Переход от либеральной демократии

К РАБОЧЕМУ ГОСУДАРСТВУ

 

Многие признаки свидетельствуют о том, что мы стоим на пороге эпохи, в которую вновь можно вести речь о действительном господстве, о порядке и под­чинении, о приказе и послушании. Ни один из этих признаков не говорит более красноречиво, чем добро­вольная дисциплина, к которой начинает приучаться юношество, его презрение к удовольствиям, его во­инственный настрой и пробуждающееся понимание безусловных мужских ценностей.

В каком бы из лагерей мы ни искали это юношество, везде будет возникать ощущение какого-то заговора, вы­зываемое уже одним только наличием и собранием людей определенного склада. Также повсюду, будь то в программах или в образе жизни, становится очевидным отказ от бюргерской традиции и обращение к рабочему. Этот заговор необходимым образом направлен против государства, причем не в том смысле, что предпринима­ется попытка провести границу между свободой и госу­дарством, а таким образом, что государство должно впи­тать в себя как важнейшее и всеобъемлющее средство преобразования иное понятие свободы, которая равно­значна господству и служению.

Нет недостатка в попытках обуздать этот новый смысл, свидетельствующий о том, что человек, в сущности, не может быть испорчен никаким воспи­танием, и подчинить его старым системам бюргерс­кого общества. Важнейшая из этих попыток состоит в том, чтобы постичь нарождающуюся силу в качестве партнера по переговорам и включить ее в структуру, работающую посредством переговоров. Степень со­противления, которое может быть оказано этим уси­лиям, есть доказательство того, что имеется способ­ность и к порядкам иного рода. Подобно тому как мы не можем принять подарка от мошенника, не сделав­шись его сообщниками, мы не можем принять и признание легальности со стороны некоторых влас­тей. Это относится и к бюргерскому обществу, кото­рое наловчилось извлекать выгоду из государства. Лик поздней демократии, на который наложили свой от­печаток предательство и бессилие, известен слишком хорошо. В этом состоянии расцвели пышным цветом все силы разложения, все отжившие, чуждые и враж­дебные стихии; увековечить его любой ценой является их тайной целью.

Поэтому очень важно, каким образом происходит смена мнимого бюргерского господства господством рабочего и тем самым переход от одного образа госу­дарства к другому, совершенно от него отличному. Чем более стихийным путем осуществляется эта смена, тем в большей мере она затрагивает ту сферу, где рабочий особенно силен. Чем тверже рабочий отказывается использовать в своей борьбе изобретен­ные бюргером понятия, порядки, правила игры и конституции, тем скорее он сможет осуществить свой собственный закон и тем меньше будут ждать от него терпимости. Первое условие органической конструк­ции государства заключается в том, чтобы выжечь все те закоулки, откуда в тот момент, когда требуется наивысшая самоотдача, измена выпускает свои отря­ды словно из чрева троянского коня.

Было бы неверно предполагать, что борьба за господство уже вступила в свою последнюю стадию.

Скорее, можно с уверенностью предсказать, что после того как мы уже наблюдали бюргера извлекающим свою выгоду из так называемой революции, мы обна­ружим его уже в роли глашатая реставрации, за кото­рой скрывается все то же стремление к безопасности.

В то время как на общественных трибунах, уже готовых обрушиться, какие-то марионетки раскаты­вают либеральную фразеологию до толщины папи­росной бумаги, позади них более тонкие и опытные умы готовят смену декораций. Среди новых, ошелом­ляюще «революционных» формулировок мы обнару­жим в качестве целей внутренней политики легитим­ную монархию и «органическое» расчленение, равно как и достижение взаимопонимания со всеми властя­ми, поддержание которых обеспечивает дальнейшее существование христианства и Европы, а вместе с тем и бюргерского мира. Бюргер достиг отчаяния, которое вселяет в него готовность смириться со всем, что до сих пор было предметом его неисчерпаемой иро­нии, — лишь бы только оставалась гарантия безопас­ности.

Успех подобных попыток реставрации мог бы толь­ко ускорить наступление перемен. Он создал бы себе стойкого противника и выявил бы тех, на ком лежит ответственность, в такой степени, которая сильно от­личается от анонимных состояний поздней демокра­тии, где государственная власть приписывается смут­ному понятию народа. А во-вторых, все лагеря, в которых остается жив новый образ государства, стре­мящийся сегодня выразить себя, с одной стороны, в программах революционного национализма, а с дру­гой — революционного социализма, пришли бы к очень наглядному осознанию своего единства.

Разумеется, здесь должно исчезнуть все, что усту­пает романтическому или традиционалистскому вли­янию, и должна быть выработана позиция, на кото­рую не подействуют пустые слова. Скоро не останется ни одной активной политической величины, которая в своих действиях не пыталась бы обратиться к соци­ализму или национализму,¹ и нужно понимать, что эта фразеология доступна всякому, кто владеет двад­цатью четырьмя буквами алфавита. Этот факт пригла­шает к раздумьям, он указывает на то, что здесь речь идет не о принципах, которые следует «осуществить», но что за этими устремлениями скрывается динами-чески-нивелирующий характер, свойственный пере­ходному ландшафту.

 

¹ Бюргер, который после войны вовсе не хотел становиться на­ционалистом, за истекшее время с большой ловкостью примирил это слово со смыслом бюргерского понятия свободы.

 

Свобода, которая может быть создана по принци­пам национализма и социализма, не субстанциальна по своей природе; это всего лишь некая предпосылка, некая мобилизующая величина, но не цель. Это об­стоятельство позволяет предположить, что здесь каким-то образом замешано бюргерское понятие сво­боды и что речь идет об усилиях, к которым еще в значительной мере причастны и индивид, и масса.

Практика показывает, что это действительно так. Дробление общества на атомы во внутреннем плане и национальное ограничение государственного тела во внешнем относятся к само собой разумеющимся ком­понентам всякого либерального мировоззрения; нет такого общественного или государственного договора XIX века вплоть до Веймарской конституции или Версальского мира, в котором они не занимали бы решающего положения. Эти явления принадлежат к уровню, принимаемому за рабочую основу, в той же степени, что, к примеру, и тот факт, что каждый умеет читать и писать; и нет такого порядка, идет ли речь о реставрации или о революции, в котором бы им не нашлось применения. Однако нужно видеть, что дело тут не в государственных целях, а в предпосылках для конструкции государства.

В мире работы эти принципы выступают как ра­бочие и мобилизационные величины, воздействие которых тем разрушительнее, чем яснее либеральная демократия осознает, что ее атакуют по ее же собст­венной методике. То, что в ходе этого процесса про­исходит нечто более важное, чем самоуничтожение демократии, доказывается тем, что в этих словах проступает новое и иное значение, в котором дают о себе знать усилия людей того склада, которые призва­ны к господству. Мы захвачены процессом, который задает направление всеобщим принципам и в котором «свобода от» обращается в «свободу для»..

В этом контексте социализм является предпосыл­кой более строгого авторитарного членения, а нацио­нализм — предпосылкой постановки задач имперско­го ранга.

 

 

Будучи всеобщими принципами, социализм и на­ционализм обладают, как было сказано, одновремен­но и довершающим, и подготовительным характером. Там, где человеческий дух считает их осуществленны­ми, усматривается завершение эпохи, однако тут же становится ясно, что это завершение приносит с собой новые задачи, новые опасности, новые возможности для дальнейшего марша. Все великие события нашего времени заключают в себе как конечную точку разви­тия, так и отправную точку становления новых поряд­ков. Это применимо и к мировой войне как наиболее крупному и определяющему из этих событий.

Мировая война, подводящая итоговую черту под XIX веком, явилась мощным подтверждением прин­ципов, актуальных для этого столетия. После нее на земном шаре не осталось ни одной другой формы государства, кроме завуалированной или неприкры­той национальной демократии.

Результат уже потому не мог оказаться иным, что для успеха в войне было важно, в какой степени могли быть мобилизованы средства национальной демокра­тии — парламенты, либеральная пресса, обществен­ное мнение, гуманистический идеал. Поэтому Россия ни при каких обстоятельствах не могла выиграть войну, хотя, с внешнеполитической точки зрения, она стояла на стороне держав-победителей. Так же, как Австро-Венгрия или Турция, эта страна не имела той особой формы правления и конституции, которая была необходима в таком столкновении. Здесь имела место напряженность иного рода, которая и помешала единодушному развороту во внешнем направлении. Демократическая же совесть Франции, напротив, была чиста, о чем, наверное, лучше всего говорит тот факт, что даже в момент величайшей внешней ослаб­ленности она смогла справиться с очень опасным военным мятежом.

В этих условиях кажется вполне логичным, что непосредственно вслед за военным конфликтом ряд народов, и в особенности побежденных народов, предпринял попытку обрести ту свободу движения, которая свойственна национальной демократии.

Прежде всего, эти попытки сделали результат войны еще более однозначным; они приняли форму революции, найдя благоприятную почву в том чрез­вычайно ослабленном состоянии, в котором оказа­лись старые порядки после напряженной борьбы. Можно рассматривать эти революции как некое про­должение войны, равно как и война может быть истолкована как очевидное начало великой револю­ции. Один и тот же процесс развертывается и в международных, и во внутренних столкновениях и приводит он к одному и тому же результату. Война порождает революции, а измененное в ходе револю­ций соотношение сил, в свою очередь, ускоряет раз­витие военных событий.

Даже если результат столкновения национальных государств обладает общезначимым характером, то все же он никоим образом не может закрепиться надолго. Речь здесь идет о запоздалом установлении порядка, о реализации, собственно, уже перезревшего идеала, что вытекает хотя бы из того, что этот порядок лишен не только статической устойчивости, но даже и преходящих черт устойчивого равновесия.

Хотя состояния национальной демократии дости­гают везде, оно в каждом отдельном случае тотчас же раскрывается как переходное состояние, которое, как, например, в России, может закончиться уже через несколько недель. Однако даже там, где это состояние кажется более долговечным, оно вызывает такие изменения, которые все отчетливее обнаружи­вают свой грозный смысл. Здесь выясняется, что национальной демократии присущ чисто динамичес­кий характер, который лишен гештальта и тем самым подлинного порядка, а в отношениях между государ­ствами проявляется анархически-индивидуалисти­ческая стихия, свойственная всем установлениям ли­берализма. Здесь ощущается сильный недостаток в величинах высшего порядка, и надуманная идея со­общества государств не в силах связать между собой государства-индивиды, которые все более четко отде­ляются друг от друга, — а о них-то и идет здесь речь. В сущности, это сообщество государств является лишь органом тех властей, которые вполне удовлет­ворены формами национальной демократии, которым их уже хватило для насыщения.

Мы зашли бы слишком далеко, если бы взялись описывать ту массу поводов для столкновений, кото­рая возникла за одну ночь вследствие повсеместного распространения формы национальной демократии. Наверное, ничто так не проясняет сложившееся по­ложение, как тот факт, что даже державы-победители пытаются приглушить логические последствия этого состояния с помощью совершенно иных принципов, нежели те, которые обеспечили им победу, — что они, стало быть, вынуждены покинуть то поле, на котором исторически были наиболее сильны.

Так, благодаря распространению национального принципа у Германии появилась возможность не только оказывать растущее влияние на те многочис­ленные германские меньшинства, которые до сего дня остаются в оковах устаревших государственных сис­тем, но и вполне легально включить немецкую Авст­рию в немецкое государство в силу права народов на самоопределение. Теперь, и в особенности для Франции, выясняется, что разделение старой австрийской монархии в духе основных принципов Версальского мира было роковой ошибкой и что оно дало повод к мобилизации весьма нежелательных сил. В связи с этим мы наблюдаем противоречащее тенденциям вре­мени и поддерживаемое всеми реакционными влас­тями стремление восстановить искусственное дунай­ское государство, то есть связать этим часть энергии немцев. Таков характерный переход от применения всеобщих принципов — к тактической операции, обусловленной единичным случаем.

Эта роковая ошибка не является единственной, — признаки того, что исход мировой войны не был способен дать миру действительное господство, мно­гообразны по своей природе. Экзистенциальный факт продолжительности немецкого сопротивления выну­дил мир принять ряд мер, имеющих обоюдоострый характер. Так, предельное распространение принци­пов национальной демократии, практическое наделе­ние всеобщими правами человека каждого, кто участ­вовал в великом крестовом походе гуманности против варварства, необходимо должно было привести к тому, что в сферу действия этих принципов были вовлечены также и силы, которые поначалу едва ли принимались во внимание. Будучи однажды приведе­ны в движение, они не ограничились целью, которая была указана им, а обнаружили растущую самостоя­тельность.

Тут вновь можно упомянуть Россию, которой в результате превращения в национальную демократию предстояло подвергнуться более обширной мобилиза­ции и быть призванной к более ожесточенной воен­ной работе, но которая очень скоро дала отвод своим адвокатам, чтобы заняться другими, малоприятными задачами. Впрочем, одним из самых крупных дости­жений бюргерской дипломатии навсегда останется то, что ей удалось втянуть эту империю, которая на Дальнем Востоке располагала поистине целым конти­нентом для того, чтобы беспрепятственно и плодо­творно развертывать свои силы, в игру совершенно чуждых ей интересов.

Кроме того, распространение принципов нацио­нальной демократии познакомило с новыми, дейст­венными средствами эмансипации цветные народы. Кровь и рабочая сила, взятая взаймы у этих народов во время войны, сегодня должна быть оплачена, при­чем в силу тех же самых принципов, на которые ссылались раньше.

Есть большая разница, противостоим ли мы мя­тежным князьям, воинским кастам, горным народам и бандам разбойников или получившим образование в европейских университетах адвокатам, членам пар­ламента, журналистам, нобелевским лауреатам и на­селению, у которого пробудился вкус к гуманистичес­ким фразам и абстрактной справедливости. Кроме того, гораздо менее рискованно обмениваться выст­релами в горных долинах индийских провинций или в египетских пустынях, нежели делать ко многому обязывающие заявления на конгрессах, которые, бла­годаря средствам современной информационной тех­ники, получают мировой резонанс.

То, что происходит сегодня среди цветных наро­дов, дает повод к беспокойству, от которого избавили Германию; и это одна из тех непреднамеренных услуг, которую оказали побежденному. Движение цветных народов приняло гораздо более неприятные формы, чем была способна вызвать какая-нибудь цепочка вооруженных восстаний. Методы «мирного проник­новения» возвращаются с измененной направлен­ностью, например, как «no-violence».* Притязания покоренных опираются на признанные и заимство­ванные ими принципы; это не притязания людоедов или сжигателей вдов, а требования, совершенно при­вычные и понятные человеку с улицы каждого боль­шого европейского города. Притязание на господство оказывается поэтому гораздо менее связано с боевы­ми кораблями и пушками, чем с переговорными ме­тодами. Но это означает, что господство в ближайшее время будет утрачено.

 

«Ненасильственные методы» (англ.).

 

В этой связи следует еще сказать несколько слов о тех новых образованиях, которые, собственно, впер­вые возникли в силу абстрактного принципа права народов на самоопределение и которым свойственно соответствующее самосознание, по своему характеру зачастую напоминающее период несовершеннолетия. Подобно тому как можно было бы себе представить, что, если бы вновь был открыт принцип легитимнос­ти, каждому, кто находится в непосредственном им­перском подчинении, была бы отведена своя терри­тория, так же и здесь новые государства были созданы на основе народностей, о которых до сих пор было известно в лучшем случае из учебников по этногра­фии, но никак не по истории государств. Отсюда естественным образом вытекает, что в историческое пространство врываются чисто стихийные течения. Эта балканизация обширных областей на основании так называемых мирных договоров не только значительно умножила число критических точек по срав­нению с состоянием на 1914 год, но и приблизила их на опасное расстояние. Она породила методы по­встанческого стиля, которые свидетельствуют о том, что здесь, как и в Южной Америке, на свободу вырвались не столько исторические, сколько естественноисторические величины.

Эту картину дополняет процесс занятия людьми мелкобуржуазного склада даже тех политических по­зиций, для которых еще совсем недавно определяю­щей была консервативная субстанция, обеспечиваю­щая известное превосходство над течениями времени. В людях этого склада на уровне индивидуального темперамента отражается стремительное и зачастую взрывное изменение в настроении масс. На них от­четливо запечатлены следы их карьеры, их образова­ния, в меньшей степени стоящего под знаком госу­дарственных, нежели общественных учреждений — партии, либеральной прессы, парламента. Это проис­хождение способствует прежде всего роковому пере­несению методов внутренней политики на внешнюю политику — тенденции ориентироваться на мировоз­зрения и мнения, вместо того чтобы следовать госу­дарственному интересу. Здесь недостает имморализ­ма, тщательного различения цели и средств, — поэ­тому нечего возразить на то, что в Германии проводят западную или восточную политику, но есть возраже­ния против того, что это будто бы невозможно без примешивания каких-либо симпатий или антипатий. Страны света принадлежат к функциональным, а не к принципиальным политическим величинам, и один из признаков свободы состоит в том, что на компас можно смотреть беспристрастно.

Недостаток дистанции, свойственный этому скла­ду людей, готовит еще некоторые сюрпризы. За рути­ной их деловых регламентов скрывается как неприят­ная фамильярность, так и возможность принятия свирепых решений. Мы познакомились с этой поро­дой, когда массы были утомлены и сильно нуждались в покое, и мы удивимся тому изменению, которое происходит с ней, когда те же самые массы голодны и агрессивны. Та мера, в какой сегодня ссылаются на взаимопонимание, проистекает из смутного сознания смешения языков, из анархии, которая завершает индивидуалистическую эпоху. Потребность собирать подписи по любому поводу и после каждого внутри­политического колебания есть признак приближаю­щегося конца бюргерской политики. Это признак того, что заключены были не мирные договоры, а перемирия и что исход мировой войны не оставил за собой надежного и неуязвимого мирового порядка. Здесь становится видно, что решение носило не стра­тегический, а тактический характер, причем тактичес­ким был и тот способ, которым это решение использо­валось.

Таково состояние, в котором мы находимся, и ему соответствует язык, который принят теперь в общении между национальными демократиями, — язык, игро­вые правила которого необходимо знать, хотя, в сущ­ности, никто в них уже не верит. Его нужно изучать по той смеси рутины, скепсиса и цинизма, которая определяет тон конференций по репарациям и разору­жению.

Это атмосфера болота, очистить которую можно лишь с помощью взрыва.

 

 

Опасный и непредсказуемый разворот вовне, ха­рактерный для демократического национализма, ста­новится более действенным благодаря нивелировке общества, достигаемой в силу другого великого прин­ципа, к которому приходит либерализм, а именно, принципа социализма.

Социализм, по крайней мере до недавних пор, охотно ссылался на свой интернациональный харак­тер; однако этот характер существует только в теории, как это показало весьма единообразное, совершенно недогматичное поведение масс в момент начала войны. Дальнейшее течение событий говорит о том, что это поведение не может рассматриваться как исключительный случай; оно будет, скорее, повто­ряться всякий раз, когда общественное мнение до­стигнет соответствующего состояния. Совершенно ясно, что существуют власти, которые в гораздо боль­шей мере могут претендовать на интернациональный характер, нежели те массы, с которыми связан соци­ализм, например, власть династии, крупного дворян­ства, духовенства или даже капитала.

Наши деды немало гордились тем, что кабинетные войны стали невозможны. Они не могли еще видеть оборотной стороны такого прогресса. Без сомнения, кабинетные войны отличаются от народных войн сферой большей ответственности и меньшей враждеб­ности. Однородность структуры масс создает одно­родность интересов, которая не уменьшает, а увели­чивает возможность конфликта. Война находит себе больше пищи, если одно из условий ее объявления составляет решение, принимаемое народом. В этом смысле социализм выполняет мобилизационную ра­боту, о которой не могла даже мечтать никакая дик­татура и которая потому является особенно эффек­тивной, что ведется при всеобщем согласии, при непрерывной эксплуатации бюргерского понятия свободы. Та готовность, с какой массы отдают себя в чье-либо распоряжение и позволяют маневрировать собой, останется непонятной всякому, кто за нивели­рующим автоматизмом всеобщих принципов не уга­дывает закономерность иного рода.

С точки зрения одной лишь способности к манев­рам, можно было бы представить себе приблизитель­но такую социальную утопию:

Единичный человек — это атом, который получает свое направление от непосредственных воздействий. Нет более никаких субстанциальных структур, кото­рые бы на него претендовали. Последние остатки этих уз ограничиваются характером объединений, настро­ений и договоров. Различие между партиями фиктив­но. Как человеческий материал, так и средства всех партий в сущности своей однородны; результат, к которому должно сводиться всякое столкновение между партиями, является одним и тем же. Мнимое различие между ними служит для того, чтобы сделать для единичного человека возможными смену перс­пективы и чувство согласия. Согласие наступает бла­годаря всего лишь участию, скажем, участию в голо­совании, какая бы партия ни выиграла в результате. Альтернативы здесь не предоставляют возможность иного выбора, скорее, они принадлежат к способу функционирования системы.

Собственность и рабочая сила находятся под по­кровительством; поэтому они ограничены в своем движении. Мораториям, субсидиям, пролонгациям, мероприятиям по выплате пособий и социальному обеспечению, с одной стороны, соответствует надзор за движимым и недвижимым имуществом, ограниче­ние прав свободного передвижения людей и товаров, контроль за наймом на работу и увольнением, с другой.

Система образования схематизируется. Школы и высшие школы выпускают людей с очень стандарт­ным образованием. Пресса, мощные развлекательные и информационные средства, спорт и техника про­должают это образование. Существуют средства, бла­годаря которым миллионам глаз, миллионам ушей в один и тот же час становится доступно одно и то же событие. Здесь воспитание может даже отважиться на критику в той мере, в какой она способна выявить различие мнений, но не субстанций. Все, что является мнением, не вызывает опасений, и в то время когда каждый любит подчеркивать свою революционность, свобода действительных изменений ограничена как никогда. С каждым революционным движением все однозначнее вырисовывается лицо времени, и, в сущ­ности, не имеет большого значения, кто именно из партнеров берется в настоящий момент за дело. В этом состоянии совершенно немыслима та степень независимости, которая находит свое выражение в грандиозных сожжениях книг, к которым прибегают азиатские деспоты. Никто из наших современных революционеров не отказывается от техники или науки и даже от кино или мельчайшего винтика, — и на это есть свои веские причины.

Все решительные приказы о мобилизации не при­ходят сверху, а, что намного более действенно, выступают как революционная цель. Женщины отстаивают свое участие в процессе производства. Юношество требует трудовой повинности и солдатской дисцип­лины. Владение оружием и военная организация со­ставляют один из признаков нового заговорщическо­го стиля, которому причастны даже пацифисты. Занятия спортом, походы, строевая подготовка, обра­зование в стиле народных университетов суть ответв­ления революционной дисциплины. Обладать авто­мобилем, мотоциклом, фотоаппаратом, планером — вот что наполняет мечты подрастающего поколения. Свободное время и рабочее время суть две модифи­кации вовлеченности в одну и ту же техническую деятельность. Диковинный результат современных революций состоит в том, что число фабрик умножа­ется и делается упор на то, чтобы работать больше, лучше и за более низкую плату. Из социалистических теоретиков и литераторов развилась особая и, впро­чем, не менее скучная порода чиновников, счетоводов и государственных инженеров, и какой-нибудь соци­алист поколения 1900 года заметил бы к своему удив­лению, что решающие аргументы оперируют уже не цифрами заработной платы, а цифрами производст­венных показателей. Существуют страны, где можно быть расстрелянным за производственный саботаж, как подлежит расстрелу солдат, покинувший свой пост, и где уже пятнадцать лет назад, как в осажден­ном городе, были введены продовольственные кар­точки, — и это страны, в которых социализм уже наиболее однозначным образом воплощен в жизнь.

Ввиду таких наблюдений, число которых может быть при желании увеличено, следует лишь заметить, что речь тут идет о вещах, которые в 1914 году еще могли бы носить утопический характер, но сегодня привычны для каждого современника.

Любому взгляду, который проник в неразбериху, возникшую вследствие крушения старых порядков, должно стать очевидно, что в этом состоянии имеются все предпосылки господства. Нивелирующие принци­пы XIX века подготовили поле, которое должно быть возделано.

 

Лишь в состоянии претворенной в действитель­ность демократии со всей отчетливостью проявляется разрушительная сила движущих принципов. Лишь здесь становится ясно, насколько бюргерский мир жил за счет зеркальных чувств и насколько сильна была его зависимость от оборонительной жестикуля­ции. Принципы этого мира меняют свой смысл, если у них не обнаруживается противника. Разрушение достигает своих пределов, когда оно повсюду видит перед собой уже не остатки авторитета, а только свое собственное отражение.

Тем принципом, в своем полном превосходстве над которым мог удостовериться национализм, был принцип легитимности. Это то превосходство, кото­рое впервые нашло свое выражение в перевесе народ­ных масс над швейцарцами, защищавшими Бастилию или Тюильри, и которое вновь и вновь обнаружива­ется на всех полях европейских сражений. Еще во время мировой войны недостаточная степень моби­лизации была уделом всех тех держав, которые, оче­видно, имели какое-то, пусть даже отдаленное, отно­шение к легитимизму.

Этот вид превосходства необходимым образом дол­жен будет исчезнуть в тот самый момент, когда наци­ональная демократия окажется единственной и уни­версальной формой организации народов. Этот факт проясняется по мере того, как напряжение становится все более ужасающим и исчерпывается сила народов. Возникают до сих пор неведомые формы репрессий, под которые попадает побежденный. Разрушительные действия, с которыми национализм в час своего ро­ждения обратился против старых порядков, отныне обращаются против нации, причем против ее сущест­вования в целом, таким образом, что каждый единич­ный человек начинает нести ответственность за свою национальную принадлежность.

Весьма сходным образом отливающий многооб­разными оттенками принцип социализма обращается против общества, особым образом структурированно­го будь то по классовому или по сословному образцу. Так называемое классовое государство относится к сословному членению так же, как конституционная монархия относится к абсолютной. Повсюду, где со­циализм еще встречает этого противника, он обладает революционным преимуществом, которым и пользу­ется, применяя испытанные средства обороны. Он проявляет тем большую активность, чем менее про­тивник склонен к уступкам. Так, показательно, что те немногие одаренные государственные мужи, которых дала немецкая социал-демократия, появились на сцене именно в Пруссии, в стране с цензовым изби­рательным правом. Также и там, где столкновение приняло чисто экономическую окраску, вполне можно было бы утверждать, что социализм процветает прежде всего по соседству с сильным капитализмом.

Ведь речь тут идет о двух ветвях одного и того же дерева.

В этом случае картина тоже значительно меняет­ся, когда с ее поверхности исчезает противник. В чрезвычайно атомизированном обществе, где дейст­вует только один принцип, согласно которому масса равна сумме составляющих ее индивидов, социализм неизбежно занимает оставленные противником по­зиции, и тем самым вместо роли адвоката стражду­щих ему выпадает неблагодарная роль их покровите­ля.

Между тем мы присутствовали на странном спек­такле, когда представители социализма, заступившие на государственные посты, стремились в то же время по-прежнему сплетать социальную фразеологию, чтобы таким образом соединить преимущества госу­дарственного функционера с преимуществами функ­ционера партийного. Это означает, однако, пытаться достичь невозможного, ведь одно преимущество — быть у власти, а совсем другое — быть подавленным ею. Есть одна позиция, где можно говорить, что следовало бы сделать, и есть другая позиция, где можно и соответствующим образом распорядиться. Нужно было достичь состояния претворенной демо­кратии, чтобы увидеть, что эта вторая позиция явля­ется менее приятной.

Подобно тому как победоносный национализм очень скоро оказывается в окружении национальных демократов, которые противодействуют ему своими собственными методами, победоносный социализм пребывает в общественной среде, где любое притяза­ние прибегает к социальным формулировкам. Тем самым за короткое время сглаживается действенность и революционное преимущество социальных аргу­ментов.

Массы становятся равнодушны, недоверчивы или впадают в своего рода досадную подвижность, усколь­зая тем самым от действия демократических консти­туций. Между партиями и, в особенности, между флангами партий, происходит оживленный обмен их представителями. В тех странах, где, как в Германии, существовали сильно разветвленные и отчасти еще связанные с корнями узы и где люди обладают на­дежным инстинктом в отношении приказа и послу­шания, где, далее, налицо был относительно высокий уровень благосостояния, дробление общества на атомы приводит к мобилизации сил, чье проникнове­ние в политическое пространство нельзя было пред­усмотреть.

В движение оказываются вовлечены целые слои, которые очень трудно определить как по их проис­хождению, так и по их составу. Это некая смесь из сообразительных, ожесточенных, вспыльчивых лю­дей, которые пользуются свободой собраний, слова и печати тем способом, который свойствен только им. Различия между реакцией и революцией здесь стран­ным образом переплавляются; возникают теории, ко­торые в отчаяньи отождествляют понятия «консерва­тивный» и «революционный». Тюрьмы наполняются людьми нового склада: бывшими офицерами, эксп­роприированными землевладельцами, безработными выпускниками университетов. Очень скоро здесь ос­ваивается методика социальной аргументации, умело сдабриваемая теми циничными приправами, которые поставляет озлобленность. Образуется новый язык, который как отравленными кинжалами орудует такими словами, как «народная воля», «свобода», «консти­туция» и «легальность».

Размывание границ, прочерченных между поряд­ком и анархией, выражается, далее, в том, что сущест­вующие или заново образующиеся организации поль­зуются исчезновением действительных уз в той мере, в какой они рассчитывают на рост своей самостоя­тельности. Организации не принадлежат к узам суб­станциального характера; напротив, как мы убедились на опыте, именно в связи с ослаблением исконных уз организации возникают как грибы после дождя. Ор­ганизаторский талант есть знак духовной подвижнос­ти, которая делит действительность по мнениям, убеждениям, мировоззрениям, целям и интересам. Но там, где, как в подлинном государстве, чеканятся и подвергаются отделке действительные, более чем всего лишь духовные власти, мы сталкиваемся с по­рядком, которому присущ иной ранг — ранг органи­ческой конструкции.

Организации, ставшие самостоятельными, напро­тив, обнаруживают стремление видеть в государстве равный себе порядок, то есть такое же объединение, организованное ради достижения некой цели. Сооб­разно этому, экономические и профессиональные союзы, партии и иные величины не только начинают выступать как равные партнеры по переговорам, но возникает и возможность непосредственных и не под­лежащих государственному контролю отношений с зарубежными странами.

Это свидетельствует о том, что авторитет оказыва­ется разделен, разбит на атомы, в не меньшей степе­ни, чем тот факт, что даже сами государственные органы — высшие суды, полиция, армия — начинают пользоваться все большей автономией. Возникают ситуации, когда, с одной стороны, древние обеты человеческой верности, такие, как военная присяга, становятся предметом изощренных дебатов в области государственного права, в то время как, с другой стороны, разыгрывается, быть может, глубочайшая трагедия нашего времени, состоящая в том, что ос­татки старой военной и чиновной иерархии пытаются сохранить традиционное понятие долга в рамках став­шего иллюзорным и наполненного компромиссами государства.