Объекты прав в общей теории права

Современное гражданское право России, становление и развитие которого прямо связано с принятием в 1994 - 2001 годах первой, второй и третьей частей Гражданского кодекса, в значительной степени ориентировано на соответствие принципам свободной рыночной экономики и является по своей сути частным правом. Переход от огосударствленной экономики советского периода к экономике нового, рыночного типа, потребовал глубокого реформирования всей системы законодательства - от конституционного до уголовного. Естественным образом, эти процессы реализуются и в гражданском законодательстве. Одним из наиболее отчетливых признаков реформирования законодательства является в значительной степени новый подход к регулированию объектов гражданских прав в части первой Гражданского кодекса России. Это регулирование (в идеале) должно обеспечивать достижение трех основных взаимосвязанных целей. Во-первых, нормы права именуют (номинируют) объекты гражданских прав и определяют (закрепляют) их юридические статусы. Во-вторых, нормами права очерчиваются юридические режимы, в которых могут находиться те или иные объекты гражданских прав. В-третьих, нормы права устанавливают порядок и правила обращения соответствующих объектов. По степени реализации указанных целей в системной взаимосвязи всех действующих норм во многом можно судить об эффективности (реальной и потенциальной) регулирования общественных отношений прежде всего имущественного характера. Поэтому одна из наиболее ответственных и сложных проблем, стоящих перед правовой наукой, заключается в теоретическом освоении базисной категории объектов права и отраслевой категории объектов гражданских прав в частности.

В понятийном аппарате науки гражданского права имеется ряд основополагающих категорий, отражающих, во-первых, универсальную характеристику различных общественных отношений, составляющих предмет самого гражданского права (возникновение их по поводу имущественных либо неимущественных благ или в связи с ними при регулировании данных отношений особым гражданско-правовым методом) и, во-вторых, обобщающих те многообразные индивидуально-конкретные материальные и иные блага, по поводу которых или в связи с которыми возникают гражданские правоотношения, происходит непосредственная реализация норм объективного права при наличии для этого необходимых юридико-фактических предпосылок. Эти блага принято именовать объектами гражданских прав, к каковым, согласно ст. 128 действующего Гражданского кодекса России, отнесены вещи, включая деньги и ценные бумаги, иное имущество, в том числе имущественные права; работы и услуги; информация; результаты интеллектуальной деятельности, в том числе исключительные права на них (интеллектуальная собственность); нематериальные блага. Блага выступают как объекты прав не только в силу прямого обозначения их в данном качестве по закону, но и, что гораздо существеннее, вследствие того, что именно на них так или иначе направлено поведение субъектов гражданского права, вступающих в отношения друг с другом. Иными словами, существование неких внеюридических субстанций (материальных и иных благ), по поводу которых в рамках гражданских правоотношений выражаются интересы и выстраивается взаимное поведение их субъектов, есть необходимая предпосылка возникновения, существования, развития и осуществления гражданского права как такового.

В принципе внеюридические материальные и нематериальные блага представляют собой определенные константы социального бытия, включенные в ткань общественных отношений, которые в свою очередь испытывают мощное воздействие не только со стороны права, но и иных институтов, таких как идеология, социальная психология, традиции, обычаи и т.п. Однако только право в силу свойственных ему признаков нормативности и общеобязательности способно не просто санкционировать, допустить участие тех или иных благ (объектов) в гражданском обороте, но и свойственными ему методами, приемами регулирования (предписание, дозволение, запрет), исходя из соображений экономической политики, идеологии и публичного порядка ввести оборот этих благ в требуемое русло, очертить границы обращения соответствующих благ либо вовсе исключить те или иные из них из оборота. Чем меньше подобных исключений либо ограничений, тем "либеральнее" правовая система, тем более адаптирована она к потребностям рыночной экономики, и наоборот.

Объективные основания системы права состоят в предметных особенностях регулируемых правом общественных отношений, в конечном счете - в специфике экономических отношений. Система права вместе с системой законодательства составляют более крупное образование - правовую систему, содержанием которой следует считать систему права, а формой - систему законодательства. Системность правовых явлений представляет собой одну из наиболее сложных проблем, стоящих перед юридической наукой во всех ее подразделениях - от общей теории права до самых конкретных отраслевых наук. Характеристика права как системы обычно опирается на философское понимание систем и включает в себя указание на два непременных признака правовой системы. Во-первых, правовая система есть органически целое явление, обусловленное реально наличествующей системой общественных отношений и потому имеющее столь же объективное существование. Право, с одной стороны, отражает в специфической форме эту систему отношений, а с другой стороны, оказывает на нее регулирующее воздействие. Для системы права характерны единство и взаимосвязь норм, которые не могут функционировать изолированно, их регулирующая сила состоит во взаимосогласованности и общей целенаправленности. Любой структурный элемент, извлеченный из системы права, лишается системных функций, а следовательно, и социальной значимости. Во-вторых, система права характеризуется наличием в ней неодинаковых по содержанию и объему структурных элементов (норм, институтов, подотраслей, отраслей)[1]. Подобное подразделение системы права на составляющие ее элементы есть, конечно же, некоторое (вполне объяснимое и даже необходимое) упрощение действительного положения вещей, поскольку каждый из названных элементов не просто внутренне структурирован, но и более того, внутренне системен. Так, даже строение элементарной клеточки юридической материи - нормы права (не говоря уже о структурно более сложных правовых феноменах) - убедительно говорит о том, что составные части нормы есть не простая совокупность, а своеобразное системное образование, имеющее собственное качество. Построение системы права из названных внутренне - системных элементов представляет собой весьма специфическое отражение с помощью юридических средств и инструментов системы объективно существующих общественных отношений, подвергающихся правовому регулированию и правовому воздействию (предмет правового регулирования). Эти отношения, составляющие предмет права в целом и предмет каждой правовой отрасли в частности, в силу их фактической неоднородности и разнообразия требуют применения к себе особых приемов воздействия (методов), которые воспроизводятся прежде всего в строении и содержании юридических норм, институтов, отраслей и даже надотраслевых образований (правовых общностей, например, частного и публичного права).

Сейчас, когда общественный строй современной России находится в сложном переходном процессе, цель которого состоит в построении социально ориентированной рыночной экономики, именно гражданское право является концентрированным выражением основных начал и принципов свободного рыночного хозяйствования, базирующегося на инициативе и активности экономических субъектов. Они же, эти принципы и начала, оказывают мощное модернизирующее влияние и на иные правовые отрасли, которые в той или иной степени вбирают в себя также цивилистические методы и инструментарий. Гражданское право с его принципами и методом регулирования общественных отношений на основе равенства и свободы выступает мощным интегративным фактором для всей правовой системы, устремленной в конечном счете к утверждению в социальной практике одного из высших достижений человеческой цивилизации - правового государства как неразрывного сочетания идеи (теории) правовой государственности с непосредственным воплощением ее в организации политической власти и обеспечении прав и свобод личности. Поэтому эмпирический и теоретический материал, полученный при разработке целого ряда цивилистических проблем, которые на первый взгляд представляются вопросами вполне частного, сугубо отраслевого, узкоспециального порядка, зачастую позволяет получить данные, имеющие гораздо более общее, межотраслевое, а может быть, и универсально-правовое значение. К числу таковых можно отнести и проблематику объектов гражданских прав. Категория объектов гражданских прав исключительно важна не только для права гражданского самого по себе; она является в известной мере универсальной, сквозной, пронизывающей и иные правовые отрасли, нормы которых так или иначе регулируют имущественные отношения либо охраняют имущественные (в установленных случаях - и неимущественные) права и интересы. В этом плане следует особо подчеркнуть, что понятие "объекта" в праве имеет вполне определенную (и весьма значительную) ценность даже в некотором отрыве от своей цивилистической основы и за пределами действия частного права как такового.

Предметом права является специфичная социальная материя - общественные отношения, для которых юридическими нормами устанавливаются пределы возможного либо задаются модели должного поведения их субъектов. Для всякой материи единственным способом бытия служит ее движение, проявляющееся во взаимодействии внутренних элементов любой (в том числе и социальной) материальной системы с факторами иных, внешних по отношению к первой, систем, которые в своей совокупности образуют среду ее бытия, существования, обитания. Общественные отношения, урегулированные нормами права, образуют лишь одну из таких социально-материальных систем, основным источником движения которой является взаимодействие с ведущими элементами и факторами иного образования в сфере социального пространства - фактических общественных отношений. Если иметь в виду результат исторического развития системы права, фиксируемый на каждый данный момент времени, то эта система предстает как явление объективного порядка, не зависящая от воли конкретных лиц - участников соответствующих общественных отношений. О такой объективности социально-правовых феноменов в своей "Философии права" писал Гегель: "Право, вступившее в наличное бытие в форме закона, есть для себя, самостоятельно противостоит особенному волению и мнению о праве и должно сделать себя значимым как всеобщее "[2]. Однако объективность эта особого рода. С одной стороны, она характеризует лишь определенное соответствие сущности и характеру регулируемых отношений содержания уже имеющихся правовых норм, институтов и отраслей, но не распространяется (по крайней мере как решающий фактор) на процесс правообразования и на его результат - законодательство. С другой же стороны, «объективность объективного права» изначально подрывается субъективным характером правогенеза, то есть теми индивидуальными и социальными сознательно-волевыми импульсами, источниками которых является природная, социальная и духовная реальность. Рассматривая взаимозависимости между правовой системой и окружающей ее средой, О. Е. Мешкова верно заметила, что система формирует и проявляет свои свойства в процессе взаимодействия со средой, под которой следует понимать внешние по отношению к конкретной системе объекты, каковыми могут быть предметы, явления, отношения и т.п. Однако из этого справедливого в целом наблюдения вытекает несколько неожиданный вывод о том, что в данном случае такой средой является то, что может воздействовать на правовую систему: этим является только специальный субъект, а именно государство в лице его органов, и мы можем рассматривать его, во-первых, как управляющий центр правовой надстройки, а, во-вторых, как источник возмущающего воздействия на правовую систему и фактор, который может привести к разрушению системы при определенных условиях. Иначе, по мнению О. Е. Мешковой, пришлось бы признать, что на систему права посредством воздействия на систему источников права могут оказывать влияние граждане, юридические лица путем, например, проведения инкорпорации законодательства. А это противоречит не только теории, но и практике - система права не перестраивается под произвольным воздействием этих субъектов[3]. Действительно, под произвольным воздействием система права не перестраивается. Однако произвольное воздействие на правовую систему и волевое воздействие на нее - это феномены принципиально различного порядка. Той средой, от которой зависит движение, развитие права, вряд ли служит именно государство и его институты, если понимать их как явления социальной и правовой реальности, абсолютно внеположенные субъективным проявлениям воли (индивидуальной, групповой, классовой наконец). И потом можно ли вообще рассматривать государство как внешнюю среду существования права? Положительный ответ на эти вопросы был бы, на наш взгляд, недопустимым упрощением тех сложных действительных соотношений, которые обнаруживаются между правом и государством, в особенности если речь вести о государстве правовом. Один лишь факт из истории. В 1814 году известный немецкий правовед Антон Фридрих Юстус Тибо опубликовал небольшую работу "О необходимости общего гражданского права в Германии" (переиздана в 1997 году к 100-летнему юбилею Германского гражданского уложения), в которой страстно доказывал целесообразность создания в послевоенной Германии единой системы гражданского права для политического, экономического и социального прогресса немецкой нации[4]. Другой известнейший юрист Ф. К. Савиньи в том же году публикует книгу "О призвании нашего времени к законодательству и правоведению", в которой обосновывает несвоевременность таких объединительных тенденций ввиду неготовности к этому немецкой юридической науки, которая еще не выработала достаточно единых представлений по многим существенным вопросам. Возникла дискуссия, в которой на стороне Тибо выступил сам Г. Гегель, писавший: "Правители, которые, подобно Юстиниану, дали своему народу, пусть даже бесформенное, собрание законов, а тем более те, которые дали ему земское право в виде упорядоченного и определенного кодекса, не только стали величайшими благодетелями народов и с благодарностью восхвалялись ими, но и совершили этим великий акт справедливости "[5]. Справедливость же кодификации, пусть даже "сырой" и неупорядоченной, Гегель видел в обеспечении доступности действующего права для всех, а не только для тех, кто подходит к нему с достаточной образованностью. Как известно, первая общегерманская кодификация гражданского права имела место только в 1896 году, то есть более чем через 80 лет после того, как между Тибо и Савиньи возникла дискуссия по этому поводу, дискуссия, привлекшая к себе широчайшее общественное внимание[6]. Сам фактор времени примирил спорящие стороны, вернее, их идеи: кодификация все же состоялась, но состоялась не ранее того, как доктрина выработала наконец требуемые для нее положения. С другой стороны, мы знаем, насколько идеи германского частного права повлияли на умонастроения российских дореволюционных цивилистов и в конечном счете на формирование российского частного права. В литературе справедливо отмечено, что российское гражданское право развивалось под мощным германским влиянием и потому и сегодня наиболее близко к германской ветви права. По старой университетской дореволюционной традиции ученых-юристов отправляли на стажировку в Германию. Там стажировались самые известные российские цивилисты Д.И. Мейер, К.П. Победоносцев, М.Ф. Владимирский - Буданов, Г.Ф. Шершеневич и другие. Они посещали лекции знаменитых немецких юристов Савиньи, Виндшейда, Тибо и многих других. Российские цивилисты переняли юридическую технику построения Гражданского кодекса, ее пандектный принцип. Не отказались от этого принципа и в советское время. Возрождающаяся российская цивилистика также не забывает этих традиций[7]. Преемственность в этом отношении отмечает и М. И. Брагинский[8]. Конечно, каждая историческая эпоха имеет свою центральную нормотворческую проблему и свою законодательную интригу. Известно, насколько драматически складывалось обсуждение первого Гражданского кодекса РСФСР 1922 года, проходившее в острой дискуссии между юристами старой школы и активистами нарождающегося советского права на фоне радикально изменившейся идеологии и социально-экономической политики государства диктатуры пролетариата. Отголоски этой дискуссии в тексте кодекса видны, что называется, невооруженным глазом. Известно, какие трудности концептуального порядка пришлось преодолевать разработчикам действующего Гражданского кодекса России. Естественным образом принимаемое законодательство и нормы объективного права не могут не отражать некоего синтеза идей, положений, концепций составителей законов и в этом смысле можно говорить о субъективном характере по меньшей мере начальных стадий правотворческого процесса. Лишь когда закон становится частью норм объективного права, субъективные моменты в нем гаснут и затухают. В связи с обсуждаемым вопросом уместно вспомнить, что виднейший немецкий цивилист Г. Ф. Пухта уже достаточно давно подчеркивал волевую общенациональную основу правогенеза: "Право есть общая воля всех членов правового общества… Право создается впервые не государством, напротив, последнее предполагает уже правовое сознание… Эта воля не есть воля народа, как составной части государства, но народа как естественного союза, составляющего фундамент государства. Государство предполагает право, но, в свою очередь, служит необходимым восполнением последнего…"[9].

В трактатах Ж.Ж. Руссо содержится очень тонкое замечание, которое и сегодня может быть положено в качестве философского обоснования и правотворчества, и теории разделения властей: "Законодатель - во всех отношениях человек необыкновенный в Государстве. Если он должен быть таковым по своим дарованиям, то не в меньшей мере он должен быть таковым по своей роли… Это - должность особая и высшая, не имеющая ничего общего с властью человеческой. Ибо если тот, кто повелевает людьми, не должен властвовать над законами, то и тот, кто властвует над законами, не должен повелевать людьми"[10]. Не требует особых пояснений, что под «неповелеванием людьми» Руссо понимал отнюдь не отрицание функций социального управления у законодательной власти, а распределение, разделение этой функции между различными органами государственной власти. Помимо прочего, нам представляется важным отметить, что для Руссо законодатель - это человек, наделенный волей. Правотворчество на всех стадиях этого процесса, от проявления законодательной инициативы до принятия нормативного акта и введения его в социальную жизнь есть деятельность волевая и, следовательно, внешняя форма правовой системы - законодательство, имеет субъективно-волевую (но не субъективистскую!) природу. Эти соображения показывают, что правовая система как единство содержания (системы права) и юридической формы (системы законодательства) представляет собой диалектически сложное сочетание. В нем объективность содержательного момента в самой значительной степени зависит от объективности отражения законодателем реально имеющих место предметов, явлений, процессов и закономерностей внеюридической действительности, точнее сказать, не столько отражения самих этих внеправовых феноменов во всей полноте их признаков и взаимосвязей, сколько в отображении средствами права необходимых и достаточных для правового регулирования, юридически релевантных свойств, признаков и функций этих реалий.

Проблемы соотношения и взаимосвязи между объективной действительностью в целом и правовой системой как особой частью этой действительности относятся к наиболее сложным в философии права и правовой теории. Преимущественно в рамках общей теории государства и права, а также права гражданского различным образом ставились и решались вопросы о корреляциях фактических и правовых отношений, сущности и строении последних, понятии о субъектах и объектах права и правоотношений, субъективных правах и обязанностях. При этом выявляется широчайший диапазон воззрений относительно названных базовых категорий, границы которого очерчиваются главным образом общим правопониманием представителей той или иной научной школы, того или иного ученого. И это объяснимо, ибо в данной предметной сфере сконцентрированы основные онтологические, гносеологические и аксеологические проблемы правовой теории, проблемы, без решения которых немыслимо продвижение и в отраслевых правовых дисциплинах.

Весьма отчетливым образом взаимосвязи между правом и социальной (внеюридической) реальностью прослеживаются именно в объектных категориях, которые в разном качестве и различным образом, но так или иначе присутствуют и используются всеми без исключения правовыми отраслями и соответственно описываются отраслевыми правовыми науками.

Предостерегая от механистического понимания такого взаимодействия, использования примитивных и ложных философских представлений, идеологических фантомов советского и постсоветского общества, С.С. Алексеев отметил, что эта обусловленность не является такой, когда юридические отношения представляют собой всего лишь "правовой слепок", "юридическую фотографию" с данного участка жизни общества, данных фактических отношений. Но в то же время "сама по себе обусловленность права фактическими отношениями (а также целями и задачами, преследуемыми при осуществлении правового регулирования) - факт несомненный, очевидный. Эта обусловленность, в частности, проявляется в содержании правовых норм и институтов, в формировании всевозможных разновидностей юридических отношений, в их дроблении, разветвлении на все новые подвиды, когда особенности той или иной разновидности, подвида данных юридических отношений (допустим, подряда или аренды в гражданском праве или ответственности за кражу имущества в уголовном праве) зависят от "предмета" - своеобразия соответствующего участка общественной жизни. Допустим, от того, осуществляется ли аренда транспортных средств или же аренда жилья, произошла ли кража домашнего скарба или же кража оружия из охраняемых военных складов"[11]. В другой из своих недавних работ, обращаясь к философскому учению И. Канта о «чистом праве», С. С. Алексеев справедливо обратил внимание на то, что верный и очевидный сам по себе тезис об обусловленности права явлениями материальной действительности имеет ограниченное значение в отношении глубины познания. «Взаимосвязь и взаимообусловленность явлений приводит к тому, что каждое из них получает как бы отпечаток от всех других, начинает нести на себе следы других явлений, находящихся с ним во взаимосвязи, и это при всей значимости такой взаимообусловленности становится одновременной преградой к пониманию своеобразия данного явления, его самобытной природы (что в конечном счете не дает возможности в полной мере выявить специфику существующих здесь взаимных отношений и взаимообусловленностей)»[12]. Отталкиваясь от известных кантовских положений о том, что «право как выражение всеобщей воли может быть только одно и касается только формы права, а не его материи или объекта, на который я имеют право», С. С. Алексеев делает чрезвычайно важный вывод о том, что по своей философской сути идеи Канта о форме и содержании – это, наряду с мыслью о высокой значимости формы вообще, идеи о собственной ценности права как особой объективной (практической) реальности: «собственная материя права как особой реальности в обществе – это значительное, многогранное, сложное по своей органике социальное богатство, без понимания и должной оценки которого все последующие научные философские и социологические характеристики лишаются своей основы и подчас по этой причине превращаются в одни лишь околонаучные спекуляции»[13]. Ссылаясь на предшествующую свою работу по философии права (1997 года), где основные черты собственного содержания права были представлены как догма права, правовое содержание (или юридическая структура) и правовые идеи, С. С. Алексеев характеризовал последние как те интеллектуальные, духовные положения, которые проникают в саму плоть права, определенным образом объективируются в ней и в виде основополагающих правовых начал, правовых принципов выступают в качестве центрального звена всей собственно-правовой материи. Правовые идеи, как полагает С. С. Алексеев, в содержание права (тем более права позитивного) не входят, они есть главное содержание иного явления в юридической сфере – правосознания, которое отделено от собственно права строгой, довольно четкой и зримой гранью. Правосознание – область сугубо духовной, субъективной жизни людей, существующая независимо от того, получила она или нет внешнюю «предметную» объективизацию. Позитивное же право – явление внешне объективированное, находящее свое собственное бытие через язык, письмо, документ, а затем и через практическую опредмеченную деятельность людей и потому существующее в виде институционного образования (что и находит свое выражение в «догме права»). Проводя строгие различия между правом и правосознанием, С. С. Алексеев отмечает, что правосознание как явление субъективного порядка не только тесно и многообразно взаимодействует с правом как объективированным институционным образованием, но и нередко в процессе регуляции как бы выходит с ним на одну плоскость и даже проникает в самую его плоть, содержание. Упомянутые основополагающие идеи потому и прорываются в иную, инородную для них среду – в само объективное право, что они предназначены для «захвата» в объективном праве центрального места, его командного поста. И происходит подобный захват, как полагает С. С. Алексеев, по той причине, что идеи известного рода

либо как бы аккумулируют, переводят на язык правовых категорий и представляют в концентрированном виде материальные, духовные, нравственные начала данного общества, заложенные в его строе интеллектуально-ценностные установки и тенденции,

либо выражают узкоклассовые, групповые, этнические установки или даже, как это, увы, случилось в области коммунистической идеологии, - узко-доктринерскую философскую концепцию, которая нацелена на то, чтобы подчинить себе всю правовую материю, а через нее – и реальную действительность[14].

Размышления С. С. Алексеева о самостоятельной ценности собственной материи права все же в конечном счете приводят к тому, что через правосознание в плоть положительного права проникают, внедряются и закрепляются в нем в виде руководящих принципов и категорий главнейшие правовые идеи, представляющие «в концентрированном виде материальные, духовные, нравственные начала данного общества». Но что же явилось той основой, тем субстратом, на котором такие идеи могли возникнуть? Если исключить их (идей) формирование на базе неверных философских посылок, то остается единственная возможность: источником образования правовых идей могут являться лишь внеправовые феномены материальной и духовной реальности, социальная практика в широком смысле. Все эти бесконечно многообразные предметы и явления, воспринимаемые сознанием и отображаемые определенным образом правосознанием, и являются действительным источником правовых идей, принципов и категорий. Таким образом, поскольку правовое сознание «обречено» иметь свои основания в эмпирической области, «чистого права» в реальной действительности не было, нет и не будет никогда, что с предельной отчетливостью и показывает С. С. Алексеев. Но он же полагает, что «чистое право» как образ права, очищенного от чувственных и иных влияний есть продукт законодательного разума, который в свою очередь «очищен», ибо не принимает в соображение ни одной из эмпирических целей. В этом отношении «чистое право» представляет собой по своей сути реальное бытие чистого разума, притом – как можно предположить – чистого разума в его высшем выражении, которое возможно в реальной (внешней) практической жизни людей. С рассматриваемой точки зрения чистое право оказывается «формой», способной, а, возможно, и призванной «дать» людям в высшей степени значимое для них, для их практической жизни духовное благо, - реальное нормативно-правовое бытие категорического императива[15]. При этом С. С. Алексеев с полным основанием пишет, что активным центром, фокусом, смыслом юридической структуры становятся субъективные права, открывающие простор свободной, по усмотрению (по «произволу»), деятельности лиц, что требует не только настройки всего правового материала под указанную центральную правовую категорию, но и воплощения в праве также и иного, более высокого пласта духовной культуры[16]. Действительно, правовая идея о субъективном праве завоевывает в позитивном праве цивилизованных демократических правопорядков положение центральной юридической категории. Но вместе с тем становление и закрепление этой идеи в праве неизбежно требуют «оснащения» ее обязательными сопряженными в нею и взаимодействующими правовыми категориями субъекта прав и объекта субъективных прав. Без этих категорий, познанных правовым сознанием, «возведенных в ранг» правовых идей, закрепленных определенным образом в позитивном праве в качестве наиболее принципиальных правоположений, сама по себе идея о субъективном праве оказывается в значительной степени выхолощенной и неработоспособной. Органическую взаимосвязь между понятиями самих субъективных прав и их объектами подчеркивал еще Г. Ф. Пухта, писавший, что юридическое отношение состоит в подчинении объекта правовой воле, в подчинении, которое и образует право на объект: «С выражением «объект права» часто связывают весьма неопределенные идеи; поэтому необходимо предварительно определить и зафиксировать понятие о том, что объект права – это то, что благодаря данному праву и непосредственно через него подчиняется нашей воле»[17]. К сожалению, эта плодотворная идея получила весьма ограниченное развитие в общей теории права и в цивилистической доктрине, которые в значительной степени строились на анализе субъективного права в «чистом виде», тогда как в действительности любое субъективное право «отягощено» своим объектом. Идея «о чистом субъективном праве», равно как и идея о «чистом праве», не принимающие во внимание ни одной из эмпирических целей, объективно находятся в конфликте с правовой действительностью, которая во всех своих проявлениях и взаимосвязях ориентирована на регулирование именно эмпирической области, сферы реальных общественных отношений. Крупнейший ученый-цивилист Отто Гирке с полным основанием заметил, что естественно-правовое учение о нерушимых правах и обязанностях личности смешивает правовую идею с правом. Материально же объективное право связано с предметом, который оно и формирует; оно отыскивает волевые содержания и не может искусственно создавать правовых отношений, которые не коренились бы в них. Последовательно проводя мысль о том, что субъективное и объективное право в равной степени изначальны, что они соотносительны как понятия и обусловлены друг другом, О. Гирке полагал, что субъективное право, как, впрочем, и объективное, может быть абстрактным или конкретным. Но чем более отдаляется их исходная неразделенность, тем отчетливее проявляется некое противоречие. Объективное право все более решительно конституируется в качестве права абстрактного, так что читая или слыша о параграфах законов, мы вначале познаем право с абстрактной стороны. Напротив, субъективное право встречается нам в жизни всегда как право конкретное, которое мы наблюдаем на конкретных состояниях или процессах. Но так же как практика требует конкретизации объективного права, чтобы применить его к той или иной юридической ситуации, принимающей вид определенного правового отношения, так же и наука должна возвысить пестрое многообразие явлений правовой действительности до уровня абстракции, чтобы найти абстрактное субъективное право, соответствующее абстрактной норме. Для практики право in abstracto, для науки право in concreto – это лишь вспомогательные средства, - там как мотив решения, здесь как пример. Субъективное право, писал О. Гирке, «есть внешнее проявление силы воли или подлежания воле, властвования или подвластности. Если объективное право представляет собой ограничение воли, то субстанцией субъективного права может быть только детерминированная воля. Однако воля не пустая и бесцельная, но воля, наполненная определенным содержанием и направленная на определенную цель! Содержание любого волевого отношения, квалифицированного в качестве отношения правового, образует внешний жизненный интерес, идеальное или материальное благо, доля в общечеловеческом культурном достоянии. Целью же всех этих волевых отношений выступает удовлетворение духовных и телесных потребностей, обеспеченный доступ к жизненно-важным благам, участие в культурной жизни людей»[18]. Еще более решительно и определенно равную необходимость объекта и субъекта для самого существования субъективного права подчеркивал К. Кергер, писавший, что субъективное право есть сообщаемая субъекту правопорядком (объективным правом) власть осуществлять направленную на определенный объект волю, причем отсутствие объекта позволяет отказать в правовой квалификации огромному множеству «бессодержательных» действий, которые зачастую стремятся представить в качестве субъективных прав[19]. Другой немецкий юрист Эрнст Иммануэль Беккер, развивая в определенной степени воззрения Йеринга, Бринца, Фиттинга, Дельбрюка прямо утверждал о необходимости объектных предпосылок права и даже допускал возможность бессубъектных прав, вступая таким образом в конфронтацию с господствующей точкой зрения, согласно которой субъективное право есть не что иное, как особое отношение субъекта. Он писал по этому поводу, что в современной ему действительности субъективное право на объект должно рассматриваться скорее в качестве отношения объекта, чем субъекта; без объекта субъективное право вообще невозможно, такое право не может переходить с одного объекта на другой, оно не может распространяться на несколько объектов, как на один. По мнению Беккера (не разделяемому доктриной того времени), право на объект заключает в себе особое право из объекта, которое при известных обстоятельствах может приобрести самостоятельное значение. Отмечая, что уже римляне уделяли внимание феномену ничейных вещей (res nullius), Беккер указывал на двусмысленность этого выражения: под ничейной ни в коем случае нельзя понимать свободную и определеннобесхозяйную вещь, которая может быть любым лицом обращена в собственность последнего путем завладения ею. На самом же деле это связанная, защищенная от любого такого завладения вещь, собственник которой постоянно либо временно отсутствует или же недостаточно известен. Именно такую ситуацию Беккер именовал объектным правом[20] или правом из объекта (der objective Rechtsbestand) и отмечал, что в таких случаях современные правоведы стремятся воспользоваться фикцией субъекта, в действительности отсутствующего. Однако, по его мнению, это лишь с большей силой подтверждает вывод о том, что право из объекта остается тем же самым как при отсутствии, так и при наличии субъекта[21].

Конечно, случаи, о которых говорит Беккер, всегда существовали, существуют и не могут быть исключены ни в одном правопорядке, даже в самом развитом и исчерпывающем. Но все же они представляют собой определенные юридические маргиналии, отклонения от нормального состояния