Суверенитет Наций и глобализация

 

Для России путь к демократии оказался сопряжен с распадом Советского Союза и строительством нового государства – Российской Федерации. Как мы видели, исходным пунктом для перехода к демократии является национальное единство. Не менее очевидно, что без государства не может быть и речи о демократии. Суверенность страны в условиях и процессах глобализации в современном мире – вот ключевая проблема, рассматриваемая в этой главе.

История изучения наций делится на два этапа. Первый период длился до середины прошлого столетия. Это было время уверенности в том, что нация вполне реальная вещь, определяемая через свои атрибуты, – например такие, как язык, культура, занимаемая территория и ряд так называемых национальных особенностей.

Книга номер один в списках современной литературы по вопросам национализма – знаменитый трактат Бенедикта Андерсона – называется «Воображаемые сообщества». Слово «воображаемые» здесь нужно понимать буквально: «плод воображения», и никак иначе. Воображения коллективного, общенационального, но воображения.

Почти все исследователи сходятся на том, что национализм – сравнительно недавнее явление, появившееся не ранее XVIII, в крайнем случае, XVII века. Большинство склонно относить к этому же времени и появление «наций». Где именно они возникли раньше, непонятно (называют разные места, включая Латинскую Америку), но считается, что существуют по крайней мере две модели нации: французская, или «гражданская», связанная с идеями Просвещения и трактующая нацию как «сообщество граждан» с одинаковыми правами, и немецкая, или «этнокультурная», связанная с романтизмом и понимающая «народ» как «органическое единство духа», опирающаяся на общность языка и культуры. Упрощенные и опошленные варианты этих двух идей в дальнейшем были использованы всеми прочими националистическими движениями.

Слово «глобализация», еще в 1988 году отсутствовавшее в словарях, спустя всего 15 лет после своего появления стало одним из самых распространенных в политическом лексиконе. Оно употребляется настолько часто, что в англоязычной прессе появился иронический оборот: g‑word (слово на букву «Г»).

При этом произошел заметный сдвиг в тональности самого обсуждения глобализации. Поначалу преобладали если не прямо восторженные, то все же весьма оптимистические настроения. Глобализация понималась как усиление взаимосвязей и взаимозависимости, повсеместное распространение и проникновение цивилизованного (то бишь западного) образа жизни. Несколько утрируя, такой подход можно назвать туристическим; ему отдали дань даже знаменитые ученые; так, Н. Луман, один из самых авторитетных социологов современности, иллюстрировал реальность мирового общества тем фактом, что берлинцы могут провести отпуск на Гавайях. Не менее прославлен пример с немецкой пенсионеркой, ежегодно на несколько месяцев уезжающей в Кению.

Эйфорические настроения во многом были связаны с экономическим подходом: глобализация – это хорошо для экономики, а что хорошо для экономики, хорошо и для общества. Правда, уже вскоре появились публикации, авторы которых пытались взглянуть на глобальный мир глазами не берлинских туристов, а кенийских крестьян. Так, например, А. Зиновьев систематически и последовательно освещал глобализацию с точки зрения тех, кому от нее не поздоровится; но не эти статьи и книги задавали тон мировой прессы.

Перелом в тональности и реальный старт дискуссий состоялся лишь тогда, когда европейские социальные государства столкнулись с проблемой утраты крупных налогоплательщиков. Диагноз, который поставили эксперты, – в процессе глобализации государства теряют свой суверенитет. Не ограничивают и не делегируют по доброй воле – ведь принятие Устава ООН, формирование современного международного права, межгосударственная интеграция и т. д. неизменно и неизбежно означали то или иное ограничение суверенитета, а неконтролируемо теряют.

Как известно, государственный суверенитет – это верховенство государственной власти на территории страны; проецированный на международную сферу, он означает, что государство само определяет, какими будут его отношения с другими государствами, а последние не вправе вмешиваться в его внутренние дела. Термин «суверенитет» в государственно‑правовом смысле был впервые введен в XVI веке французским ученым Жаном Боденом. Суверенитет реализуется прежде всего в порядке осуществления государством его функций, однако наиболее непосредственно он проявляется в системе прав государства. Именно правомочия государства обеспечивают действительное осуществление государственной власти, а следовательно, и государственного суверенитета. Установление в обществе правопорядка, наделение правами и возложение обязанностей на должностных лиц, общественные организации и граждан – все это характеризует верховенство государственной власти, ее определяющее положение по отношению к любым иным властным отношениям

(например, семейным, внутриколлективным и др.). Только государственная власть способна оказывать авторитетное воздействие, а при необходимости и принуждение на все стороны жизни общества, что придает ей всеобъемлющий, суверенный характер.

Понятие суверенитета, долгое время попросту не обсуждавшееся, внезапно стало жгуче актуальным. Что в определенной мере соответствует природе этого понятия – как показал еще в 1922 году немецкий юрист К. Шмитт, свой подлинный смысл суверенитет обретает в чрезвычайных, исключительных случаях.

 

К. ШМИТТ. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОЛОГИЯ. ЧЕТЫРЕ ГЛАВЫ К УЧЕНИЮ О СУВЕРЕНИТЕТЕ [92]

 

Шмитт Карл (1888–1987) – немецкий юрист и философ, участник семинара М. Вебера в 1918–1920 гг. Он прожил долгую жизнь, лишь немного не дотянув до ста лет. Расцвет его научной деятельности пришелся на 1920–1930 гг. К началу 30‑х годов Шмитт стал одним из авторитетнейших правоведов Европы. Его политикоюридические оценки находились в центре общественного внимания; в частности, он выступал адвокатом рейха (федерального государства) в процессе против Пруссии (федеральной земли) в 1932 году. В 1932 году, в период кризиса Веймарской республики, Шмитт предлагал изменить конституцию и запретить две главные экстремистские партии – коммунистическую Э. Тельмана и национал‑социалистическую А. Гитлера. После прихода к власти Гитлера Шмитт вступил в НСДАП, выступил с верноподданическими заявлениями. В 1933–1936 гг. Шмитт был президентом Союза немецких юристов, редактором профессиональных изданий и т. д. – по выражению одного из биографов, «коронным юристом третьего рейха». В 1936 году против него со стороны СС была проведена кампания дискредитации, в итоге которой заподозренный в нелояльности Шмитт был уволен со всех своих постов. После 1945 года Шмитт дважды был арестован, обвинен в военных преступлениях, но в 1947 году освобожден. На протяжении послевоенных десятилетий Карл Шмитт служил символом вины всех немецких интеллектуалов, сотрудничавших с Гитлером, своего рода «козлом отпущения».

С 1957 года ведется библиография работ о Шмитте – в настоящее время их более 10 тысяч наименований. В 1957 и 1967 году выходят юбилейные сборники научных трудов в честь Шмитта, в 1977 году – посвященный ему номер «Европейского журнала социальных наук».

Идеи этого мыслителя с одиозной биографией принадлежат к числу наиболее актуальных до сего дня.

 

I. ОПРЕДЕЛЕНИЕ СУВЕРЕНИТЕТА

 

Суверенен тот, что принимает решение о чрезвычайном положении.

Эта дефиниция может быть справедливой для понятия суверенитета только как предельного понятия. Ибо предельное понятие означает не смутное понятие, как в неряшливой терминологии популярной литературы, но понятие предельной сферы. Соответственно, его дефиниция должна быть привязана не к нормальному, но только к крайнему случаю. Что под чрезвычайным положением здесь следует понимать общее понятие учения о государстве, а не какое‑либо чрезвычайное постановление или любое осадное положение, станет ясно ниже. Что чрезвычайное положение в высшей степени пригодно для юридической дефиниции суверенитета, имеет систематическое, логическиправовое основание. Решение об исключении есть именно решение в высшем смысле. Ибо всеобщая норма, как ее выражает нормально действующая формула права, никогда не может в полной мере уловить абсолютное исключение и, следовательно, не способна также вполне обосновать решение о том, что данный случай – подлинно исключительный. ‹…›

Нет никакой практической или теоретической разницы, признавать или нет абстрактную схему, которая предлагается для дефиниции суверенитета (суверенитет есть высшая, не производная власть правителя). В общем, о понятии самом по себе не спорят, и менее всего – в истории суверенитета. Спорят о конкретном применении, то есть о том, кто принимает решение в случае конфликта, в чем состоит интерес публики или государства, общественная безопасность и порядок, le salut public[93]и т. д. Исключительный случай, случай, не описанный в действующем праве, может быть в лучшем случае охарактеризован как случай крайней необходимости, угрозы существованию государства или что‑либо подобное, но не может быть описан по своему фактическому составу. Лишь этот случай актуализирует вопрос о субъекте суверенитета, то есть вопрос о суверенитете вообще. Невозможно не только указать с ясностью, позволяющей подвести под общее правило, когда наступает случай крайней необходимости, но и перечислить по содержанию, что может происходить в том случае, когда речь действительно идет об экстремальном случае крайней необходимости его устранения. Предпосылки и содержание компетенции здесь необходимым образом неограниченны. Поэтому в смысле правового государства здесь вообще нет никакой компетенции. Конституция может в лучшем случае указать, кому позволено действовать в таком случае. Если это действование не подконтрольно никому, если оно каким‑либо образом не распределено, как в конституционной практике правового государства, между различными, друг друга и взаимно уравновешивающими инстанциями, то и так ясно, кто суверен. Он принимает решение не только о том, имеет ли место экстремальный случай крайней необходимости, но и о том, что должно произойти, чтобы этот случай был устранен. Суверен стоит вне нормально действующего правопорядка и все же принадлежит ему, ибо он компетентен решать, может ли быть in toto[94]приостановлено действие конституции. Все тенденции современного развития правового государства ведут к тому, чтобы устранить суверена в этом смысле. ‹…› Но можно ли покончить с экстремальными исключительными случаями, – это вопрос не юридический. И если кто‑то верит и надеется, что такое действительно возможно, то это зависит от его философских убеждений ‹…›.

Есть несколько исторических работ, в которых показано развитие понятия суверенитета. Однако они удовлетворяются собранием окончательных абстрактных формул, в которых, как в учебнике, перечислены дефиниции суверенитета. Никто, кажется, не составил себе труда точнее исследовать бесконечно повторяющиеся у знаменитых авторов понятия суверенитета ‹…›. То, что это понятие связано с критическим, то есть с исключительным случаем, обнаруживается уже у Бодена. Не столько даже благодаря своей часто цитируемой дефиниции («la souverainete est la puissance absolute et perpetuelle d'une Republique[95]»), сколько благодаря своему учению о «Vraies remarqies de souverainete»[96](глава Х первой книги «Государства») он является основоположником современного учения о государстве. Он разъясняет свое понятие на множестве практических примеров и при этом все время возвращается к вопросу: насколько суверен связан законами и обязательствами перед сословными представителями? На этот последний, особенно важный вопрос Боден отвечает, что обещания связывают, ибо обязывающая сила обещания покоится на естественном праве; однако в случае крайней необходимости обязательство, предписанное общими естественными принципами, прекращается. ‹…› Решающее в рассуждениях Бодена состоит в том, что рассмотрение отношений между государем и сословными представителями он сводит к простому или – или, именно благодаря тому, что указывает на случай крайней необходимости. Это и было, собственно, самым впечатляющим в его дефиниции, в которой суверенитет понимался как неделимое единство и окончательно решался вопрос о власти в государстве. Таким образом, его научное достижение и причина его успеха заключаются в том, что он включил элемент решения ‹Dezision› в понятие суверенитета. ‹…› Поэтому и полномочие (как всеобщее, так и в конкретном случае) прекратить действие закона – это такой подлинно отличительный признак суверенитета, что Боден хочет вывести отсюда все его остальные приметы (объявление войны и заключение мира, назначение чиновников, роль последней инстанции, право помилования и т. д.). ‹…›

Все едины в том, что если в государстве проявляются противоречия, то каждая партия, конечно, хочет только всеобщего блага – в этом и состоит bellum omnium contra omnes[97]– но суверенитет, а значит, и само государство, состоит в том, чтобы этот спор разрешить, то есть определить окончательно, в чем состоят общественный порядок и безопасность, когда возникают им помехи, и т. д. В конкретной действительности общественный порядок и безопасность представляются весьма различно, в зависимости от того, военная ли бюрократия, охваченное ли духом торговли самоуправление или радикальная партийная организация решает, когда этот порядок и безопасность существуют и когда им что‑то грозит или возникают помехи. Ибо каждый порядок покоится на некотором решении ‹…›.

‹…› вопрос всегда стоит о субъекте суверенитета, то есть о применении понятия к конкретному положению дел. ‹…› Разногласие всегда было в том, кому должны полагаться те полномочия, которым невозможно дать какое‑то позитивное определение (например, «капитуляция»), другими словами, в чьей компетенции должен быть случай, для которого не предусмотрена никакая компетенция. ‹…›

 

Если бы сегодня Федерация приняла такой закон, о том, что мы все россияне, я бы первый написал заявление о том, что прошу мне выдать паспорт с национальностью «россиянин». Россию надо строить только по территориальному признаку. Деление по признаку национальному – прямая дорога к распаду России, точно так же, как это было с Советским Союзом (ТВЦ, 26.05.2005).

Эдуард Россель

 

Если удается описать полномочия, предоставляемые в исключительном случае – путем ли взаимного контроля, или временного ограничения, или же, наконец, как это имеет место при государственно‑правовом регулировании осадного положения, путем перечисления чрезвычайных полномочий, – тогда вопрос о суверенитете в значительной степени отодвигается на задний план, но, конечно, он еще не снят. ‹…› Ибо не всякое исключительное полномочие, не всякая полицейская чрезвычайная мера или чрезвычайное постановление сами по себе суть уже чрезвычайное положение. Скорее оно включает принципиально неограниченное полномочие, то есть приостановление действия всего существующего порядка. Если это состояние наступило, то ясно, что государство продолжает существовать, тогда как право отходит на задний план. Поскольку чрезвычайное положение всегда есть еще нечто иное, чем анархия и хаос, то в юридическом смысле все же существует порядок, хотя и не правопорядок. Существование государства доказывает здесь на деле свое несомненное превосходство над действием правовой нормы. ‹…› В исключительном случае государство приостанавливает действие права в силу, как принято говорить, права на самосохранение. ‹…›

В абсолютном виде исключительный случай наступает лишь тогда, когда только должна быть создана ситуация, в которой могут действовать формулы права. Каждая всеобщая норма требует придать нормальный вид условиям жизни. ‹…› Не существует нормы, которая была бы применима к хаосу. Должен быть установлен порядок, чтобы имел смысл правопорядок. Должна быть создана нормальная ситуация, и сувереном является тот, кто недвусмысленно решает, господствует ли действительно это нормальное состояние. Всякое право – это «ситуативное право». Суверен создает и гарантирует ситуацию как целое в ее тотальности. Он обладает монополией этого последнего решения. В этом состоит сущность государственного суверенитета. ‹…›

‹…› философия конкретной жизни не должна отступать перед исключением и экстремальным случаем, но должна в высшей степени интересоваться ими. Для нее исключение может быть более важно, чем правило, не из‑за романтической иронии парадокса, но ввиду совершенно серьезного взгляда, который проникает глубже, чем ясные обобщения усредненных повторений. Исключение интереснее нормального случая. Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все; оно не только подтверждает правило, само правило существует только благодаря исключению. В исключении сила действительной жизни взламывает кору застывшей в повторении механики. Один протестантский теолог, доказавший, на какую витальную интенсивность способна теологическая рефлексия также и в XIX в., сказал: «Исключение объясняет всеобщее и самое себя. И если хотят правильно исследовать всеобщее, нужно лишь познакомиться с настоящим исключением. Оно гораздо отчетливее проявляет все, чем само всеобщее. Вечная болтовня о всеобщем опостылела надолго; есть исключения. Если их нельзя объяснять, то невозможно объяснить и всеобщее. Обычно не замечают этой трудности, поскольку мыслят всеобщее не со страстью, но поверхностно, с комфортом. Напротив, исключение мыслит всеобщее с энергетической страстью».

 

 

Б. АНДЕРСОН. ВООБРАЖАЕМЫЕ СООБЩЕСТВА [98]

 

Андерсон Бенедикт – профессор Корнеллъского университета (США), руководитель проекта «Современная Индонезия», британский историк и культуролог. Мировую известность ему принесла монография «Воображаемые сообщества» (первое издание – 1980).

 

ВВЕДЕНИЕ

 

‹…› ООН почти ежегодно принимает в свой состав новых членов. А многие «старые нации», считавшиеся некогда полностью консолидированными, оказываются перед лицом вызова, бросаемого «дочерними национализмами в их границах – национализмами, которые, естественно, только и мечтают о том, чтобы в один прекрасный день избавиться от этого „дочернего“ статуса. Реальность вполне ясна: „конец эпохи национализма“, который так долго пророчили, еще очень и очень далеко. Быть нацией – это по сути самая универсальная легитимная ценность в политической жизни нашего времени.

Но если сами факты понятны, то их объяснение остается предметом давней дискуссии. Нацию, национальность, национализм оказалось очень трудно определить, не говоря уже о том, что трудно анализировать. На фоне колоссального влияния, оказанного национализмом на современный мир, убогость благовидной теории национализма прямо‑таки бросается в глаза. ‹…›

 

В России произошло и то, что было во многих странах: не находящие места самые активные национальные переселенцы образовывали полукриминальные и криминальные сообщества. Так было в США – итальянская мафия. Так случилось и у нас. И сами по себе резко обострившиеся в России проблемы криминала и коррупция стали приобретать выраженную национальную окраску. Все это стало одним из главных факторов усиления межнациональных конфликтов – погрома кавказцев на рынках и т. д («Московский комсомолец», 09.11.2004).

Гавриил Попов

 

Нация воображается ограниченной, потому что даже самая крупная из них, насчитывающая, скажем, миллиард живущих людей, имеет конечные, хотя и подвижные границы, за пределами которых находятся другие нации. Ни одна нация не воображает себя соразмерной со всем человечеством. Даже наиболее мессиански настроенные националисты не грезят о том дне, когда все члены рода человеческого вольются в их нацию. ‹…›

Она воображается суверенной, ибо данное понятие родилось в эпоху, когда Просвещение и Революция разрушали легитимность установленного Богом иерархического династического государства. Достигая зрелости на том этапе человеческой истории, когда даже самые ярые приверженцы какой‑либо универсальной религии неизбежно сталкивались с живым плюрализмом таких религий ‹…› нации мечтают быть свободными и, если под властью Бога, то сразу же. Залог и символ этой свободы – суверенное государство.

И наконец, она воображается как сообщество, поскольку независимо от фактического неравенства и эксплуатации, которые в каждой нации могут существовать, нация всегда понимается как глубокое, горизонтальное товарищество. В конечном счете, именно это братство на протяжении двух последних столетий дает многим миллионам людей возможность не столько убивать, сколько добровольно умирать за такие ограниченные продукты воображения.

Эти смерти внезапно вплотную сталкивают нас с главной проблемой, которую ставит национализм, а именно: что заставляет эти сморщенные воображения недавней истории (охватывающей едва ли более двух столетий) порождать такие колоссальные жертвы? По моему мнению, для ответа на этот вопрос нужно прежде всего обратиться к культурным корням национализма.

‹…› Национализм обладает магическим свойством обращать случай в судьбу. И мы могли бы сказать вместе с Дебре: «Да, то, что я родился французом – совершенно случайно; но, в конце концов, Франция вечна».

 

Нам нельзя отгородиться от международного глобального общества. Глобализация все больше будет нарастать. И Россия должна не искать, как отгородиться от глобального общества, а должна искать, как быстрее и эффективнее, энергичнее, на твердой хорошей позиции интегрироваться в это глобальное общество (Радио «Свобода», 19.04.2005).

Сергей Марков, политолог

 

Я вовсе не утверждаю (нет необходимости об этом и говорить), будто появление национализма к концу XVIII в. было «произведено» эрозией религиозных убеждений. ‹…› Не имею я в виду и того, что национализм каким‑либо образом исторически «сменяет» религию. Я всего лишь предполагаю, что для понимания национализма следует связывать его не с принимаемыми на уровне самосознания политическими идеологиями, а с широкими культурными системами, которые ему предшествовали и из которых – а вместе с тем и в противовес которым – он появился.

 

 

Г. НОДИЯ. ДЕМОКРАТИЯ И НАЦИОНАЛИЗМ [99]

 

Нодия Гия – директор Кавказского института исследований войны, мира и демократии. Эссе «Демократия и национализм» опубликовано в Journal of Democracy; известный философ Ф. Фуку яма оценил его как «всобъемлющее и полное тонких нюансов исследование».

 

«Падение коммунизма в Восточной Европе и на территории бывшего Советского Союза немедленно повлекло за собой как огромные достижения в области либерализации и демократии, так и возрождение национализма. На взгляд многих исследователей, здесь таится противоречие, поскольку они рассматривают национализм как явление принципиально антидемократическое. Я же полагаю, что это поверхностный взгляд, который мешает понять реально происходящее в посткоммунистических странах, а также и в других частях света. ‹…› Но что, если национализм и демократия – это не две разные философии? Что если национализм является компонентом более сложного явления, которое со всеми его составляющими как раз и именуется „либеральной демократией“? Поднимая эти вопросы, я имею в виду, что идея национализма невозможна – даже теоретически – без идеи демократии, и что демократия никогда не существовала без национализма. Эти два компонента соединены причудливым браком, не могут жить друг без друга, хотя и сосуществуют в состоянии постоянного напряжения. ‹…›

Основой основ демократии является принцип народной власти, который предполагает, что правительство может быть легитимировано только через волю тех, кем оно правит. Этот принцип можно отличать от тех демократических процедур, которые разработаны как средство определения того, чего же на самом деле хочет народ. Основной из этих процедур, безусловно, являются выборы. Другой набор процедур помогает защитить демократию, ограничивая власть избранных правителей через разделение властей, ограничение перевыборов, специальных требований к внесениям поправок в конституцию и т. д.

 

Любая попытка разыграть национальную карту, любые проявления антисемитизма должны рассматриваться как стремление угробить Россию. Мы, парламент, должны еще раз подтвердить, что Россия является многонациональной страной, где национализм, в любой его форме, должен не только решительно осуждаться, но и пресекаться, как этого требует закон (Интерфакс, 24.03.2005).

Геннадий Гудков

 

Народовластие сводится к притязанию на то, что «мы, народ» ‹…› собираемся играть только по тем правилам, которые мы сами для себя свободно выбрали. Эти правила (в отличие от правил игры) обычно предполагают наличие неких независимых моральных ценностей, которые в свою очередь могут основываться на определенных религиозных верованиях («веруем во единого Господа»). Однако конкретная интерпретация этих абсолютных ценностей (или воли Господней) зависит от личности верующих – от «нас, народа». Таким образом, демократия принципиально отличается от политических систем (будь то традиционные или современные системы), в которых некая правящая элита трактует божественную волю (либо как ее эквивалент марксистские «законы» исторического развития) и в соответствии с этой трактовкой правит обществом. Если рассматривать демократию как игру, многие ее аспекты будут выглядеть абсолютно рационально. Но продолжив аналогию, мы вскроем и иррациональный аспект демократической модели. Помимо правил игра предполагает наличие команд игроков и игровой площадки. В играх все это сугубо условно и случайно. Но с демократией дело обстоит не так. Законы демократии (правила игры) могут быть продуктом консенсуса рациональных политиков, но состав населения и территория («игроки» и «игровая площадка»), в рамках которых действуют эти законы, определить таким же способом невозможно.

Нравится нам это или нет, национализм есть та историческая сила, которая позволила объединить политические организмы в демократические модели правления. «Нация» – вот другое название понятия «мы, народ».

Традиционный европейский национализм пытался сформулировать объективные характеристики жизни наций, которые позволили бы любому сообществу людей высказать рациональное суждение по поводу своих прав на «самоопределение». К этим характеристикам относились язык, общие корни, историческая традиция государственности или чего‑то соответствующего государственности. Все это должно было – как минимум предполагалось, что сможет – заложить рациональный фундамент в основу будущей демократической конструкции. Таким образом, должен был бы найтись всеобщий объективный критерий, позволяющий определить принципы «честного» распределения территории между народами. И если бы у кого‑то возникли сомнения по поводу правомерности членства неких групп граждан в данной нации, эти критерии должны были предоставить однозначные справедливые стандарты для ответа на все спорные вопросы. Но реальная история национализма, не говоря уже о теоретических изысканиях, показали, что такие объективные и всеобщие критерии в реальной жизни недостижимы. Развитие наций из предшествовавших им этнических сообществ всегда сопровождалось историческими катаклизмами и сознательными усилиями политиков. В мире просто нет национальных границ, данных от Бога, или предопределенных естественным развитием.

 

В последние пять‑шесть лет Россия из экспортера нефти превратилась в держательницу глобальных ресурсов. Во многом это связано с усиливающейся нестабильностью в странах Персидского залива. Появились альтернативные Западу потребители ресурсов, которые выступают с целым рядом конкретных предложений. В результате монополия ЕС на российский сырьевой экспорт стала подвергаться очень серьезному сомнению. Глобальными же ресурсами не делятся, особенно если осознание реалий глобализации еще недостаточно укоренено («Эксперт», 18.04.2005).

Андрей Рябов, член научного совета Московского центра Карнеги

 

Если последнее суждение и подрывает претензии национализма на универсальный рациональный подход, оно тем не менее ничего не меняет в функции национализма как плавильного котла демократических (в смысле самоопределяющихся) политических сообществ. Критерии, по которым нации отличаются одна от другой, могут не быть универсальными, но политическое единство, необходимое для демократии, не может быть достигнуто без того, чтобы люди не определили себя сами как «нацию».

Попытки отрицать реальное положение вещей и важность национализма зачастую проистекают из нежелания признать тот факт, что демократическая модель, которую представляют вершиной рационального развития, в действительности опирается на иррациональный фундамент. На ранних стадиях становления демократической модели особенно очевидно, что иррациональность политических дефиниций (определяющих, кто именно входит в понятие «мы, народ») является необходимым предварительным этапом рационального политического поведения. Непризнание этого факта для многих западных мыслителей не позволила последним понять, что же в действительности происходило в Советском Союзе (а вернее, с Советским Союзом) во время перестройки.

Современные демократические режимы, как и современные нации, являют собой искусственные конструкции. Очерк Эжена Вебера «Превращение крестьян во французов» показывает, что во времена Французской революции (когда и возникла французская нация в современном смысле этого слова) очень немногие из сельских жителей во времена старого режима считали, что они являются французами также и потому, что многие из них даже не говорили по‑французски. Интеграция явилась плодом запланированных централизованных, иногда даже суровых политических мер. Поэтому сложившаяся французская нация получилась скорее «искусственной», чем «естественной». Эту книгу можно было бы назвать также «Превращение крестьян в граждан», что подчеркнуло бы парадокс, заключающийся в возникновении граждан («жителей городов») из крестьян («жителей сельской местности») без перемещения их в города. Таков парадокс, на котором базируется возможность существования современной демократии, ибо демократия, будучи прежде всего городским явлением, должна была распространиться по всей стране (в смысле, по всей сельской местности, где большинство людей жило на рассвете демократизации). Это могло быть осуществлено только путем сознательных политических мер, предпринимаемых либо централизованной государственной бюрократией, культурной элитой или иными органами. Фактически превращение крестьян во французов и граждан явилось единым процессом. Крестьян можно было превратить во французов, только превратив их в граждан, и наоборот: эти два момента могут быть разделены только теоретически, но не практически.

Вот почему в зарождающихся демократиях движение за независимость и движение за демократию часто совпадают. И то и другое действует во имя «самоопределения»: «мы, народ» (то есть нация) будем решать нашу собственную судьбу; мы будем соблюдать только те правила, которые сами устанавливаем, и мы не позволим никому – будь то абсолютный монарх, узурпатор или иностранная держава – править нами без нашего согласия.

Несмотря на то, что мы говорили до сих пор о наличии теоретической связи национализма с демократией и либерализмом, невозможно отрицать, что национализм на практике противоречит принципам либерализма, а иногда и демократии.

Национализм – это медаль, имеющая две стороны: одна политическая, другая – этническая. До сих пор делались попытки представить это как два разных национализма, то есть национализм «хороший» и национализм «плохой». Но это лишь идеальные модели. На самом деле национализм всегда и политический, и этнический, хотя на разных стадиях та или иная его сторона может оказаться решающей. Идея принадлежности к единой нации – это всегда политическая идея, таким образом, невозможен национализм без политического элемента. Но суть этого понятия очевидно этническая. Я описал бы это через следующую метафору: политический компонент – это душа, оживляющая этническое тело.

Нельзя полностью отрицать антилиберальной сущности этнической ориентации, но если обращаться с ней умело, то отрицательные последствия можно приглушить. Гордость этноса общими предками, славной историей, великими традициями, общим языком, великой культурой и т. д. может быть сублимирована в патриотическое уважение к государственным институтам и достижениям демократической власти (а не власти чисто этнической). Напротив, традиция терпимости и уважения к национальным меньшинствам может также стать предметом национальной гордости, как это случилось с американцами или гражданами других стран с глубокими и долгими традициями демократии. Невозможность направить в нужное русло всплески этнического национализма приводят к шовинизму, расизму или даже фашизму.

Однако эти проявления страшной стороны национализма проистекают не из завышенной этнической самооценки, но скорее из отсутствия выхода национальных чувств на политическом уровне. Когда у народа нет реального механизма для выражения гордости своей политической системой или государственным устройством, он начинает вместо этого гордиться своей наследственной принадлежностью к определенной расе, гордиться своим языком или культурной идентичностью.

 

А. ЗИНОВЬЕВ. НА ПУТИ К СВЕРХОБЩЕСТВУ [100]

 

Зиновьев Александр Александрович – известный российский философ, социолог, логик и писатель (создатель оригинального жанра «социологического романа»). Профессор Московского университета (1963–1977 и вновь с 1999). Родился в 1922 году в деревне Чухлома Костромской области. После окончания школы в 1939 году поступил в Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ) в Москве, откуда был исключен за выступления против культа Сталина. Был арестован, бежал и уехал на Дальний Восток. От преследований спасла служба в армии в 1940–1946 гг. Ветеран Великой Отечественной войны (летчик‑штурмовик), награжден боевыми орденами. После демобилизации окончил философский факультет МГУ. Область научных интересов – проблемы логики, методология научного знания, применение средств логики к анализу языка науки. Автор шести монографий, из которых наибольшей известностью пользуется «Логика науки» (1972). После публикации в 1976 году в Швейцарии сатирического романа А. Зиновьева «Зияющие высоты» он вынужден был эмигрировать. В 1978–1999 гг. жил в Мюнхене, занимаясь социологией и литературной деятельностью. Лауреат международной премии имени Алексиса де Токвиля (1982) за лучшую политическую книгу (отмечена работа «Коммунизм как реальность»). Автор более чем 20 книг по социологии и политологии.

А. А. Зиновьев стремится создать «логическую социологию» – дисциплину, язык и процедуры которой соответствуют требованиям логики, предъявляемым к науке. В связи с этим он вводит ряд новых терминов. Поясним те из них, которые употребляются им ниже. «Человейник» – любое устойчивое объединение людей – от первобытной орды до современного человечества в целом. «Общество» – человейник, организованный в государство. «Сверхобщество» – новое явление, возникающее во второй половине XX века, – человейник, объединяющий и организующий ряд обществ.