Проект Атман в тифонических областях

На протяжении всей алиментарной уроборической стадии осознание младенца пребывало в океаническом состоянии, будучи разделено лишь одной очень нечеткой линией между уроборической самостью и уроборическим другим. Но по мере физиологического взросления организма, особенно в части способности к образному представлению, примитивное уроборическое само-ощущение начинает смещаться к индивидуальной телесной самости, а уроборический другой начинает фокусироваться в качестве «материнского» начала. Таким образом, младенец начинает подниматься из чисто доличностной уроборической области на тифонический план существования, где он сталкивается с экзистенциальной битвой бытия против ничто, с битвой, сосредоточенной вокруг фигуры Великой Матери, одновременно любящей и ужасающей, благоволящей и пожирающей.

Материнская фигура вначале представляет собой не просто того, кто заботится о ребенке, но буквально средоточие всего его мира. «До-Эдипова мать, как следствие биологической основы семьи, должна становиться всем миром ребенка» [57]. Когда младенец начинает трансцендировать и дифференцировать свой плеромно-уроборический нарциссизм, обретая, с одной стороны, внутренний мир, а с другой стороны, — мир внешний, материнское начало составляет одно целое с внешним миром. Значит, взаимоотношение младенца с материнской фигурой — это не отношение вскармливаемого к источнику пищи или сосунка к питающей груди, а отношение бытия к небытию, отношение самости к существованию. Вот почему все школы психиатрии уделяют так много внимания ранней фазе развития, — этот уровень оказывает очень глубокое влияние на последующую жизнь. Взаимоотношения младенца с материнским началом, в действительности, являются отношениями с существованием как таковым, с существованием в целом. Поэтому о материнском начале в этом контексте лучше всего говорить как о мифологической Великой Матери — Великой Среде Обитания, Великом Окружении или Великой Основе. Великая Мать — это первое, что видит самость, пробуждаясь от плеромно-уроборической дремоты. Можете вообразить воздействие этого события!

Поскольку само-ощущение начинает возникать как раз на этой стадии, самость первоначально не способна дифференцировать себя от Великой Матери. Это означает, что младенец, судя по всему, первоначально составляет с Великой матерью одно целое [46], [97], [214]. Но по мере созревания дифференциации между телом и окружением, в очень смутной форме, начинавшейся в уроборическом состоянии, обретают существование новые и более высокие формы самости. Тело начинает отрываться от окружающего материального мира; внутренний мир организма — дифференцироваться от Великой Матери. Следовательно, незначительная стычка, начинавшаяся между уроборической самостью и уроборическим другим, теперь разгорается в полную силу, как драма между телесной самостью и Великой Матерью. Самотождественность, бывшая столь мимолетной в уроборическом состоянии, теперь начинает стабилизироваться, и в игру на этом тифоническом уровне вступают факторы жизни-смерти.

В плеромном состоянии самость младенца была рассеянной как простое материальное единство — грубейшая форма проекта Атман; на уроборической стадии она нащупывала путь к единству с уроборическим другим (уроборический инцест). На телесной стадии младенец опять приходит к новому типу проекта Атман, к новому типу самости-заменителя. Однако вспомним условие такой самости-заменителя: она должна претендовать на исполнение желания единства Атмана, желания быть центром вселенной. Если вы просто припомните, что младенец борется за ЕДИНСТВО, тогда даже самые странные аспекты психоаналитической теории станут вполне очевидными и понятными.

Например, согласно психоанализу, ребенок на данной стадии транслирует свою ситуацию (в образах) так, чтобы представить себя центром космоса, и делает это, по выражению психоаналитиков, путем «включения в себя» или «заглатывания» мира (Великой Матери или, первоначально, «груди») в образной форме. Младенец пытается в такой образной форме вобрать весь мир в свою отдельную самость! Он пытается вобрать в себя весь мир, и тем самым сделать свою отдельную самость всем миром. «Мелани Клейн показала, [что] «эго» «базируется на объектном либидо, переносимом на тело»; самость является заменителем утраченного другого, заменителем, который претендует на то, чтобы быть этим утраченным другим; так что мы можем охватить самих себя, думая, что заключаем в себе свою мать [весь мир]. [Структура самости] есть результат желания (младенца) [достичь] единства с матерью посредством представления, что он ее проглотил, то есть включил ее в себя» [58]. Это действительно космоцентрический заменитель! Если индивид не может быть миром, то взамен будет стараться заглотить его. Из всех форм проекта Атман, с которыми мы будем встречаться, эта, вероятно, является самой примитивной после плеромно-уроборического рассеяния.

Такова одна форма его простого проекта Атман, движимого Эросом в поисках подлинного мира и Реальной Самости; таков его «инцест», его желание отыскать какой-то вид сознания единства, но проводимое в условиях, которые его останавливают и навязывает образные заменители реального Мира и единства с ним.

Таким образом, младенец начинает транслировать свою самость и свой мир, пытаясь обрести что-то вроде предшествовавшего Единства. В этом смысле можно рассматривать излюбленный феномен психоанализа: инфантильное сосание большого пальца. За счет магического первичного процесса, который, как мы видели, преобладает на этом телесном уровне, младенец способен транслировать Великое Окружение или Великую Мать в образ груди и затем в образ своего пальца; таким образом, посредством его сосания он может притворяться, что обретает единство со своим миром. То есть, он может транслировать себя в весь свой мир, а весь свой мир в себя. Это очень удачное замещающее единство — но очевидно, что оно действует только в образах — только в фантазии и в воображении. Это не реальное Единство, это единство-заменитель.

Все сказанное выше — просто описание части тифонического эротического инцеста, желания отыскать какой-то вид единства в слиянии с Великой Матерью посредством включения ее в себя или заглатывания. Когда психоанализ говорит об «оральном эротизме», он просто имеет в виду оральный Эрос, оральные искания — старание найти Единство через рот, стать одним целым с миром, съедая его. Мы видели, что на орально-тифонической стадии главная связь младенца с миром осуществляется через рот; как же естественно тогда искать реального Единства с миром через оральную связь! Психоаналитическая фаза орального эротизма так проста, — проект Атман сосредоточивается вокруг телесного рта. На данном этапе, говорит Феникел, «идеи поедания объекта или бытия поедаемым объектом [являются] теми способами, какими бессознательно представляется воссоединение с объектами» [120]. Чтобы найти Атман, найти Единство, младенец поедает мир, поедает Великую Мать. Лично я убежден, что психоанализ абсолютно прав в таком понимании этой стадии (что, разумеется, не исключает вклада других исследователей, таких, как Пиаже; я просто использую психоаналитическую теорию, как один из примеров проекта Атман).

И, конечно же, там, где есть оральный инцест, есть и оральная кастрация. Послушаем Феникела: «В соответствии со специфическими целями орального эротизма... мы находим специфические оральные страхи, в особенности, страх быть съеденным» [120]. Как мы видели, эти оральные страхи восходят к прошлому, к алиментарному уроборосу, но их общий смысл предельно ясен: тифоническая жизнь против смерти, тифонический Эрос против Танатоса. Пока самость желает заглатывать мир, поедать мир, значит, она будет открыта для заглатыванием и поедания — кастрации — ее самой этим же миром. Великая Мать — это первая пища и первый Разрушитель...

Итак, из-за того, что младенец замешан в инцесте с Великой Матерью, — поскольку он хочет слиться с ней, проглотить и включить ее в себя, он оказывается уязвимым для ужасных угроз смерти и кастрации в руках Великой Матери. «Человеческий ребенок, который на материнской груди переживает новую интенсивную форму соединения [Эрос-инцест]... должен также испытывать новую и более интенсивную форму разделения... и смерти. Потому что ребенок любит мать [или привязан к ней] настолько сильно, что чувствует отделение от матери как смерть [57].

И ребенок действительно чувствует отделение от Великой Матери как смерть, потому что Великая Мать когда-то была частью системы его самости. Его самость буквально отождествлялась с Великой Матерью, и поэтому отделение или дифференциация от нее первоначально является угрозой смерти. И обратите внимание: пока самость желает такого слияния с матерью — придерживается своего орального инцеста, — отделение от Великой Матери будет угрозой смерти, первичной тревогой.

Но самость, в конце концов, должна принять смерть своего орального инцеста; рано или поздно смириться со смертью состояния материнского слияния, чтобы суметь дифференцировать себя от Матери и тем самым трансцендировать это примитивное срастание с матерью. Это может произойти только после того, как оральный инцест сходит на нет и принимается его смерть.

Отметьте, что если смерть или Танатос этого уровня не будет, в конце концов, принята, самость будет продолжать переживать оральный инцест, а потому и оральную кастрацию. Поскольку она не может отказаться от этого уровня и продолжает отождествляться исключительно с ним, она страдает от кастрации, когда с ним что-либо происходит. Младенец не сможет разрушить свой оральный инцест, свое слияние с Великой Матерью (он остается «частью тела матери»); поэтому он по-прежнему будет испытывать отделение от Матери, как прикосновение смерти. Ведь эта первичная «тревога разделенности» — как ясно показал Отто Ранк [25] — есть не что иное, как ужас перед смертью. А раз это всемогущий смертельный ужас, значит захваченная им самость прекратит дифференцироваться и отделяться (потому что это слишком болезненно, слишком смертельно), то есть прекратит развитие и трансценденцию. Поскольку она не способна принять смерть этого уровня, она не может его трансцендировать.

Психоанализ выражает это по-своему: «В раннем младенчестве особое сосредоточение либидо [эротических исканий] во рту и гиперкатексис51 акта сосания происходят от неспособности примириться с отделением от матери... и представляет собой наследие человеческой неспособности принять смерть... А в результате проект [Атман] любовного единения с миром обременяется нереальной задачей самому стать всем своим миром» [57]. Не думаю, что это можно было бы выразить яснее. Если самость неспособна принять смерть этого старого инцеста или слияния с Матерью, если она не может примириться с разделением и дифференциацией от Матери, то она остается привязанной к этому состоянию примитивного единства, к этой примитивной форме проекта Атман, где она пытается достичь реального Единства, проглотив мир и став своим собственным миром.

Суть в том, что тревога разделения — это, в действительности, страх дифференциации, который на самом деле является страхом трансценденции. Тревога разделения возникает на каждой стадии развития, поскольку — как мы видели в главе десятой — дифференциация и трансценденция также происходят на каждой стадии развития. И эта тревога разделения продолжается до тех пор, пока не будет принята смерть данной стадии, после чего самость сможет дифференцироваться от нее и трансцендировать ее. Тревога разделения на каждом уровне — это неспособность принять смерть этого уровня, и если эта неспособность сохраняется, развитие останавливается именно на этой стадии.

Но если развитие протекает более или менее нормально, то на тифоническом уровне этот оральный инцест, в конце концов, будет сходить на нет, Танатос перевесит Эрос, и последует восходящая трансформация. Почти все из этой низкой формы проекта Атман отбрасывается (лишь-образная космоцентричность, фрейдовское «всемогущество образов», «всемогущество магических жестов» Ференчи, оральный инцест и заглатывание мира и т. д.), и это позволяет более высоким, хотя все еще суррогатным, вознаграждениям всплывать в осознание из фонового бессознательного. С другой стороны, неспособность оставить эти ранние архаические формы проекта Атман приводит к фиксации: часть самого сознания лишается возможности продолжать свою трансформацию вверх и восхождение к Атману и застревает в низких областях. Из этой точки фиксации будут проникать в осознание символы и, вероятно, также симптомы. Душа осталась в инцестной связи с этими более низкими областями и бессознательно получает подобия атманических чувств за счет эротической (Эрос) вовлеченности в свое низшее прошлое, в свои примитивные корни.

Стадия вербального членства
и анальная фаза проекта Атман

В предыдущих разделах мы увидели, как самость уже начала всплывать из подсознания. Тифоническая самость развила вполне стабильную дифференциацию между собой и другим и преуспела в трансценденции прежнего плеромно-уроборического состояния слияния. Поскольку самость предположительно возникала в качестве отдельной сущности, то она естественным образом развивала определенные формы эротических исканий (самосохранение, оральный инцест, магическое всемогущество) и раскрывалась для определенных форм смертельной уязвимости (материнской кастрации, оральной кастрации, растворения). Следовательно, уже существовали какие-то очень грубые формы проекта Атман. В аспекте Эроса, самость уже хотела расширяться, обогащаться, становиться центром космоса — даже вплоть до попыток проглотить весь мир. В негативном аспекте — аспекте Танатоса — она уже испробовала рудиментарные формы отрицания смерти, пытаясь защитить себя от ужаса растворения, изоляции, разделения и возникновения. «Великим научным упрощением психоанализа, — пишет Беккер, — является понятие о том, что весь ранний опыт в целом есть попытка ребенка отрицать тревогу своего появления на свет» [25]. То есть, тревогу возникновения, разделения и смерти... И она начинается сразу же: коль скоро происходит какое бы то ни было возникновение — на всем пути от стадии уробороса.

В конце концов, такие инцесты более низкого порядка в той или иной степени отбрасываются, а значит ослабляются и низшие формы кастрации и страха смерти. Но что не ослабевает и не может быть ослаблено, так это проект Атман: он просто трансформируется на следующий уровень более высокого порядка. Появляется новая, более высокая форма самости и тут же сталкивается с новыми типами другого, испытывая новые желания и новые импульсы Эроса, а также мучаясь из-за новых угроз смерти и создавая ее новые отрицания. Борьба жизни против смерти переносится на более высокий уровень, и проект Атман приводится в действие на новом плане. Здесь налицо новый рост, новые возможности... и новые формы страха.

Здесь мы подходим к вербально-членской стадии (которая обычно совпадает с психосексуальной фазой анальности — не путая две эти линии развития друг с другом, я по-прежнему буду обсуждать их вместе). Вся эта стадия, напомню, знаменует собой тот момент, когда вербальный ум начинает всплывать из фонового бессознательного и дифференцироваться от тела. То есть, тифоническое телесное «эго» приступает к естественной дифференциации на ментальное «эго» и физическое тело; таким образом, вербальный ум начинает трансцендировать простое тело. На предыдущей стадии мы были свидетелями дифференциации тела от окружения и Великой Матери. А здесь мы видим начало следующей, более высокой дифференциации «эго» от самого тела.

На более ранних этапах эволюционное «действие» — Эрос и Танатос, инцест и кастрация — осуществлялось через границу между телесной самостью и Великим Окружением (поскольку это была главная граница дифференциации). Здесь же эволюционное действие осуществляется преимущественно через границу между телом и возникающим «эго» (ибо оно теперь находится на переднем крае дифференциации). Значит, драма разделения — драма жизни и смерти, Эроса и Танатоса, всего проекта Атман — смещается от разделения тела и окружающего мира к разделению «эго» и тела.

Вербальная самость — это новая и более высокая, но все еще суррогатная самость. Она способна к более высоким формам единства, так как может формировать понятия. С помощью вербального ума сознание начинает расти и как бы сбрасывать ограничения физического бытия. Оно уже не привязано к настоящему. Благодаря языку, индивид может предвосхищать и планировать будущее и устраивать свои дела в настоящем в расчете на завтра. Кроме того, благодаря языку и его символическим, временным структурам индивид может отсрочить немедленную и импульсивную разрядку простых биологических побуждений. Требования инстинктов уже не имеют над ним тотальной власти, он до определенной степени трансцендировал их. Через посредство членского [культурно-согласованного] познания самость может участвовать в единстве (англ. unity) более высокого порядка, приобщаясь к вербальному сообществу (англ. comm- unity), которое заведомо трансцендентно по отношению к простым и непосредственным актам восприятия физического тела. Значит, ребенок начинает транслировать свой мир и свою самость в терминах более высоких форм вербальных идей и культурно согласованных символов; его реальность становится реальностью представлений.

В то же время, именно потому, что вербальная самость начинает дифференцироваться от тела, последнее начинает становиться особым, объективным фокусом интереса — обителью инцеста и средоточием смерти. И это, попросту, неотъемлемая часть обширной психоаналитической «проблемы анальности».

Я понимаю, что понятие «анальность» не очень популярно в наши дни, особенно у гуманистических и трансперсональных психологов. Сам же я считаю, что в контексте полного спектра сознания оно является превосходным и даже блестящим выражением реальных гуманистических и даже трансперсональных интересов. На самом деле, это проблема жизни, смерти и трансценденции, сфокусированных на теле. То, что психоанализ зачастую употребляет понятие «анальность» в редукционистской манере — это еще не повод отказываться от самого этого понятия; нужно отказаться лишь от его редукционистского смысла. По моему мнению, такие мыслители как Беккер [25], Браун [57] и Ранк [311] столь блестяще переинтерпретировали это психоаналитическое понятие, что оно стало не только приемлемым для гуманистической и трансперсональной психологии, но и вообще незаменимым. Фактически, «анальность» — это просто кодовое слово для обозначения проекта Атман на данном уровне.

Для начала позвольте мне кратко подытожить работы Эрнста Беккера по психологии развития [25]. Он перевел психоаналитические понятия в экзистенциально-гуманистические термины и тем самым сберег и синтезировал все лучшее в психоанализе и в экзистенциальной психологии. Следовательно, перевести идеи Беккера на трансперсональный язык — значит сохранить лучшее из всех трех важных школ мышления — психоаналитической, экзистенциально-гуманистической и трансперсонально-мистической. Сам я полагаю, что, если взять понемногу от каждой из них, мы получим замечательно верное описание того, что действительно происходит в развитии в целом.

Беккер начинает с того, что стало старой и вполне достойной задачей психологии: с попытки понять, чего люди хотят на самом деле. Он ознакомился со всей литературой по предмету и решил, что это героизм. «Что я попытался сделать», — заключает он, — «это предположить, что проблема героики является центральной в человеческой жизни, что она уходит своими корнями в человеческую природу глубже чего-либо иного». Если тщательно разобраться в природе героики, говорит Беккер, «то мы должны признать, что имеем дело с универсальной человеческой проблемой» [25].

А героика? Влечение быть героичным? Что это такое? Согласно Беккеру, — это просто влечение к тому, «что мы могли бы назвать “космической значимостью”. Термин не предполагает легкого к себе отношения, потому что именно к нему ведет наше обсуждение. [Возьмем лишь один пример] — нам нравится небрежно говорить о «соперничестве между братьями и сестрами», как если бы оно было каким-то побочным продуктом роста, каким-то фрагментом соревновательности и эгоизма у испорченных детей, которые еще не доросли до благородной социальной природы. Но это соперничество является слишком всепоглощающим и неотступным, чтобы быть простым отклонением, оно выражает саму сердцевину твари: желание выделиться, быть тем самым «единственным», одним во всем творении. Когда вы соединяете естественный нарциссизм с фундаментальной потребностью в самоуважении, вы получаете создание, которое просто обязано чувствовать себя объектом первостепенной ценности: первым во Вселенной, представляющим в себе все, что есть жизнь» [25]. Под героизмом, разъясняет Беккер, подразумевается просто побуждение быть центром космоса, быть Богоподобным, быть первым и последним и высшим во всем мире. Здесь мы назвали это влечением быть космоцентрическим.

В то же время, героизм означает также избегание всего, что лишает собственной космоцентричности. Поскольку смерть — это предельное лишение, то она является предельным ужасом. По выражению Беккера, «героизм есть прежде всего реакция на ужас перед смертью». К тому же, «вытеснение смерти — это первичное вытеснение» [25]. Поэтому героизм является также реакцией на смерть, на Танатоса, и воплощает в себе стремление быть вечным бессмертным, невосприимчивым к крови и вечно торжествующим.

Короче, героизм есть влечение быть богоподобным, космоцентрическим, бессмертным. Очевидно, что героизм — это проект Атман: влечение быть Атманом, быть безвременным и Всем, внепространственным и бесконечным, Единым и Целым. Позитивная или космоцентрическая сторона и негативная или отрицающая смерть сторона беккеровского героизма — это всего лишь аспекты Эроса и Танатоса в проекте Атман.

Беккер также обращается в субъективному и объективному аспектам героического проекта Атман. Субъективный аспект представляет собой то, что он называет «жизненно необходимой ложью» характера; тот факт, что отдельная самость является в основе своей ложью, «жизненно важной ложью» о возможностях героизма. Характер — это «направленный внутрь» проект Атман, внутренняя история героизма. Объективной стороной героического проекта Атман является, согласно Беккеру, весь мир культуры, ибо вся культура — это, в основном, «системой кодифицированного героя», обещающая бессмертие и отрицание смерти. Все культуры, говорил Отто Ранк, базируются на «символах бессмертия». Человечество воздвигает себе монументы из камня, золота и стали, не способные дряхлеть и умирать, и тем самым успокаивает свой страх перед непостоянством и невещественностью [26]. Культура — это то, что люди делают со смертью...

Таким образом, в работах Беккера раскрывается субъективный и объективный аспекты Эроса и Танатоса в героическом проекте Атман, попытки твари быть Бесконечной, быть Всем, быть самим Атманом. И вплоть до этого момента я с ним совершенно согласен. Но Беккер думает, что люди хотят быть Богом, потому что они всего лишь бесхарактерные лжецы, тогда как я полагаю, что они хотят быть Богом, ибо их предельный потенциал есть Бог. Для Беккера — если пользоваться моими терминами — проект Атман является фундаментальной ложью об Атмане. Индивид героически желает вечности и бесконечности, но, поскольку (согласно Беккеру) никакой вечности и бесконечности нет, героическое стремление — проект Атман — это просто ложь. Все ясно и просто. И самость, и культура, и религия — все ложь (на что Хьюстон Смит возразил, что хотя он сам делал много обобщений, «хочется верить, что среди них не было ни одного столь безответственного») [352].

Для меня проект Атман является не ложью об Атмане, а его заменителем. Проект Атман лишь отчасти ложь — и также отчасти истина. В предельном смысле люди являются Атманом, и ими движет героика, как его заменитель. Героика это не только «жизненно необходимая ложь» (хотя она и включает ее в качестве части), но также и «жизненно важная истина»; и эта смесь, этот компромисс — и есть проект Атман.

Для Беккера развитие — это развертывание «жизненно необходимой лжи» характера — развертывание героики. Для меня оно является развертыванием Атмана, движимым проектом Атман. Я полагаю, что анализ развития, сделанный Беккером, по-прежнему актуален, но только если мы помещаем героику в подлинный контекст проекта Атман.

Учитывая все сказанное становится понятно, что, используя экзистенциалистские и психоаналитические понятия, Беккер пытается доказать, что героизм (проект Атман) наблюдается на протяжении всего пути от самых ранних стадий развития и является центральным для всего понятия развития как такового. С самого начала, говорит он, ребенок вовлечен в космоцентричность (нарциссизм-Эрос) и в отрицание смерти (Танатос). «Идея смерти появляется у ребенка приблизительно к трехлетнему возрасту, но задолго до того он уже трудится над защитой себя от уязвимости. Этот процесс естественным образом начинается на самых ранних стадиях жизни младенца, на так называемой «оральной» стадии [уроборической и тифонической]. Это — стадия перед полной дифференциацией ребенка от своей матери [Великой Матери], перед тем, как он полностью научился распознавать собственное тело и его функции или, если говорить технически, перед тем, как его тело стало объектом в его феноменальном поле» [25]. То есть, на тифонической стадии тело является самостью и потому не воспринимается самостью; тело на этом этапе должно быть внедренным бессознательным.

Взгляд Беккера на орально-тифоническую стадию состоит как раз в том, что «мать в это время буквально представляет собой жизненный мир ребенка. В течение этого периода ее усилия направлены на удовлетворение его желаний, на автоматическое облегчение его напряжения и боли. А ребенок просто «полон сам собой», он неуклонный манипулятор и чемпион своего мира. Он живет в оболочке собственного всемогущества и магически контролирует все, в чем нуждается для подпитки такого всемогущества... Его тело — это его нарциссическая проекция [проект-Атман], и он пользуется им, пытаясь “поглотить мир”» [25]. Это, как мы видели, одна из самых ранних и грубых форм проекта Атман.

Теперь мы подходим к анальной стадии — главной теме этого раздела. (Я кратко рассмотрю беккеровскую интерпретацию рассматриваемой стадии, а затем перейду к общему обсуждению ее самой; мы снова обратимся к соображениям Беккера в следующем разделе.) «Анальная стадия, — пишет Беккер, — это еще один способ говорить о том периоде, когда ребенок начинает обращать внимание на собственное тело как на объект в своем феноменальном поле» [25]. Иными словами, речь идет о периоде, когда самость в качестве вербального ума начинает дифференцировать себя от физического тела, так что оно становится для нее объектом, более не принадлежащим к внедренному бессознательному. «Его нарциссическим проектом [Атман] становится овладение и обладание миром через посредство самоконтроля» [25]. Таким образом фокус проблемы героики — попытки стать космоцентрическим и бессмертным — теперь начинает смещаться на тело. Именно оно становится фокусом жизни и смерти.

И это весьма необычный фокус. В ортодоксальном психоанализе была проделана хорошая работа по детализации всех желаний — и всех ужасов — анальной стадии развития. Я никогда не забуду, как Эрик Эриксон обсуждает случай четырехлетнего малыша Питера: «Мне сказали, что Питер научился задерживать работу своего кишечника, сначала на несколько дней, а в последнее время — на неделю. Мне нужно было поспешить, потому что вдобавок к недельному запасу фекалий в маленьком четырехлетнем тельце Питера было еще и содержимое большой клизмы. Он выглядел очень жалким и, когда думал, что никто за ним не наблюдает, прижимался своим раздутым животом к стене для поддержки» [108].

Посредством ряда глубокомысленных вопросов Эриксон обнаружил, что Питера увлекла детская история о «Маленьком Паровозике, который мог», — увлекла тем, что на одной странице этой истории в картинках изображался паровозик с дымом из трубы, въезжающий в туннель, а на следующей странице он появлялся из туннеля без дыма. «Понимаете, — сказал Питер Эриксону, — поезд въехал в туннель и в темном туннеле стал мертвым!» Эриксон приводит свой комментарий: «Нечто живое попадает в темный проход и выходит оттуда мертвым» [108]. Мы уже много рассуждали о первичном процессе и палеологическом мышлении, преобладающем на ранних стадиях развития, и теперь вы можете понять, почему они так важны. Палеологика путает часть с целым и уравнивает все субъекты с похожими предикатами; так были «уравнены» туннель и кишечник Питера (оба длинные, пустые, темные и так далее), «дымящий-живой паровозик» и пища, «бездымный-мертвый паровозик» и фекалии. Таким образом, Питер верил, что если он освободится от фекалий, что-то прежде живое выйдет наружу поврежденным или мертвым, и поэтому сдерживался изо всех сил. Если сказать проще, битва жизни против смерти — Эроса против Танатоса — происходила в кишках маленького Питера, и он просто в ужасе застыл от экзистенциального страдания.

Но это лишь слегка преувеличенный случай тех страхов, которые обычно сопровождают эту стадию. Послушаем Беккера: «Основной ключ к проблеме анальности заключается в том, что она отражает [теперь отпочковавшуюся и растущую] двойственность человеческого состояния — его самость и его тело. Анальность и ее проблемы возникают в детстве потому, что его тело, такое чужое и неуклюжее, обладает над ним определенной властью... Трагедия человеческой двойственности [в данном случае, растущей дифференциации между «эго» и телом], нелепость его ситуации становится слишком реальной. Анус и его непостижимая омерзительная продукция представляют не только физические детерминизм и ограниченность, но в равной степени и судьбу всего, что является физическим: разложение и смерть» [25]. Анальность — это на самом деле знакомство ребенка с тем, что называется аникка (непостоянство, один из трех признаков существования, данных Буддой). Последними словами Будды были такие: «Все состоящее из частей в конце концов распадется. Прилежно работайте над своим спасением». Ребенок обнаруживает такой распад и предполагает невообразимо ужасное: что распадающееся на самом деле является частью его самого! И ему нужно просто спустить это в унитаз. Неудивительно, что все дети на этой стадии с криком просыпаются от ночных кошмаров, а мы все вытесняем воспоминания в надежде подкрепить свою претензию на постоянство и вещественность. Но ребенок со страхом и трепетом обнаруживает присущий всему распад, — то, что бедный маленький Питер никак не мог «отпустить», то, чему он никак не решался противостоять, было черным смрадом смерти, скалящимся черепом посреди праздника. Вопрос «Что же делать с фекалиями?» означает «Что же делать со смертным и переменчивым телом, если в самой глубине души я знаю, что являюсь бессмертным (Атманом)?» Здесь, я полагаю, подлинная суть анальной стадии. И, как мы еще увидим, вся эта тенденция телесного ужаса (вместе с его коррелятом, телесным инцестом) достигает сверхъестественной кульминации на следующей психосексуальной стадии, ознаменованной именами Электры и Эдипа.

Феникел утверждает, что вся анальная стадия пронизана «фантастическими страхами перед повреждением тела» [120]. Мы скоро вернемся к этому, но самое главное вполне ясно уже сейчас — непомерно раздутые страхи за тело представляют собой просто новую форму тревоги разделения. Самость начинает дифференцироваться или отделяться от физического тела и до завершения этого процесса она уязвима для тревоги за телесную целостность. Самость когда-то полностью отождествилась с телом, и пока эта исключительная отождествленность сохраняется, она уязвима и испытывает ужас перед телесной кастрацией, те самые «фантастические страхи перед повреждением тела». На предыдущей стадии младенец мучился тревогой разделения всякий раз, когда Великая Мать устранялась, что происходило только потому, что самость, когда-то полностью отождествившаяся с Матерью, еще не завершила обязательную дифференциацию. По той же причине теперь самость испытывает тревогу разделения по отношению к физическому телу, к его придаткам или к его представителям (таким, как фекалии). Питер не мог «отделиться» от своих фекалий, потому что они представляли его тело и его жизнь. Он испытывал тревогу разделения и не был способен дифференцироваться.

Но в самой гуще всех ужасов смерти и страхов кастрации у ребенка есть свои тайные желания, свой Эрос, свой инцест. Он по-прежнему хочет быть Героем, быть Атманом, вопит о бессмертии и требует всемогущества. Психоанализ называет желания анального периода «анальным эротизмом». Но что же лежит в их основе? «Анальный эротизм поддерживается инфантильной фантазией о магическом теле, которое осуществило бы нарциссическое [атманическое] желание самодостаточного и самовосполняющегося бессмертия» [57]. Бессмертие — это отрицание смерти: в случае Питера фекалии угрожали его проекту бессмертия. «Инфантильная анальность... это амбивалентная смесь Эроса и смерти, включающая привязанность к анальной зоне... фантазий единства с [Великой] Матерью и нарциссических фантазий бытия одновременно и Самостью, и Другим» [57]. Это, как пишет Браун, влечение к «символическому удержанию мира, овладению и обладанию им», и оно основано на «фантазиях человеческого нарциссизма в его бегстве от смерти» [57].

Главное здесь состоит просто в том, что ребенок ищет какого-то Единства — соединения с Матерью, попытки быть одновременно Самостью и Другим — через посредство символического манипулирования телом. И сами поиски, и их контекст относятся к тому Единству, которое является основой основ. Сознательно или бессознательно все существа тяготеют к этому Статусу. То же делает и ребенком в своей собственной простой и очень грубой манере. На этом этапе он ищет какие-либо замещающие символические формы единства посредством манипулирования своим телом и языком (культурный аспект этой стадии). Вот почему Ференчи и Фрейд говорили о «всемогуществе слов и мыслей», расцветающем на этом уровне [121], Салливэн — о странной власти «аутического языка», того языка, который распоряжается огромной, но воображаемой властью [359], а Лакан — о «забытом языке детства», укорененном в океанических (примитивный Атман) чаяниях и требованиях только-для-себя [269]. Все это — просто часть Эроса ребенка, его инцест, его борьба за проект Атман, его желание быть Героем, Богом, Одним надо всем.

Как лучше рассматривать данную стадию, которую немецкие аналитики называют стадией упрямства, а Эриксон — фокусом автономии? [108]. Быть автономным! Героем! Это, безусловно, часть глубочайших чаяний ребенка. Быть автономным — перводвигателем своего мира, «уникальным движущим принципом»! Ребенок кричит: «Нет!» и «Делай это сам!» [243] Он противится с исключительнейшим упрямством; он напрягает мышцы сопротивления и осмеливается бросать вызов всему миру, только бы он мог быть абсолютно автономным, своего рода маленькой Первопричиной самого себя и своего мира. Он сталкивает свою волю с непокорной инаковостью не-себя и требует абсолютной победы. Это горячая битва, столкновение потенциального Бога с миром, не воспринимающим его магических попыток и не желающим ему подыгрывать. Но попытка предпринимается, абсолютный жест выполняется, и расцветает желание магически принудить мир к повиновению и в конечном счете всецело овладеть им, подобно Зевсу, Тору или Исиде.