Смена общественных договоров

РАБОЧИМ ПЛАНОМ

 

То, что было сказано о цензуре как о недостаточ­ном средстве, применимо и к типическим методам как таковым. Тип превосходит породившие его по­рядки либеральной демократии не потому, что он «захватывает власть», а потому, что располагает новым стилем и, таким образом, репрезентирует власть.

По этой причине рабочую демократию нельзя сме­шивать с диктатурой даже там, где было решено отка­заться от использования плебисцитарных средств. В качестве носителя чисто диктаторского насилия можно представить какую угодно власть, тогда как рабочая демократия может быть осуществлена только типом. Тип тоже не может прибегать к произвольным мерам, — он в равной мере не способен, к примеру, ни восстановить монархию, ни наладить аграрную экономику, ни опереться на военное господство ка­кого-либо класса. Большая ударная сила, которая имеется в его распоряжении, ограничена средствами и задачами мира работы.

Если сравнить между собой то, как вступает в историческое пространство бюргер, с одной сторо­ны, и рабочий — с другой, то в обоих случаях мы столкнемся с легитимацией средств разрушения, воздействие которых подготовило это вступление и способствовало ему. Для бюргера эти средства за­ключаются в играх абстрактного духа, оперирующего понятиями разума и добродетели. И хотя при коро­левских дворах и в аристократических салонах этот язык раздается не реже, чем в кофейнях, тем не менее только бюргер умеет говорить на нем, не под­вергая себя разрушению, и лишь бюргер возводит его до языка закона, кладя его в основу своих об­щественных договоров.

Было бы неверно предполагать, что подобающие рабочему средства разрушения следует искать в вели­ких социальных и экономических теориях. Напротив, мы уже показали, что в последних нужно видеть исключительно продолжение работы бюргерского ра­зума. Эти теории в гораздо меньшей мере можно уподобить новому открытию человека в XVIII столе­тии, нежели аристократическому рационализму, по­средством которого тот слой, против которого было обращено это открытие, способствует в том же столе­тии своему собственному разложению.

Конечно, это разложение старого общества столь же выгодно для бюргера, как позднее для рабочего — разложение общества бюргерского. Если мы и тут за­хотим увидеть некое оружие, то это допустимо соглас­но принципу, гласящему, что хорошо все то, что может повредить противнику. Используемый метод не поз­воляет, однако, пробиться из зоны разрушения в зону господства. Лежащие в его основе принципы, напри­мер, принцип равенства или деления, имеют исклю­чительно нивелирующий характер; они соотнесены с данным общественным составом.

Революционные средства, которым придает леги­тимность рабочий, более значительны, чем абстракт­но-духовные средства: они имеют предметный харак­тер. Задача рабочего состоит в легитимации техничес­ких средств, которыми мир был мобилизован, то есть приведен в состояние безбрежного движения. Само наличие этих средств вступает во все большее противоречие с бюргерским понятием свободы и соразмер­ными ему формами жизни; они нуждаются в обузда­нии силой, способной говорить на их языке. Мы имеем тут дело с одной из великих материальных революций, совпадающих с появлением рас, которым подвластны волшебные силы таких новых средств, как бронза, железо, лошадь или парус. Подобно тому как лошадь получает свое значение только благодаря рыцарю, железо — благодаря кузнецу, корабль — бла­годаря «трижды окованной медью груди», смысл, ме­тафизика технического инструментария проступает только тогда, когда в качестве соразмерной ему вели­чины появляется раса рабочего.

Различию в используемых средствах соответствует различие в обустройстве и овладении покоренным миром. Для бюргера этот процесс выражается в ду­ховном создании конституций, где тот самый разум, что разрушил старое общество, выступает фундамен­том и основным мерилом нового. Для рабочего соот­ветствующая задача состоит в созидании органичес­кой конструкции из вовлеченных в безграничное дви­жение масс и энергий, которые оставил после себя процесс разложения бюргерского общества. Тогда та рамка, в которую заключена свобода действия, — это уже не бюргерская конституция, а рабочий план. Как бюргер в качестве поля для своей деятельности обна­руживает сначала абсолютное государство, так и пер­вые движения рабочего осуществляются в пределах национальной демократии, средства которой нужно вырвать из рук двух столпов бюргерского общества — индивида и массы.

Что касается положения вещей, с которым стал­кивается человеческий род, решившийся на проведение обширных планов, то оно благоприятно постоль­ку, поскольку ликвидация всех традиционных уз бюр­герским понятием свободы выровняла ситуацию, поз­воляющую теперь наметить новые контуры в старых порядках. В результате ликвидации старых ценностей создалось положение, в котором смелое вмешательст­во встречает минимум сопротивления. Всюду, где мир испытывает страдания, он достиг того состояния, в котором скальпель врача ощущается как единственно возможное средство.

План, как он выступает в рамках рабочей демо­кратии, то есть в неком переходном состоянии, харак­теризуется завершенностью, гибкостью и оснащен­ностью. Эти признаки, равно как и само слово «план», подтверждают, что речь тут не может идти об оконча­тельных мерах. Тем не менее плановый ландшафт отличается от чисто мастерового ландшафта тем, что он имеет точно определенные цели. В нем отсутствует перспектива безграничного развития, а также свойст­ва того политического perpetuum mobile, который снова и снова заводится противовесными силами оппозиции.

Такая оппозиция здесь столь же мало осмысленна, сколь мало она, к примеру, способна ускорить дви­жение военного корабля. В политических движениях XIX века постоянно повторяется революция разума, пусть и легитимированная конституцией. В плановом ландшафте такое возвратно-поступательное движение представляется расточительством. Марш здесь осу­ществляется в ряде этапов, достичь которых нужно в сроки, рассчитанные генеральным штабом. Подобно тому, как средства, которые легитимирует рабочий, несут в себе не мировоззренческий, а предметный характер, так и задачи, встающие в рамках плана, отличаются тем, что точно выражаются в цифрах. Эти задачи возникают уже не в результате обмена мнений, а в рамках проектного задания. Работа в целом, не принадлежащая ни массе, ни индивиду, с помощью плана приобретает наглядность, так что ее результаты видны как время на циферблате часов.

Следовательно, степень выполнения задания ста­новится столь же легко проконтролировать, сколь не поддается контролю действительное основание тех либеральных фраз, с помощью которых адвокат завое­вывает общественное мнение.

 

План считается завершенным постольку, по­скольку рабочему в качестве поля его деятельности предлежат государственные структуры XIX века, а именно, национальная демократия и колониальная империя.

В рамках сообщества государств, образованного на основании либеральных понятий, новоявленная ра­бочая демократия играет примерно такую же роль, что и органическая конструкция типа в рамках либераль­ной демократии. Если тип вначале старается образо­вать государство в государстве, то рабочая демократия ищет возможность уклониться от правил игры, дей­ствующих в пространстве либеральной политики, — от свободной торговли, от решений съездовского большинства, от интернационального, покоящегося на устаревших ценностных масштабах определения курса страны, от гуманистической аргументации, а также, естественно, и от оставленного либеральной демократией наследства, состоящего из договоров и обязательств.

Эти усилия приводят в результате к изоляции, которая, по всей видимости, не только противоречит тому положению, что гештальт рабочего обладает планетарной значимостью, но и может быть понята как регресс в сравнении с теми формами общения, которые приняты между либеральными демократия­ми.

В самом деле, пересекая сегодня какую-нибудь из границ, Агасфер вспомнил бы, скорее, о мерах абсо­лютного государства, а не о мерах либеральной демок­ратии. Так, строгий надзор за людьми, материальны­ми благами, контроль за информацией и платежными средствами напоминает практику меркантилистских систем или паспортный режим, который до мировой войны можно было еще встретить только в царской России.

Очевидно, что все эти запреты на импорт и им­миграцию, равно как и стремление получить незави­симость от иностранных валют, несовместимы с за­конами либерального мышления. Однако гораздо примечательнее тот факт, что эта растущая склон­ность к автаркии противоречит также и тому, как устроены средства, которыми располагает рабочий.

Это противоречие исчезает тогда, когда становит­ся видно, что якобы имеющий здесь место регресс следует оценивать как такое попятное движение, ко­торое обычно предшествует разбегу. Этим объясняют­ся те меры, которые не соответствуют характеру ра­боты самому по себе, как, например, искусственное взращивание некоторых отраслей торговли, промышленности и сельского хозяйства, нерентабельное стро­ительство воздушного и морского флота, производст­во одних товаров, изготовление которых обходится дороже, чем закупка, и вывоз других в условиях устаревших и противоречащих сущности планирова­ния конкурентных форм.

Эти попытки воплотить тотальную жизненную по­зицию в ограниченных сферах ведут к своего рода осадной экономике, которая выглядит не менее уди­вительно, чем многочисленные постоянные армии на небольших и тесно соприкасающихся друг с другом территориях, как их наблюдали путешественники XVIII века. Как в то время повсюду можно было наткнуться на резиденции, парковые ландшафты и сильные гарнизоны, так и сегодня мы обнаружим, что ни одно государство не хочет отказываться от какого-либо из особых признаков тотального характера рабо­ты. И точно так же, как в те времена люди в подра­жание великим образцам преступали меру своих сил, они преступают ее и сегодня. Самолеты, дирижабли, турбоходы, водохранилища, механические города, моторизованные войска, гигантские арены суть формы, в которых репрезентируется господство рабо­чего, и приглашение осмотреть эти устройства соот­ветствует приглашению на итальянскую оперу, кото­рое знатный чужеземец получает от абсолютного мо­нарха.

Здесь следует заметить, что рабочий стоит выше тех удобств, которые он предлагает своему посетите­лю, чего нельзя было представить себе еще совсем недавно, а именно, в пространстве бюргерского мыш­ления. Это приблизительно то же превосходство, ко­торое имеет летчик, награжденный орденом Pour merite¹, по сравнению с пассажиром первого класса². Здесь будет, наверное, уместно сказать пару слов по вопросу о частной собственности, который в контек­сте исследования о рабочем заслуживает гораздо меньшего внимания, чем может показаться при со­временном состоянии идеологии. То обстоятельство, что нападки на собственность, равно как ее оправда­ния, исходят из этических оснований, представляет собой один из признаков либерального стиля мысли. Однако в мире работы речь идет не о том, является ли факт собственности нравственным или безнравст­венным, а лишь о том, найдется ли ей место в рабочем плане. Собственность тут не вопрос морали, а вопрос работы, и может статься, что она будет встроена в плановый ландшафт, как, скажем, лес или река быва­ют встроены в ландшафт парка. Тот способ, каким государство регулирует и объемлет собственность как некое подчиненное явление, намного более важен, чем попытка любой ценой вернуться к общественно-теоретической догматике. Одним из признаков рево­люции sans phrase является сохранение чувства собст­венности, особенно в отношении домовладения и землевладения, хотя общая ситуация, в которую встроена собственность, претерпела фундаменталь­ные изменения. Степень достигнутого рабочим гос­подства узнается не по тому, что «больше нет никакой собственности», а по тому, что и сама собственность раскрывается как одна из специальных характеристик работы. Это наилучший способ избавить ее от либе­ральной инициативы. Критерием оценки собственности является здесь та мера, в какой она способна внести свой вклад в осуществление тотальной моби­лизации. В частности, сам собой разумеется тот факт, что единичный человек в состоянии приобрести сред­ства сообщения и информации. Таков один из спосо­бов, какими он «добровольно» связывает себя с сетью работы. Впрочем, девять десятых всех вещей, которы­ми располагает современный человек, сразу же теряют свою ценность, как только их абстрагируют от госу­дарства. Прежде всего это относится к растущему числу тех вещей, которые нужно куда-нибудь подклю­чать. Здесь, в частности, вскрывается тесное отноше­ние, которое связывает электричество с государством и с новой государственной экономикой. Старый лан­дскнехт, принимавший участие в Sacco di Roma³, изумился бы тому, что в наших больших городах грабить почти нечего.

 

¹ За заслуги (фр.).

² Билет которого оплачивает государство.

³ Разграбление Рима (ит.).

 

Завершенность планового ландшафта порождает ряд моделей государства, которые, отличаясь между собой своим историческим происхождением и осо­бым пространственным положением, все же обнару­живают родство в своих сущностных признаках.

Число этих моделей не произвольно; его ограни­чивают определенные факторы. Возможность распо­ряжаться источниками природного богатства — рудой, уголем, нефтью или водной энергией — не менее важна, чем географические преимущества, к примеру, островное положение. Но решающее значение при­надлежит указанию на то, достаточно ли сильно вы­ражена активная раса, в которой репрезентирован гештальт рабочего.

Это указание приводит нас в мир фактов; мы находим его в способности к дальнему мореплаванию и воздухоплаванию, к производству средств производ­ства, к предельному вооружению. Сюда же относится способность вооружать глаз точнейшей оптикой, де­лать видимым очень далекое и очень глубокое, разли­чать звуки и цвета, измерять массу атома и скорость света, — всё это области, в которых начинает отчет­ливо проявляться свойственный технике характер табу. Достаточно пяти пальцев на руке, чтобы пере­считать государства, которым по силам масштабное кораблестроение, — наиболее убедительный символ государствообразующей способности, — или государ­ства, в распоряжении которых в любой момент нахо­дится сотня тысяч человек — господ и мастеров тех­нических средств, воплощающих наивысшую боевую мощь, которую до сих пор знала земля.

Становится все более ясно, что для государств второго и третьего порядка само наличие рабочей демократии и необходимости приспосабливаться к формам тотальной мобилизации влечет за собой слишком большие тяготы. В самом деле, мы видим, как безнадежно сходят на нет не только островки определенного благополучия, но и свободы и культу­ры,¹ еще каким-то образом связанные с миром лич­ности, и сегодня в Европе найдется много мест, напоминающих вид венецианских дворцов. Действи­тельное завершение планового ландшафта становится здесь столь же затруднительным, что и сохранение нейтралитета во время мировой войны. Однако и здесь ведутся плановые работы высокого ранга, в которых в то же время распознается и их нейтральный характер; в качестве одного из самых значительных примеров нашего времени можно упомянуть об осу­шении Зейдерзее.

 

¹ А также, разумеется, островки самых захудалых бюргерских литераторов, политиков и профессоров.

 

То же самое ограничение применимо и к ланд­шафтам, в которых была осознана необходимость «освоения машинной техники», хотя активный тип еще не обрел в них достаточной силы. Смысл разво­рачивающегося здесь революционного процесса со­стоит в добровольном подчинении гештальту рабоче­го. Пассивная ступень пока еще не преодолена, и это конкретно проявляется в необходимости импортиро­вать не только крупные средства, но и сам активный тип, который взял бы их управление под свой конт­роль.

За войной остается право решающей проверки действенности автаркии, способной добиться власти; здесь очень скоро обнаруживается различие между тотальной мобилизацией и просто технизацией. Тем не менее, как уже было сказано, разного рода сюр­призы не исключены. Вообще, нужно остерегаться рассматривать этот процесс в зеркале одних только ценностей национального государства. Поскольку пространство, отведенное гештальту рабочего, обла­дает планетарным размахом, желательно, чтобы об­ширные области этого пространства играли направ­ляющую роль всюду, где только возможно.

Атака, направленная в национальных пределах против классов и сословий, против масс и индивидов, ведется также и против самих наций в той мере, в какой они сформированы по индивидуальным, по «буржуазным», «французским» образцам. Подобную неприступной крепости завершенность, которую план придает предлежащему пространству, и даже усиление самого национализма следует понимать как принятие мер, направленных на достижение концент­рации, энергия которой превосходит потребности нации.

Поэтому и представление о societe des nations* как о верховной всемирной организации принадлежит той картине общества, которая сложилась в XIX веке. Упорядочение же и подчинение плановых ландшаф­тов подобает, скорее, государственному плану импер­ского ранга.

 

* Сообщество наций (фр.).

 

Дальнейшее требование, предъявляемое к плану, а именно, требование гибкости, становится еще более необходимым вследствие упадка либеральных порядков. В результате этого упадка, который с бюр­герской точки зрения предстает как утрата безопас­ности и как невозможность сохранить старое поня­тие свободы, создалась ситуация, гораздо более опасная, нежели какой бы то ни было временный кризис.

Мировая война, которая провела итоговую черту под этими порядками, оставила после себя, прежде всего в Германии_; иное положение вещей, чем, к примеру, Тридцатилетняя война, после которой все усилия были направлены на взращивание новой ра­бочей силы и заселение обширных местностей. Эпоха свободного передвижения и безоглядного использования всевозможных благ весьма неорганично рас­пределила массы людей, которые именно в качестве массы подвергаются особой опасности при любом изменении ситуации. Любое движение разрастается здесь, не встречая сопротивления, и кризис слишком легко принимает вид катастрофы. Сюда добавляется изменчивость средств, лишающая надежности любые долгосрочные расчеты, как в силу того, что ситуация внутри стран меняется очень быстро, так и потому, что смещаются экономические и политические отно­шения между странами. Перед этими явлениями ничто не выглядит так беспомощно и бессильно, как прежняя масса, в которую они попадают наподобие незримых снарядов и которая, вырвавшись из сетей одной агитации, попадает в другие.

Надежда на то, что такие состояния проплывут над поверхностью ландшафта подобно зонам низкого дав­ления, обманчива. Старым порядкам недостает спо­собности к сопротивлению, и человека в них всегда можно застать только в страдании. Сами массы и те конституции, которыми они себя наделили, настоль­ко беспомощны, что не способны двигаться с той скоростью и уверенностью, каких требует возникшая опасность. Масса — это уже не та величина, которая делает хорошую или плохую погоду, она сама оказы­вается первой, на кого обрушивается ненастье. Поэ­тому язык агитации с его натужными порывами ли­шается своего значения; он должен уступить место языку приказа, который раздается с капитанских мос­тиков кораблей. Это, разумеется, предполагает, что масса приводится в состояние, которому присуща функциональная гибкость, позволяющая выполнять такие движения, что она, таким образом, превращается в органическую конструкцию. Необходимые для этого меры приобретают свою весомость, с одной стороны, благодаря ужасающим средствам, которыми распоряжается действительный авторитет, то есть ле­гитимная репрезентация гештальта рабочего, а с дру­гой — и это гораздо важнее — благодаря новому пред­ставлению человека о счастье, которое видится уже не в развертывании индивидуального существования.

Это уменьшение внутреннего сопротивления, то есть, в сущности, бюргерской свободы, благодаря упаковке атомов в кристаллы высвободит такие силы, которые сегодня нельзя себе даже представить.

Подобно тому как здесь энергия добывается за счет устранения сопротивлений, решающим пробным камнем будет вопрос о том, сможет ли изменчивость средств, пока еще несущая в себе угрозу, превратиться в новый источник силы. Это можно будет узнать, если окажется, что изменчивость не в состоянии перечер­кнуть план высшего порядка, но, напротив, органи­чески включая ее в себя, он сам способен управлять ею. Мы видели, что в чисто мастеровом ландшафте человек был подчинен изменчивости средств в такой степени, что становились возможны теории, которые его самого рассматривали как некую разновидность промышленного продукта. Напротив, военный ланд­шафт уже предлагает картину, отличающуюся высо­кой степенью завершенности и производитель­ностью, которую окрыляет необходимость. Если взглянуть на лихорадочное производство боевых машин или искусственных заменителей необходимо­го сырья, идущее в такой же спешке, в какой в мастерских Вулкана ковалось оружие Ахилла, то ста­новится видно, до какой степени техническая воля может выступать как особое выражение воли высшей расы.

Послевоенное состояние характеризует странная противоположность между положением человека и теми средствами, которыми он располагает. Мы привыкли видеть в безработице, в жилищном кризи­се, в развале индустрии и экономики своего рода природное явление. Эти процессы, однако, суть не что иное, как симптомы упадка либеральных поряд­ков. Вероятно, очень скоро люди станут считать уди­вительным недоразумением, что даже на таких мало­населенных континентах, как Австралия, вообще могла идти речь о безработице; тут вспоминаются испанцы — первооткрыватели Америки, которые страдали от голода посреди изобилия, когда задер­живались родные корабли с провиантом. Работа — это естественный элемент, встроенный в рабочий план; в ней не может быть недостатка, как не может быть недостатка воды в океане. Поэтому и человек не может оказаться лишним, а составляет высший и ценнейший капитал.

По ходу дела можно заметить, что то же самое обнаружится и в отношении рождаемости. О том, что этот показатель нельзя так уж беспрекословно связы­вать с состояниями «цивилизованности», свидетель­ствует, с одной стороны, тот факт, что южноамери­канские племена соотносят его с масштабом истреб­ления лесов, тогда как, с другой стороны, в китайском ландшафте,¹ имеющем столь яркую выраженность, не наблюдается ни малейшего сокращения огромного населения. Источником естественного богатства яв­ляется человек, и любой государственный план будет несовершенным, если он не сможет включить в себя этот источник. Замене конституции рабочим планом соответствует такая гуманность, которая уже не огра­ничивается предоставлением человеку конституцион­ных прав, а умеет изменять его жизнь авторитарно.

 

¹ В Китае уже пережито многое из того, что нам еще только предстоит: гармоничное оформление городов с миллионным насе­лением и целых ландшафтов, предельно эффективное использова­ние земледелия и садоводства, типическая и высококачественная мануфактура, интенсивное и повсеместное использование малой экономики. Здесь можно провести аналогию с яркими и совершен­ными творениями, способными просуществовать долгое время. От­сюда проясняется связь рококо с китайским стилем, и вполне ве­роятно, что и у нас занятиям синологией в определенном аспекте будет отведено больше места, чем до сих пор.

 

В частности, здесь следует назвать позитивную замену чисто юридических воспретительных мер за­ботой, являющейся обязанностью государства, прежде всего по отношению к внебрачным детям. В противо­положность тем фантазиям об отборе и улучшении расы, которые играют роль уже в самых первых по­литических утопиях, здесь возможно своего рода вос­питание, отвечающее положению о том, что раса есть не что иное, как предельное и однозначное запечат-ление гештальта. Ни у какой иной величины нет для этого такого призвания, как у государства — этой наиболее полной репрезентации гештальта.

Любовное и до мелочей продуманное воспитание людей определенного склада в особых поселениях, расположенных по берегам морей, в горах или в обширных лесных массивах, представляет собой выс­шую задачу для образовательной воли государства. Тут существует возможность создать на новом осно­вании племя чиновников, офицеров, капитанов и прочих функционеров, которое несло бы на себе все приметы ордена, отличающегося таким единством и оформленностью, какие только можно себе предста­вить. Именно в этом, а не в каком-нибудь переселе­нии жителей крупных городов, состоит наиболее вер­ный способ привлечь надежный резерв поселенцев и их спутниц ко всевозможным начинаниям внутри или вне страны.

Здесь следует вспомнить об особой роли кадетов в старой армии, где сын французского эмигранта и сын бранденбургского юнкера получали одно и то же образование; вспомним также о следах влияния ду­ховных семинарий, прочитыавемых уже по чертам лица, или о тех восточных гвардиях, в которых никто не знал ни отца, ни матери. Положение о том, что семья есть основа государства, принадлежит к числу тех, которые ввиду их древности уже не перепроверя­ют, — и все же достаточно пожить некоторое время в каком-нибудь сицилийском ландшафте, чтобы уви­деть, что клановые узы способны полностью погло­тить узы государства.

Марши и операции, в которых вводятся в действие люди и средства, несут на себе печать работы как стиля жизни. Они целиком и полностью отличны от нерегулируемого притока людей к калифорнийскому золоту или от движений масс внутри раннего индус­триального и колониального ландшафта.

Так, процессы колонизации и переселения, на­блюдаемые в ходе оккупации Палестины сионистами, освоения новых районов Сибири или создания боль­ших площадок для спорта и отдыха, с самого начала имеют характер конструктивного расчета. Подготови­тельные меры могут занять долгое время, зато потом сами эти образования вырастают словно по взмаху волшебной палочки.

Как растущий объем устройств, так и нивелировка старых связей сами собой приводят ко все более сильной концентрации и гибкости инициативы. Остается все меньше мероприятий, которые могут мыслиться изолированно, пусть даже речь идет о постройке какого-то частного дома. Наряду с такими областями, как самолетостроение, где момент рента­бельности должен отступить на задний план, сущест­вуют другие области, которые, как, например, радио­вещание и электрификация, непосредственно пересе­каются с политикой, так что эти предприятия все менее подходят для акционерных обществ, подобных тем, которые играли большую роль при строительстве железных дорог.

Здесь ведется подготовка к субстанциальным ата­кам на либеральное понятие собственности, намного более опасным, чем атаки диалектические. Жилищ­ное и городское строительство, энергетика и транс­порт, питание и игры, которые в свою очередь вклю­чены в грандиозный порядок оформления ландшаф­та, с одной стороны, предъявляют неотложные и изменчивые требования, а с другой, так сложно пере­плетены друг с другом, что необходимость цельного и планомерного регулирования возникает сама собой. Однако функциональная зависимость этих специаль­ных областей от тотального характера работы отчет­ливо проступает только под влиянием государства. Это влияние не может сводиться к законодательству, которым взаимно ограничивается свобода партнеров. Скорее, оно вызывает потребность в действиях, кото­рые отличались бы рвением и наступательной мощью.

Что касается отношения между государственной и частной инициативой, то в рамках отдельных плано­вых ландшафтов господствуют взгляды самого раз­личного рода. Тогда как в первых мероприятиях, которые позволяют особо говорить о рабочем плане, таких, как, например, немецкая программа поставки оружия и боеприпасов от 1916 года, частной инициа­тиве еще отводилась большая роль, уже в первой русской пятилетке едва ли найдется рабочий, который по собственному усмотрению мог бы выбрать себе рабочее место или уволиться с него. Неудовлетвори­тельное исполнение и излишняя многословность за­кона о трудовой повинности явились, впрочем, одной из причин поражения немцев; этот закон оказался несостоятельным потому, что было еще живо бюргер­ское понятие свободы.

И все же там, где абстрактный радикализм и безусловное подчинение теории остаются неизвест­ны, можно предсказать, что полное устранение част­ной инициативы потребует таких затрат, которых не сможет окупить никакой успех. Здесь, скорее, сохра­няет силу то, что было сказано относительно частной собственности.

Частная инициатива перестает вызывать сомнения в тот момент, когда она получает ранг специального характера работы, то есть, когда она ставится под контроль в рамках более широкого процесса. Этот метод подобен методу ведения лесного хозяйства, которое в своих заповедниках устраивает делянки, на которых рост деревьев предоставлен самому себе. Естественно эти делянки также составляют часть по­рядка — при условии, что под порядком понимается нечто большее, нежели новый род педантизма чиновников и функционеров или образованной бюрокра­тии, копающейся в картотеках. Возможность мобили­зации является следствием фактической репрезента­ции государством тотального характера работы, бла­годаря которой этот род инициативы и собственности наделяется более или менее очевидным ленным ха­рактером.

В самом деле, сегодня во многих случаях дела обстоят так, что владелец какого-либо имущества, к примеру, домовладелец, оказывается экономически более слабым. Чтобы наглядно представить себе эту зависимость, нужно равным образом считаться с еще менее изученным различием между средствами про­изводства высшего и низшего ранга, — решающий момент состоит не в том, чтобы распоряжаться элек­трической машиной или автомобилем¹, а в том, чтобы распоряжаться системами водохранилищ и ав­тодорог.

Наконец, остается упомянуть, что потребная в плановом ландшафте подвижность может достигать уровня, каким-то образом связывающего ее с анар­хией. Правда, преимущество остается здесь за теми талантливыми людьми, у которых беспощадность первых колонизаторов в сочетании со способностью пользоваться подручными средствами стала частью инстинкта.

 

¹ Впрочем, роскошно сегодня живет тот, кто не связан облада­нием автомобилем, радио и телефоном. Такова особая роскошь, которую люди все менее могут позволить себе в рамках рабочей демократии.

 

Эта способность редко встречается у довоенных немцев, слишком привыкших к уже обработанной почве и штабу сведущих бригадиров и унтер-офицеров, то есть к наличию исполнительного центра. Здесь заключается загадка той беспощадной и неожиданной быстроты, с какой Америка после объявления войны из ничего создавала армии и боевые средства, и здесь же заключается объяснение того факта, что американ­ский инженер очень скоро оказался особенно подхо­дящим для российской плановой экономики, когда речь зашла о гигантском преобразовании нетронутых природных ресурсов.

 

 

То, что план представляет собой мероприятие, которое должно быть оснащено, вытекает уже из того, что в нашем пространстве власть должна быть понята как репрезентация гештальта рабочего.

Чем однозначнее будет осуществляться эта репрезен­тация, тем более широко будут вводиться в действие самые потаенные резервы жизни. Мощь этого процесса повышается благодаря гибкости и завершенности — ха­рактерным свойствам планового ландшафта. Среди всех поворотов, совершаемых в пространстве работы, пово­рот к оснащенности имеет наибольшую важность. Это объясняется тем, что самый сокровенный смысл типа и его средств направлен на господство. Здесь не существу­ет такого специального средства, которое бы одновре­менно не являлось средством власти, то есть выражени­ем тотального характера работы.

Это отношение становится очевидным в свойст­венном войне стремлении овладеть всеми, даже, ка­залось бы, самыми далекими от нее областями. Как и различие между городом и деревней, на второй план здесь отступают различия между фронтом и тылом, между армией и населением, между мирной и военной промышленностью. Война как первостихия обнару­живает тут новое пространство, — она обнаруживает особое измерение тотальности, присутствующей в движениях рабочего.

Нам известны опасности, которые скрывает в себе этот процесс. Не стоит тратить время на разговоры о том, как предотвратить их с помощью либеральных средств, то есть за счет обращения к разумно-добро­детельному человеку. Чтобы эффективно противосто­ять им, необходимы новые порядки.

То, в какой степени сознание освоило возможность таких порядков, позволяет увидеть схема, определяю­щая ход конференции по разоружению. Соглашение достигается на трех уровнях различной сложности.

Единодушие царит в том случае, когда речь идет о заверениях в миролюбии, за которыми остается право на вступительное и заключительное слово. На втором уровне разворачивается дискуссия о природе и объеме персонала и материальных средств власти, очевидным образом предназначенных для войны. Здесь следует различать между возможностью тотального и возмож­ностью частичного вооружения, более или менее об­ширного, которое может относиться как к качеству, так и количеству средств. Задача ведения переговоров для отдельно взятого партнера заключается здесь в достижении как можно более благоприятного отно­шения к запасам оформленной энергии. Выбор точки зрения и используемой диалектики зависит от того, каким образом это наиболее благоприятное отноше­ние достигается вернее всего: через увеличение или уменьшение, то есть через вооружение или разоруже­ние.

Итак, следует обратить внимание на то, что здесь речь идет о разговоре по поводу средств власти, име­ющих признаки специального характера работы. По­этому напрасно было бы полагать, будто так называ­емое тотальное разоружение способно как-то умень­шить военную опасность. Наоборот, есть большая вероятность того, что оно увеличит эту опасность, поскольку энергии, списанные со счетов специально­го характера работы, не исчезают бесследно, а влива­ются в тотальный характер работы, наполняя его высшей творческой потенцией. Здесь мы находим объяснение того факта, что требование тотального разоружения выдвигается, как правило, такими дер­жавами, для которых характерна развитая связь с тотальной, то есть с рабочей мобилизацией. Поэтому позиция России или Италии в 1932 году непременно должна была отличаться от позиции Франции, как той державы, в которой прежде всего еще живо бюргерс­кое понятие свободы. Дебаты достигают пика озлоб­ленности, когда какая-либо рабочая власть уточняет свои требования по разоружению в гуманных форму­лировках специально для либерального государства, в котором общественное мнение еще является значи­мой величиной.