в первой русской пятилетке едва ли найдется рабочий, который по собственному усмотрению мог бы выбрать себе рабочее место или уволиться с него. Неудовлетворительное исполнение и излишняя многословность закона о трудовой повинности явились, впрочем, одной из причин поражения немцев; этот закон оказался несостоятельным потому, что было еще живо бюргерское понятие свободы. И все же там, где абстрактный радикализм и безусловное подчинение теории остаются неизвестны, можно предсказать, что полное устранение частной инициативы потребует таких затрат, которых не сможет окупить никакой успех. Здесь, скорее, сохраняет силу то, что было сказано относительно частной собственности. Частная инициатива перестает вызывать сомнения в тот момент, когда она получает ранг специального характера работы, то есть, когда она ставится под контроль в рамках более широкого процесса. Этот метод подобен методу ведения лесного хозяйства, которое в своих заповедниках устраивает делянки, на которых рост деревьев предоставлен самому себе. Естественно эти делянки также составляют часть порядка — при условии, что под порядком понимается нечто большее, нежели новый род педантизма чиновников и функционеров или образованной бюрократии, копающейся в картотеках. Возможность мобилизации является следствием фактической репрезентации государством тотального характера работы, благодаря которой этот род инициативы и собственности наделяется более или менее очевидным ленным характером. В самом деле, сегодня во многих случаях дела обстоят так, что владелец какого-либо имущества, к примеру, домовладелец, оказывается экономически более слабым. Чтобы наглядно представить себе эту зависимость, нужно равным образом считаться с еще менее изученным различием между средствами производства высшего и низшего ранга, — решающий момент состоит не в том, чтобы распоряжаться электрической машиной или автомобилем1, а в том, чтобы распоряжаться системами водохранилищ и автодорог. Наконец, остается упомянуть, что потребная в плановом ландшафте подвижность может достигать уровня, каким-то образом связывающего ее с анархией. Правда, преимущество остается здесь за теми талантливыми людьми, у которых беспощадность первых колонизаторов в сочетании со способностью пользоваться подручными средствами стала частью инстинкта.
1 Впрочем, роскошно сегодня живет тот, кто не связан обладанием автомобилем, радио и телефоном. Такова особая роскошь, которую люди все менее могут позволить себе в рамках рабочей демократии.
Эта способность редко встречается у довоенных немцев, слишком привыкших к уже обработанной почве и штабу сведущих бригадиров и унтер-офицеров, то есть к наличию исполнительного центра. Здесь заключается загадка той беспощадной и неожиданной быстроты, с какой Америка после объявления войны из ничего создавала армии и боевые средства, и здесь же заключается объяснение того факта, что американский инженер очень скоро оказался особенно подходящим для российской плановой экономики, когда речь зашла о гигантском преобразовании нетронутых природных ресурсов.
То, что план представляет собой мероприятие, которое должно быть оснащено, вытекает уже из того, что в нашем пространстве власть должна быть понята как репрезентация гештальта рабочего. Чем однозначнее будет осуществляться эта репрезентация, тем более широко будут вводиться в действие самые потаенные резервы жизни. Мощь этого процесса повышается благодаря гибкости и завершенности — характерным свойствам планового ландшафта. Среди всех поворотов, совершаемых в пространстве работы, поворот к оснащенности имеет наибольшую важность. Это объясняется тем, что самый сокровенный смысл типа и его средств направлен на господство. Здесь не существует такого специального средства, которое бы одновременно не являлось средством власти, то есть выражением тотального характера работы. Это отношение становится очевидным в свойственном войне стремлении овладеть всеми, даже, казалось бы, самыми далекими от нее областями. Как и различие между городом и деревней, на второй план здесь отступают различия между фронтом и тылом, между армией и населением, между мирной и военной промышленностью. Война как первостихия обнаруживает тут новое пространство, — она обнаруживает особое измерение тотальности, присутствующей в движениях рабочего. Нам известны опасности, которые скрывает в себе этот процесс. Не стоит тратить время на разговоры о том, как предотвратить их с помощью либеральных средств, то есть за счет обращения к разумно-добродетельному человеку. Чтобы эффективно противостоять им, необходимы новые порядки. То, в какой степени сознание освоило возможность таких порядков, позволяет увидеть схема, определяющая ход конференции по разоружению. Соглашение достигается на трех уровнях различной сложности. Единодушие царит в том случае, когда речь идет о заверениях в миролюбии, за которыми остается право на вступительное и заключительное слово. На втором уровне разворачивается дискуссия о природе и объеме персонала и материальных средств власти, очевидным образом предназначенных для войны. Здесь следует различать между возможностью тотального и возможностью частичного вооружения, более или менее обширного, которое может относиться как к качеству, так и количеству средств. Задача ведения переговоров для отдельно взятого партнера заключается здесь в достижении как можно более благоприятного отношения к запасам оформленной энергии. Выбор точки зрения и используемой диалектики зависит от того, каким образом это наиболее благоприятное отношение достигается вернее всего: через увеличение или уменьшение, то есть через вооружение или разоружение. Итак, следует обратить внимание на то, что здесь речь идет о разговоре по поводу средств власти, имеющих признаки специального характера работы. Поэтому напрасно было бы полагать, будто так называемое тотальное разоружение способно как-то уменьшить военную опасность. Наоборот, есть большая вероятность того, что оно увеличит эту опасность, поскольку энергии, списанные со счетов специального характера работы, не исчезают бесследно, а вливаются в тотальный характер работы, наполняя его высшей творческой потенцией. Здесь мы находим объяснение того факта, что требование тотального разоружения выдвигается, как правило, такими державами, для которых характерна развитая связь с тотальной, то есть с рабочей мобилизацией. Поэтому позиция России или Италии в 1932 году непременно должна была отличаться от позиции Франции, как той державы, в которой прежде всего еще живо бюргерское понятие свободы. Дебаты достигают пика озлобленности, когда какая-либо рабочая власть уточняет свои требования по разоружению в гуманных формулировках специально для либерального государства, в котором общественное мнение еще является значимой величиной. В этом месте дискуссия затрагивает последний, наиболее конкретный слой власти, имеющий непосредственное отношение к легитимирующей величине, к метафизике, к гештальту рабочего, — и именно это поднимает эту дискуссию до уровня чрезвычайно своеобразного, чрезвычайно захватывающего спектакля, если взгляду удается проникнуть сквозь ее риторические и арифметические оболочки. Здесь, в пространстве нового мира, подтверждается тот неизменный факт, что основные намерения и основные силы жизни далеки от <
|
||||
Последнее изменение этой страницы: 2016-08-01; просмотров: 111; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.217.228.195 (0.022 с.) |