Одна неделя старого фокусника

(Из «Приключений принца Эно»)

Жил-был фокусник... вернее, бывший фокусник. Раньше он жил в городе Гренабль и давал представления по всей стране. По­том, невесть отчего, он бросил свою работу и уехал из города. И много лет, говорят, вполне счастливо прожил где-то на далеком юге. Это - история об одной неделе его жизни, когда он решил вернуться в свой старый город.

История началась в понедельник, когда ему внезапно стало очень-очень грустно. Трудно сказать, что случилось. Вдруг нич­то вокруг стало ему не мило, внимание размагнитилось, плечи опустились. Он остановился посреди улицы, где шел, и почесал в голове. Там всегда в запасе была пара фокусов. Он пошел на вокзал и купил себе билет до Гренабля. За оставшийся до поез-

да час он сбегал домой и собрал все игрушки и приспособления, которые когда-то использовал для фокусов. Получился солид­ный мешок. Уже в поезде он записал в свой блокнот, куда каж­дый день заносил несколько строк, подытоживавших прожитый день:

Я так устал, что не могу вспомнить,

чем отлучаются

глаза моей прекрасной мамы

от глаз моей безобразной мачехи.

Рано утром во вторник он приехал в свой родной город. Энергия била в нем ключом. Весь этот день он обклеивал город плакатами, приглашавшими на его выступление. На этих плака­тах он собственноручно нарисовал аллегорию: старость, которая показывала язык молодости. И знакомые, и незнакомые места города приводили его в одинаковый радостный трепет. Ему ка­залось, что каждый из прожитых здесь дней сейчас вернулся к нему, и он может раскрыть его, как страницу блокнота. Вечером он записал:

В старых местах над моей головою тысяча солнц.

В среду состоялось представление. Он хотел показать на нем все лучшие фокусы, которые помнил с прежних лет. Но представление провалилось. Люди не выходили даже на предло­жение его любимого трюка - превратить кого-нибудь из них в птицу. Публика осмеивала его, хохотала, улюлюкала. Он был взбешен и, не закончив представление, выбежал из театра. За­пись за среду - корявыми, постепенно успокаивающимися бук­вами - гласила:

Люди съели меня как вишню. Хорошо, что я спрятался в косточке.

В четверг он бесцельно бродил по городу. Те места, которые казались такими милыми позавчера, теперь были тоскливыми и пугающими. Прохожие были глупы. Делать до поезда было нече-

го. Уже к вечеру он вспомнил, что оставил мешок с реквизитом в театре, где давал представление. Идти туда не хотелось; но он пошел.

На входе в концертный зал сидела женщина-билетер. Она продавала билеты и на его вечер, но тогда он ее не заметил. Он спросил ее про мешок, прошел за ним в гримерку, взял, вернулся. Хотелось сказать хоть пару слов. Женщина была одета в какую-то темную мешанину: свитер, юбка, платок. Не молодая и не старая. «Как вам вчерашнее?» - наконец вымолвил бывший фокусник. Она ответила. Скоро он присел. Потом оказалось, что на поезд уже не успеть. Потом она пригласила его ужинать.

После вкусного горячего ужина он возвращался в гостиницу, уже совсем не дуясь на все эти улицы. Странно. Он не был влюб­лен - но он согрелся. Безразмерный свитер... Ужин... Она не была смешливой и не была пронзительно умной. Ее нельзя было на­звать очень теплой. Она была... Она была... В конце концов он за­писал:

Утреннее солнце

кажется холодным

тому, кто не ночевал в поле.

В пятницу с утра он снова пошел к ней домой, охваченный новой идеей. Он предложил ей выбрать любую вещь из своего мешка. Она выбрала, и он сказал: «Это подарок». Потом он дал выбирать ее соседке. Потом - соседкиной дочке. Мешок был боль­шой, и он вышел на улицу, продолжая раздавать его содержимое. Многие вещи, лежавшие там, были непонятны никому из прохо­жих, а он старался все же добиться какого-то соответствия между подарками и теми, кто их брал. Так прошел весь день. В этот день он опять не уехал на поезде, поскольку решил уйти из города пеш­ком, на следующее утро. Вот запись за пятницу:

Кленовый лист мчится над дорогой. Осень щедра.

В субботу с утра он вышел из города. Сразу за городом был холм, и когда старый фокусник поднялся на него, он увидел баш­ню, улицы и площадь прямо под своими ногами. Город лежал под

холмом, как на ладони. Он всмотрелся... Потом поцеловал пальцы и помахал ими городу. Не дожидаясь вечера, но уже придумав, что сделает дальше, он вытащил блокнот и записал:

Не вчера начался

и не завтра закончится

путь настоящего безумца.

Уже пятый сюжет подряд мы сталкиваемся с трудностями в окружающем мире. Можно сказать, что все последние гексаграм­мы, включая данную, описывают способы борьбы (точнее - взаи­моотношений) с трудностями и неудачами, с сопротивлением ок­ружающей среды. В этой гексаграмме вовне - в верхней триграм­ме - находится образ горы, символизирующей постоянство и не­изменность. Это могут быть, например, серые будни. Огонь нижней триграммы пытается разжечь хоть какой-нибудь костер внутри этой гнетущей скуки - как фокусник в нашей сказке. В общем смысле можно сказать, что в данном сюжете энергия на­правляется на убранство, на украшение, поэтизацию происходя­щего.

Это сюжет «убранства» (таково название соответствующей гексаграммы И Цзин). В нем не свершаются великие дела, в том смысле, что в кардинальных раскладах не происходит значимых изменений, подобных войне, свадьбе или обретению полцарства. В основном комментарии И Цзин говорится: «В малом благотвор­но иметь куда выступить». «В малом» - то есть данный сюжет из­начально посвящен «малым» делам. Ведь дом убранный и неуб­ранный - все равно дом, богато или бедно одетый человек - все равно человек. Как говорится, «и богатые не золото едят, и бедные камни не глотают». В этом смысле украшательство или поэтиза­ция имеют не очень большое значение.

С другой же стороны, в любой человеческой культуре на любом острове или материке, любого исторического или доисто-

рического времени значительное количество усилий людей тра­тится не на «хлеб насущный», а именно на «убранство». Готичес­кие соборы средневековья и серьги из древних могильников рав­но показывают это. И поэтическая речь, если уж смотреть в ко­рень, - не украшательство речи обыденной, а древнейшая форма речи; весьма вероятно, что она первична по отношению к речи бытовой. Возьмите сказки или песни - абсолютно необязатель­ные побрякушки, с одной стороны; а с другой стороны, они су­ществуют, сочиняются и передаются вечно - насколько вечна человеческая культура. Получается, что это «малое» - не такое уж малое.

* * *

Вот идет по японской земле бездомный бродяга. Вечером он ночует в промокшей листве на краю какой-то поляны, перед сном записав на обрывке бумаги что-то вроде:

На голой ветке Ворон сидит одиноко. Осенний вечер.

- и эти строчки, по какому-то удивительному капризу судьбы, пе­реживают современные ему дворцы, имена, дела и причуды коро­лей, устройство гвардии и государственной бюрократии. Это мо­жет показаться странным, но это так. Я привел в пример Мацуо Басё, а мог бы привести Сашу Пушкина или певца Гомера. То есть ночевка в осеннем лесу как бы приобретает другой смысл, когда становится поэтической строфой. Хотя менее мокро и холодно от этого, конечно, певцу не становится. Или, кстати говоря, становит­ся - как знать? Я, например, когда сочиню хорошую сказку, чув­ствую себя какое-то время просто священным животным, которое ступает только по мягчайшим коврам, а пьет только нектар и ам­брозию. Погружая «осенний вечер» в пространство поэзии, певец глубоко осознает, что тот просто прекрасно играет данную ему Господом роль, и все, что требуется от самого певца - не хуже иг­рать свою. Тут уже наши чувства определяются жанром разыгры­ваемой сказки - надо плакать и громко восклицать, если это тра­гедия, и можно потанцевать и посмеяться, если это плутовской роман.

* * *

Так и можно понять сущность данного сюжета - «гора» внешнего мира остается горою, но изнутри ее освещает свет искус­ства (нижняя, внутренняя триграмма огня). Это может быть строчками поэзии, хотя бы такой примитивной, как записывал по вечерам наш фокусник. Это может быть огонь фокусов, как в на­шей сказке, или огонь неожиданного праздника, возникающего прямо в будний день на улице (как в пятницу, когда наш фокус­ник раздавал по людям свои реквизиты), или музыка, или укра­шенная резьбою ручка кофейника. Это искусство, крылатый конь (возникающий, кстати, в комментариях И Цзин к этой гексаграм­ме: «белый конь точно крылат»), всякая ерунда, сказки.

* * *

Стоит еще заметить, что если поменять местами пятую и ше­стую черты этой гексаграммы, то получится самая «законченная» гексаграмма Книги Перемен, которая стоит под номером 63 и оз­начает «Уже конец». Близость к этой позиции подчеркивает «за­конченный» характер данного сюжета «искусства», его близость к «выходу из перемен», что проявляется как стабильность, самодо­статочность, способность к очень долгому существованию («Жизнь кратка, а искусство долго»). Эта одна из стабильных по­зиций Перемен - с учетом того, что совсем стабильных сюжетов у нас не бывает по условиям игры и по всему, что мы знаем о ми­роздании.

Следует помнить, что искусство всегда стоит на грани безумия, во всех смыслах этого слова, и всегда должно «плясать» на грани, не удаля­ясь далеко ни в сторону нормы, ни в сторону безумия как разрушения смысла и миропорядка. («Путь насто­ящего безумца» стабилен, как гово­рит последнее, субботнее стихотворе­ние фокусника). Когда искусство или убранство «раздувается» и становит­ся самоцелью, следует именно сюжет разрушения, жестокий и крайне не­уютный.

23. Разрушение

СКАЗКА О МИЛОСТИВОЙ СУДЬБЕ

Росли рядышком два деревца: молодых и красивых. Вечерами они шептались о судьбе.

- Я вырасту высоким и раскидистым, - говорило одно. - У меня в ветках поселятся птицы. В моей тени будут укрываться олени и зайцы. Я первой буду встречать солнечные лучи и утрен­ний ветерок. Пройдет время, и меня окружит поросль моих детей. Они будут такие маленькие и замечательные...

- Нет, - говорило другое, - расти страшно. Зимой бьют мо­розы, летом сушит солнце. Целый день труди корни, гони воду вверх, корми листья. Нет, пусть лучше меня возьмут дровосеки, а потом плотник выточит из меня что-нибудь прекрасное. Я буду лежать на бархатной подушке...

И что бы вы думали? Пришел бородатый дровосек и срубил второе дерево. Часть его сожгли в печке, а из ствола плотник сде­лал резную шкатулочку. И долго шкатулка лежала на бархатной подушке, храня в себе сережки, бусы и дорогие духи. Потом рас­сохлась потихоньку, замочек сломался. Шкатулку отдали детям, они ее быстро доломали и выкинули. Где-то на дворе валялись ее щепочки до зимы, а там уж - спроси у ветра! Ветер станет спра­шивать деревья в лесу, и одно из них - то, что было когда-то пер­вым деревцем, - расскажет, что вороны свили на нем гнездо, встроив в стенки щепочки старой шкатулки. Так подружки узна­ли друг друга и подивились милостивой судьбе.

Они достигли своих целей, а вы достигнете своих.

В символике гексаграмм верхняя триграмма считается «ухо­дящей», отходящей в прошлое, а нижняя триграмма - «приходя­щей», наступающей. В данной гексаграмме наступает, таким об-

разом, нижняя триграмма земли, состоящая только из черт тьмы. Можно сказать, что мощное иньское давление «вытесняет, «ски­дывает» верхнюю черту света. Слишком ненадежно она там ле­жит.

Основная часть комментария И Цзин говорит о разрушении ложа, кровати - то есть именно самого спокойного и безопасного для человека места. Другими словами, это сюжет разрушения за­щитных оболочек - пока не достигается кульминация, когда, по комментарию Книги, «ложе разрушено до кожи» (то есть одежда и прочие защиты сорваны полностью, до голой кожи самого чело­века). И тут оказывается, что дальше разрушение не идет. Ком­ментарий к следующей, пятой, черте вдруг утверждает: «Рыбная ловля. Милость благодаря придворной женщине. Ничего небла­гоприятного». То есть в развязке этой ситуации - спадает напря­жение. Придворная женщина - женское начало, близкое к царю, -очень сильный Инь, как все пять черт данной гексаграммы - «ме­няет гнев на милость», начинает оказывать благотворное влияние. Судьба, казавшаяся жуткой, оказывается милостивой, как в назва­нии нашей сказки.

В сказке про единорога (сюжет «Война», гексаграмма 7) есть похожий сюжет разрушения, когда орел склевывает у мальчика Сюни, которого он несет к единорогу, его глупые мозги, трусливое сердце и само имя. При этом Сюня не умирает и не теряет, похо­же, ничего существенного для жизни. Данный сюжет разрушения уничтожает ненужное и иллюзорное (слабый Ян), оставляя в це­лостности главное.

* * *

В психотерапии этому сюжету соответствует стадия разру­шения психологических защит, очень часто болезненная и труд­ная. Наши защиты в норме образуют «ложе» очень удобной и психологически защищенной позиции. Но лежание на этой кро­вати нередко развивается в невроз злоупотребления мягкостью ложа и ленью, когда мы становимся подобными Илье Муромцу, пролежавшему 33 года на печи, не видя ни врагов, ни красных девиц и - что важно - ходя под себя (то есть направляя «отхо­ды» своей психологической жизни вроде гнева вовнутрь, в себя, постепенно разрушая печень и прочее здоровье). Когда ложе пре­вращается в место застоя, когда силы наши направляются не на

дело, а на улучшение и украшение ложа и занавесочек вокруг него (а также часто крепостных рвов, колючей проволоки и про­чей прелестной защитной атрибутики), некие силы врываются в эту искусственную тишину и ломают ее стенки, принося с собой свежий воздух перемен. Такой врывающейся силой часто кажет­ся грубый психотерапевт, но это обычно лишь проекции испуган­ного Эго; это сама природа рушит слишком искусственные и же­сткие стенки, причем обычно скорее природа внутренняя, чем внешняя (чем более внешняя сила занимается разрушением, тем грубее оно происходит).

Даже в миролюбивом буддизме один из главных духов -Манджушри - держит в руках меч. Даже Христос сказал: «Не мир я пришел принести, но меч». Меч Манджушри рассекает челове­ческие иллюзии. От этого страдает человеческое Эго, но радует­ся - при хорошем развитии ситуации - истинное «Я», вечный и неразрушаемый центр бытия.

* * *

Второе дерево в нашей сказке - то, что боялось расти, - пе­режило многократное разрушение: его ломали вначале дровосек, потом плотник, потом время, потом дети. И всё же допустима та точка зрения, что судьба была к нему милостива, исполняя, по большому счету, его собственные желания. Первое дерево тоже «получило» немало страданий - летний зной, зимние морозы, постоянный труд и так далее. Вообще, родившись в этот мир и обладая плотью, существо обрекает себя на участие в сюжете раз­рушения, ибо эта плоть будет разрушена в любом случае. Мило­стивая судьба дает нам выборы, КАК будет разрушаться наше тело и психика: в огне или в тлении, естественно или искусствен­но и т.п.

Прекрасная буддистская медитация: практик визуализирует, то есть максимально живо представляет себе, как его тело старе­ет, дряхлеет и умирает; как начинает разлагаться труп, как тело поедают черви; как остаются кости распавшегося скелета; как ве­тер и дикие звери разносят эти кости по земле и пескам; как ве­тер выбеливает их в мелкие камушки. В ходе такой медитации практик естественным образом возвращается к центру сознания, к тому, кто наблюдает за всеми этими телесными процессами. Так начинается сюжет возвращения.

Возвращение

БЛУДНЫЙ СЫН

Вернуться в детство, сказать тому - вихрастому? нет? -мальчишке: «Ну, малыш, успокойся». Блудный сын сидит в гряз­ной харчевне, из собственного жестяного чайника себе подливает. Минуту назад к нему подбежал сын шинкаря и спросил на лома­ном кастильском:

- Дядя, есть закурить?

А он взял трубку, высыпал табак под лавку и трубку сунул в карман; а потом сказал голосом, смачным от перегара:

- Не надо курить. Никому не надо.

Убежал мальчишка, заорал во дворе петух (на ломаном кас­тильском?), а он пепел смахнул с усов и чудом вдруг догадался: это всё - от отца, и не только как пепел стряхивать, но и как труб­ку в карман прятать, чубуком вверх; а уж пуще всего - слова. Сло­ва те вылитые отцовские; вот точно так он сидел на лавке и курил, либо ногти разглядывал, а спросишь - так и ответит.

- Нет дома.

Что за зверь в чаще продирается, ветки гнет, вверх лезет? Как чёрный комок - по горлу? Или как пузырь в реке - радужный, или как сама река - только черная? Это стыд идёт, диким зверем воет, пустым ветром шумит. Стыд идёт! Ты стыд в своём мешке несешь, странник.

Сидят на скамье: справа стыд, подалее отец.

- Вы здесь меня обождите, я мигом.

Вот подходит он к давнему дому. Золоченые окна, ласковые перила. То-то челядь рты разевает. Как пропустили за ворота? Только он бочком - и мимо, по дорожке в сад. Вот он, мальчиш­ка. Неужели удалось?

- Здравствуй, малыш.

- Здравствуй, отец.

Я не отец. За отца стыдно. Я - ты сам, который вырос.

- Теперь тебе нечего бояться.

- Кроме дома.

- Ты скоро уйдешь отсюда.

- Куда?

- Куда окна не глядят, по дороге.

- А что я там найду?

- Всё, что искать будешь. Чего будешь искать - найдешь.

- А чего мне ждать?

- Ничего не жди. Всё исполнится.

- А если родители меня не пустят?

- Так не бывает. Посмотри на меня: видишь, ты вырос стар­ше их. Они за тебя не придумают; а я всегда помогу.

Ох ты, морда веснушечья, маленький принц.

- Пора идти.

- Ты меня будешь учить?

- И ты меня.

Снится блудному сыну, как он уезжает из дома. И раньше снилось, и теперь снится. Да только теперь рядом с мальчиком скачет он сам, какой вырос. И мальчик смотрит на него, смеется счастливо. Ветер прохватывает грудь и стыд выдувает.

Снится старому отцу, что сын возвращается. Братья выносят из дома яркую одежду. Мычит бык, которого ведут резать. Чудит­ся он сам себе тогда - Ноем, с лавром почему-то кругом лысины, спокойно стоящим у борта своего двора-ковчега. И идёт сын - как голубь летит без веточки, со сломанным крылом. Чует старик тог­да вдруг горячую кровь в шее, ходит она ходуном, а шея его -словно бычья холка до удара топора. Тогда он голубю кричит: «Улетай!» - и просыпается.

Зовет трактирщик сына:

- Глянь, сынок, тот бродяга не смылся втихаря?
Мальчик заходит в дом вместе со снопом вечернего солнца и

стаей затихающих мух. На скамье сидит странник с сияющими глазами и под бородой - улыбка.

- Поди сюда, - он машет рукою.

Мальчик осторожно подходит (странник сидит один на ска­мье в глухом углу), теребя наготове край полотенца, чтоб смести крошки или вытереть лужу. Пришелец всё машет рукой, и он ос­торожно садится на край скамьи.

- Глянь, - и из каких-то страшных глубин (сколько же на
нём одежды?) странник достает коробочку, кладет на стол, откры­
вает...

И уже захватывает дух: золотой медальон!

Щелкает крышка, они склоняются над столом. На картине -мальчик в богатой одежде, смотрит гордо и жадно: «Ну же!..» Странник подвигает медальон:

- Бери. Твой.

Безошибочно (знал!) мальчик придвигает руку и поднимает округлившиеся глаза.

Путник уже встал, завязал мешок.

Он прикладывает палец к губам, подходит к окну, ещё раз показывает: «Тише1», открывает раму и перелезает во двор.

Мальчик показывает на медальон, и взлетают брови: «А вы как?»

А странник осторожно, но торжествующе, тычет себя паль­цем в грудь.

И прикрывает окно.

Сын шинкаря остается в темнеющей комнате с золотым ме­дальоном, замирающим сердцем не смея выбрать шаг ни к двери, ни к окну.

Сюжет «Возвращения» знаменует конец «трудных» гекса­грамм, то есть конец того периода перемен, когда герой сталкива­ется с неудачами и проблемами (начавшийся с «Исправления пор­чи» и достигший кульминации в «Разрушении»). Пройдя через все эти трудные (но ценные и необходимые для духовного роста) моменты, герой возвращается к самому себе, «на свой путь», как говорит комментарий И Цзин. По символике Книги, этому сюже­ту соответствует время ранней весны - когда солнце после зимне­го солнцестояния возвращается в мир, света становится больше, дни увеличиваются. Полная тьма (шесть иньских черт, соответ­ствующие сюжету «принятия», гексаграмма 2) начинает напол­няться светом, который в виде одной янской черты вступает в нее снизу. Комментарий И Цзин говорит, что «в выходе и входе нет торопливости», потому что это закономерное возвращение, пери­од естественного развития.

Возвращение к собственным истокам, к первоначальным цен­ностям, к своему смысловому центру. Ошо говорил, что медита­ция - это возвращение домой.

* * *

В определенном смысле этот сюжет описывает один из цент­ральных - во всяком случае, очень популярных - мифов совре­менной психотерапии. С одной стороны, это фрейдовская идея о целительности воспоминаний детства, особенно вытесненного, «спрятанного» там материала. (Можно представить себе, что эти вытесненные сильные переживания лежат на дне памяти подобно нижней янской черте под пятью иньскими «темными» чертами забвения.) С другой стороны, это идея «внутреннего ребенка» -полуавтономной части психики, сохраняющей детские и даже младенческие черты «внутри» психики взрослого человека. Пси­хотерапия в таком сюжете во многом направлена на удовлетворе­ние потребностей «внутреннего ребенка», лечение его травм и -если получится - постепенное развитие самых инфантильных сто­рон. Предполагается, впрочем, что в любом случае во взрослом человеке такой «внутренний ребенок» будет занимать психологи­чески значительное место, и периодическое «возвращение» всегда будет актуально для профилактики невроза и для радости жизни.

«Перепросмотр» и изменение личностной истории, описан­ные Кастанедой, реимпринтинг из арсенала НЛП и многие другие техники следуют той же идеологии возвращения в детство, изме­нения там определенных вещей - как правило, перепроживания травматических эпизодов - и возвращения во «взрослое» состоя­ние, подвергшееся благотворным переменам. В сущности, наша сказка следует той же логике: блудный сын возвращается в свое детство и разыгрывает диалог себя взрослого с собой ребенком. Страдавший ребенок (от чего-то же он бежал когда-то из дома) наполняется ресурсами взрослого и дарит тому в ответ свои бес­ценные ресурсы. Когда это вправду происходит, многое в жизни взрослого изменяется. Он становится богаче на счастливое дет­ство. В сказке это выражено тем, что странник дарит свой детский медальон настоящему ребенку - наверное, потому, что ему это на­вязчивое напоминание о детстве больше не нужно, у него теперь есть живая связь.

* * *

Житейская история. Он и она, оба учителя, он у маленьких детей, она у студентов. Вспыхивает любовь, скоро они бросают прежние жизни (он - первую жену, она - маму) и начинают жить

вместе. Теперь они оба вспоминают о своем детстве как о чем-то болезненном и трудном (это обычно для работающих с детьми), там много обид на родителей и прочих фрустраций. В своей новой жизни вместе они проводят в постели львиную долю времени. Они подолгу с безумной силой занимаются сексом. Как-то неча­янно они начинают в сексе «разыгрывать сценки» из собственно­го детства. Ну как - вспоминают какие-то детские эротические переживания и «разворачивают» их в полноформатный секс. При­чем театральность они соблюдают полностью - дают друг другу имена, возраст, и всё это сохраняют до конца сцены. Им обоим это очень нравится. Месяца два-три-четыре они разыгрывают сцены из детства в постели на полную катушку. Как-то постепенно они переходят на подростковые сцены (причем никто из них этого со­знательно не замечает, это же всё спонтанно происходит, в очень измененном состоянии сознания, обычно по ночам). Только ког­да они «подобрались» (еще через пару месяцев) к возрасту конца средней школы, «повзросление» стало осознаваться. Он стал заме­чать, что собственное детство вспоминает теперь в теплых и «ро­зовых» тонах. Страсти в постели стали угасать. Когда они вспоми­нали это пару лет спустя (уже расставшись, причем совсем почти без войн, а как-то спокойно), они легко заметили, что последние «театрализованные» сцены в постели как раз разыгрывали возраст 18-20 лет, когда оба в реальности и начали жить половой жизнью. После этой истории у них у обоих довольно сильно поменялось отношение к собственному детству. Как будто оно изнутри напол­нилось счастьем. Он, кстати, еще через год-два перестал работать с детьми. А она следующий длинный любовный роман пережила с женщиной - как бы переписывая наново уже свою взрослую жизнь.

25. Невинность

ВАЛЕРА ПО ФАМИЛИИ АЛЕША

У меня есть друг Валера по фамилии Алеша. Он приедет ко мне на поливальной машине, и мы с ним поедем на пенсию. Я буду размахивать флагом - это же мы едем на пенсию, чтобы ник-

то дорогу не заслонял и все радовались. А Валера будет дудеть и бить в барабан. Из этого барабана разлетаются птицы.

Мы уедем далеко-далеко. Там дороги из масла, а по бокам толстые булки. Мы с Валерой поцелуемся и улетим на небо. Я там стукну тучу ногой, и пойдет страшная гроза. В городе все дома разлетятся на куски. Эти куски полетят на небо, а потом будут падать оттуда - бум! бум! - всем по головам. Но есть такой вол­шебный зонт, мама раскроет его над головой и все спрячутся туда. Потом туча уйдет и дождь кончится, и все построят себе дома го­раздо лучше и выше. А мама и папа построят такую башню, что­бы со мной разговаривать и чтобы я мог с неба прямо в окошко заходить.

Такая у нас песня будет: О! О! Мы летим как пилоты! О! О! Мы летим самолеты! О! Ого! Мы летим в простоквашу! Ого-го! Мы летим на парашу!

Мама заберет у нас все плохие слова и закопает в землю. Там такая яма глубокая. Их там червяки съедят. Больше не будет пло­хих слов вообще! На пенсии нет ничего плохого.

И я улечу на верхнее небо, на самое верхнее, туда улетают белые птицы. Туда поливальная машина не может проехать. Вале­ра Алеша тоже полетит со мной. Мы никому не скажем, куда по­летели. Никто не узнает никогда-никогда! Что мы там делали!

Если «Возвращение» удается, то наступает состояние бла­женной невинности (или беспорочности, как обычно переводится название этой гексаграммы). Это легко понять на образе детства (и возвращение мы рассматривали в основном как возвращение в детство), хотя на самом деле область реализации этого сюжета значительно шире. Невинность может быть состоянием спокойно­го благородства или скромной отрешенности; это - островок сча­стья и покоя (в морально-этическом смысле) посреди суетливого и довольно-таки «грязного» мира. То есть в этом сюжете пресуп­позируются два пространства: одно большое, «взрослое», шумное, деловое, хищное - и отличное от него другое, значительно мень-

шее (и вероятнее всего, не самостоятельное, а окруженное со всех сторон тем самым большим, как островок среди моря), «детское», полное свободных «первичных» страстей и открытой «первород­ной» красоты. Причем в данном сюжете именно этому второму «малому» пространству достаются «карты в руки». Ему И Цзин прописывает в главном комментарии «изначальное свершение», а первому там же грозит: «Если кто не прав, у того будет беда».

* * *

Это сюжет моего любимого «Маленького принца». Он тоже летает, как и герой моей сказки. Нижняя триграмма, кстати, озна­чает молнию, а верхняя - небо. Очень располагающая к полетам комбинация. Вообще в этом сюжете чувствуется сильный отрыв от земли: земля-то небезгрешна, вина и порок давят вниз так же, как сила тяжести; а когда их нет - летим! Маленький принц и от своего тела отказывался, чтобы летать было полегче.

Невинность может быть похожа на наивность («недоразви­тость», сюжет № 4), но внутренне гораздо мудрее и целостнее её. Кларисса Пинкола Эстес в своей «Бегущей с волками» приводит такую поговорку своих мест: «Неведение - это когда ничего не знаешь и тянешься к добру, а невинность - когда все знаешь и все равно тянешься к добру».

Между тем, как и сама молния, энергия этого сюжета редко делает что-то мало-мальски плодотворное. Разрушить что-то нена­роком может (как город грозой в сказке), но тоже без особо пе­чальных последствий. Состояние невинности прекрасно само по себе, а не в смысле полезности. По «земным» результатам оно ско­рее печально. «Невинность» наивна, и окружающее «грешное» пространство этим пользуется. В кризисном периоде этой ситуа­ции (соответствующем третьей черте гексаграммы), как говорит И Цзин, «беспорочному - бедствие; он, может быть, привяжет свое­го быка, а прохожий завладеет им».

* * *

Идея беспорочности соответствует архетипу «золотого века» - универсального мифологического образа о первичном со­стоянии человеческого сообщества или целого мира, когда мир был «не испорчен» и оттого совершенен. Львы возлежали рядом с оленями, деревья сами давали вкусные и питательные плоды,

люди были справедливы и добродетельны, а жили они до тысячи лет... Почти в любой культуре и мифологии встречается этот образ; он не менее распространен в личных историях и фантазиях как «золотое время» детства. Идеи об изначальной моральной чистоте ре­бенка и «tabula rasa» младенческой психики -из этой же оперы. Идеи Анастасии и ее после­дователей о «матери земле», которую не надо пахать, вскапывать и полоть, а урожай она да­вать будет - из этого же сценария «невиннос­ти». В этом, конечно же, есть много правды, но, вероятно, ошибочной является идея об «экс­порте» этого чудесного состояния с маленького островка невинно­сти на весь большой континент «большого» человеческого обще­ства, которое «греховно» по сути своей. Во-первых, невинность является уделом маленького существа, а во-вторых, почти всегда не надолго. Молния вспыхивает и исчезает. Комментарий И Цзин заканчивается так: «Болезнь беспорочного. Будет беда, вызванная по своей вине. Ничего благоприятного». В этом состоянии невоз­можно прожить долго. Золотой век легче всего существует в про­шлом. Накатывается сюжет «грехопадения» (в нашей книге соот­ветствующий позиции «голодного дьявола», № 27), после которо­го жизнь принимает такую знакомую нам окраску в черную и се­рую полосочку. Но впереди маячит сюжет пенсии, куда я еще в раннем детстве собрался с моим другом Валерой по фамилии Але­ша. Он приедет на поливальной машине, которая смоет всю жи­тейскую грязь и увезет нас туда, где работать не надо, потому что дороги из масла, по бокам их - толстые булки, а деревья сами дают вкусные и питательные плоды...

26. Воспитание великим

СКАЗКА ПРО ДВЕ ПЕЧКИ

Тридцать три года лежал на печи добрый молодец Иван в том ли граде не то во селе. Терпелив был! А и было ему всего тридцать

три года от роду - выходит, сызмальства лежал, снизу подогревал­ся. Хоть зимушка мела вьюгами, хоть лето светило солнышком -а он все лежал и стыда не ведывал. Многого он не ведывал, а ве­дал зато, как мамке наказать пирогов испечь, да отца сгонять в погреб за квасом. Хороша была его жизнь! Только что скучная, ну да зубами молоть да подушку поправлять - вовек не наскучит тем, кто наши друзья, дай им бог счастья и долголетия!

Была у Ивана соседка Марьюшка, забегала иногда. Однажды прибежала, руками замахала: объявился окрест не то змей, не то чудище поганое, всех-то оно огнем палит, людей пожирает, зверей не жалеет. Нет с гадом никакого сладу ни войску, ни силачам.

Чтоб Ивана напугать - это тоже дело богатырское. Он знай себе лежит на любимой печке, в ус не дует, в бороду не щелкает. Приветливый такой, милый - одно загляденье!

А как подобрался тот лютый змей под самые окна, прибежа­ла опять Марьюшка, просит, плачется, убивается. Выскочил Иван тогда из дома, только и успел, что рубаху подпоясать, да кочергу схватить, какой в печке управляются. Глядит - а чудище-то гроз­ное, огромное, ужасное. Он не испугался, но понял, что кочергой одной змею голову не срубит. Встал Иван, задумался.

А змей налетел на Ивана и спрашивает:

- Ты что тут делаешь в рубахе посреди улицы? Али жизнь не
дорога? Почему не убегаешь?

А Иван ему:

- А я печник здешний и на весь мир самый козырный! Я
смотрю - у тебя пламя-то изо рта коптит, гарью пахнет. Давай я
тебе, змей, пламенную суть твою налажу! Глотай ты меня, змей,
вовнутрь, я тебе подсоблю!

Змей рот разинул и Ивана внутрь пропустил. А тот, оказав­шись внутри, не сразу за работу принялся, а огляделся: мать че­стна! Сколько народу интересного, вещиц невиданных! Славно змей всякого дива наглотался! Но, однако, решил Иван заняться огненной змеиной сутью. Уж что-что, а печку он и вправду знал хорошо, а внутри у змея, почитай, то же самое: поддувало, зас­лонка и прочее, только что не дрова горят, а какое-то странное месиво. Иван поначалу своей кочергой огонь-то прочистил, а по­том думает: «Это ж змей, поганая сила! Этим огнем он честных христиан палит, дома сжигает, зверей не милует! Может, закрыть ему поддувало на веки вечные? Али не закрыть?» Все-таки уба­вил он огонь до малехонького и аккуратно полез наружу. Змей

поперхнулся и его изо рта выплюнул. Иван встал, отряхнулся и говорит:

- Слышь ты, змей, поганая сила! Огня в тебе осталось совсем немного. Будешь если буйно пыхать - кончится вся твоя сила че­рез три дня. Я тебе как мастер говорю. Бери меня в друзья, буду тебе огонь раз в неделю чистить. А не то прям сейчас этой кочер­гой по балде так огрею - смерть примешь, чудище!

А змей только открыл рот, чтоб Ивану ответить либо сглот­нуть его, - а Иван только перехватил поудобнее кочергу, - как вышла из дома Марья Моревна. Взяла она змея за шкирку и пре­вратила в маленькую заколку, а ту заколку вставила себе в воло­са. Вот колдовство какое! Это она Ивана с печи сгоняла, чтоб на себе женить! Пока Иван со змеем сражался, она и печку Иванову разобрала, дескать, дымит и ремонт нужен срочный - ну, в общем, наплела что-то его родителям! Получается, Ивану некуда стало ложиться, кроме как на Марьюшке немедленно жениться! Что он и сделал. И я на свадьбе был, сладкую горечь пил, кочергою по уху получил. От этого звона и вышла сказка эвона. Может, оно и не новь, так зато про любовь!

«Воспитание великим» - оно же «воспитание великого». Ве­ликое, обозначенное в этой гексаграмме тремя янскими палками нижней триграммы (как и в «Обладании великим» № 14 и в «Мо­щи великого» № 34), в данном случае «накрыто сверху» триграм­мой горы. Это как бы дракон и его уздечка, тело и сознание, мед­ведь и Маша, народ и царь. Другими словами, «низ» - это ве­ликое, мощное, буйное, природное, очень сильное; а сверху - по­стоянное, организованное, разумное, вводящее энергетику низа «в берега». «Укрощение дракона» - так можно назвать этот сюжет и не ошибиться.

Русская сказка «Маша и медведь» прекрасно иллюстрирует эту ситуацию: маленькая девочка ненавязчиво «воспитует» медве­дя до того благоприятного состояния, когда он сам несет ее домой

к людям с гостинцами. Благоприятность этого сюжета (в отличие от того, где медведь бы ее просто съел с дальнейшим жестким ва­риантом «Красной шапочки»), состоит, в частности, в том, что он благоприятен для обеих сторон: медведя в деревне награждают. Вот этот знаменитый эпизод, когда Маша сидит в корзинке на спине медведя и не дает ему «сесть на пенёк и съесть пирожок», -явственная иллюстрация нашей гексаграммы. Это слабое и ма­ленькое существо повторяет: «Высоко сижу, далеко гляжу» - и это правда, хотя и не совсем буквальная. Это сознание, по большо­му счету, там, над макушкой головы.

* * *

Иероглиф, обозначающий данную гексаграмму, изображает плодородную, богатую илом черную почву речной дельты. Это еще один образ «дракона», в необработанном состоянии соответ­ствующий ситуации «невинности», а в данном сюжете обрабаты­ваемой и дающей урожай. Как и Ваня в нашей сказке.