О том, как хрустят кости и льется кровь, о счастливом возвращении и о пустых днях, которые хуже ада

 

«Вперед, родные, не считайте трупы!»

Газета «Одесский коммунист», 1918 г.

 

«Центр, Курту.

Как и предполагалось, неизвестный оказался «Контом». На мои предложения начать работу с «Пауками» он определенного ответа не дал. Встреча в целом прошла нормаль­но, о деталях информирую позже. В настоящее время пытаюсь убедить его встретиться с «Фредом» в Лондоне. Том».

Все это я перевел в цифры своим личным шифром, вызвал на срочную встречу наглую харю и, не молвив ни слова, передал ему сообщение.

На другой день я уже получил сигнал вызова и вечером раздутый от обиды коллега тоже безмолвно и с ненавистью сунул мне ответ.

«Каир. Тому.

Просим постоянно помнить, что «Конт» нас интересует лишь как отдельный элемент всей операции «Бемоль». Поскольку им заинтересовались «Пауки», он может быть поле­зен для выполнения вашей основной задачи. Курт».

Чисто, красиво, никаких нейтрализации, вроде бы самому Алексу пришла в голову эта бредовая идея, а чистенький Центр смотрит сверху и лишь напоминает: главное – это «Бемоль», лови свою Крысу и не отвлекайся на Мышей.

Простой обмен шифровками, за которым почти ничего не стояло, а между тем после ухода с Либерти–стрит начались страшные дни, ибо нет ничего ужаснее безнадежного и пассивного ожидания, когда вздрагиваешь на каждый скрип в коридоре и нервно броса­ешься к зазвонившему телефону. Ожидание изматывает больше, чем сто проверок на маршруте, не говоря уж о самых рискованных операциях,– я даже теряю вес от ожида­ния и не идут ни газета в руки, ни виски в горло.

Так я и ждал у моря погоды, крутился в «Шератоне», смотрел в окно, считал звезды в бездонном небе, метался туда и сюда, боялся выйти в город, много раз порывался по­звонить «Конту» сам, но говорил себе: «Спокойно, дружище, спокойно, у нас еще все впереди!» Помнишь, что писал великий житель Стратфорда–на–Эйвоне? «Как несчастны люди, не имеющие выдержки. Главное – выдержка!», и я слал свои призывы к «Конту» через стены каирских домов, и шептал: «Соглашайся, Юджин, соглашайся, так тебе будет лучше!», и снова просил Бога помочь, как умолял его в детстве вернуть побыстрее домой маму.

О товарищ Том, о мужественный, о находчивый, о скромный товарищ Том! Помнишь ли ты, какая радость охватила тебя, когда в номере раздался телефонный звонок?

– Здравствуйте, Петро. вы не могли бы спуститься в фойе? – Это пела птица, рай­ская птица по имени Бригитта, пела полной грудью, отдохнувшей от танго соловья. Я пролетел пять этажей словно на мотоцикле, я уже по голосу все понял и благословлял Небо за то, что оно вняло моим мольбам.

– Юджин просил передать, что он согласен на ваши условия. Я пока остаюсь в Ка­ире,– вот и все, что она сказала, и эти слова придали мне волшебные силы, и выросли крылья серафима, понесшие Алекса над мраморными полами, стойками и столиками отеля.

Чечетка на ковре под пение «где твои семнадцать лет? На Большом Каретном!», стойка на руках; не хватало лишь метлы, чтобы вылететь в окно и порезвиться в необъ­ятном космосе.

Счастье настолько переполняло меня, что захотелось обломить кусочек другу и наставнику в Лондоне.

– Хэллоу, это я, Рэй. Я нашел этого фирмача. Оказалось, что мы когда–то работали с ним вместе.

– Приятная новость, Петро. Хотя и неожиданная.– Рэй тоже был взволнован.

– Он согласился вылететь со мной и поговорить о новом контракте.

– Превосходно. Поздравляю вас, Петро!

– Я заказал билеты на послезавтра. До встречи, Рэй!

Летели мы без всяких приключений, то впадая в сон, то выходя из него. Юджин дремал около иллюминатора, куда я его засадил на случай, если он решит выскочить в проход, содрогаться, словно рыба, попавшая в сети, стучать по стеклам, пытаться пробить их и выпрыгнуть на пролетающие облака – мало ли что могло взбрести ему в голову? Ровным характером он явно не отличался.

Я рассматривал его полуоткрытый рот, из которого текла струйка беловатой слюны, и думал: почему все–таки он решил отправиться со мной? Неужели он так хочет увидеть свою семью? Каковы его отношения с Матильдой? Наверняка он с кем–то посоветовался прежде, чем принять решение. С кем? Этот вопрос постоянно крутился у меня в голове, и я снова и снова перебирал в памяти все детали. Впрочем, жизнь научила меня не увле­каться анализом – ведь логика бессильна перед лесом случайностей, и слишком часто разумные построения совсем не похожи на сумасшедшую реальность.

Юджин захрапел, и от этого лицо его стало еще более беззащитным и даже детс­ким, нос скособочился и подполз прямо к углу рта.

Допустим, американцы найдут ему применение (если он уже давно не их человек). Но что будет дальше делать Центр (если он не их человек)? Определенно Центр попы­тается наказать изменника, но каким образом? Найдут возможности, достанут и без Алек­са, достанут изменника. Военный трибунал с Бритой Головой во главе стола (ножки кар­лика еле достают до пола) и огненные речи, разведенные опиумом чернил и слюною бешеной собаки: «Расстрелять его, мерзавца!» – и крышка бедному Юджину. Бедному, если он мне не наврал. Если он действительно сбежал от неизвестного чудовища. А если нет? Туда ему и дорога! Особенно противно он изгалялся по поводу нашей древнейшей профессии, просто ангел во плоти! Сколько развелось любителей прочитать мораль, вот и Совесть Эпохи, дувший у нас в гостях водку и попутно ухлестывавший за Риммой, вре­менами ронял на наш отциклеванный паркет такие булыжники, как «верные псы прави­тельства», «зажравшиеся жандармы», «как вы там за бугром гребете?», и однажды за эти штуки был выставлен за дверь и пущен вниз по лестнице ударом ноги по худосочному заду. На другой день позвонил, извинился, что нализался и наплел черт знает что («совершенно не помню, что болтал»), а на са­мом деле перетрухал: вдруг я стукну куда следует о его излияниях, будто не знал, гад, порядочного Алекса почти всю жизнь!

Ладно, Юджин, пусть ты не любишь Мекленбург, пусть мил тебе процветающий За­пад, Бог с тобой, я сам не из святых и давно уже не трясу старыми знаменами, но зачем топтать в грязи нашу службу? Разве на том же Западе джентльмены позволяют такое? Разве западные разведки не пользуются уважением общества? И никто, кроме ультра­чистоплюев, не вставляет им за аморальность. У них это морально, а у нас аморально! А в чем, собственно, мораль? Црушники преспокойно пришили Альенде и еще целую кого­рту неугодных, приучили весь мир к своим интервенциям, будто это в порядке вещей и на благо свободы, пускают в эфир всякие о нас небылицы, фотографируют нашу военную мощь из космоса и плюют при этом сверху вниз – и все морально?

У нас все морально, фрайер Юджин, и Монастырь нужен государству, пока оно еще не отмерло по предсказанию Учителей. Народу нужна сильная служба без таких слюн­тяев, как ты, и без олигофренов типа Бритой Головы и его камарильи, пачками выкаты­вающихся из партийного чрева Самого–Самого, аж лестница трещит от их суматошного топота, от нашествия всех этих толстомордых и пузатых (а кто ты сам? кто ты сам? – шептал внутренний голос,– не персонаж ли из «Жития святых»?), не дай Бог попасть в их общество! И жены харями под стать мужьям. Челюсти еще крупно повезло с Большой Землей, а другой мой коллега вляпался так, что не позавидуешь: женился на дочке из сливок общества, на шизофреничке, терзала она беднягу лет пятнадцать, разбивала о лоб рюмки на званых обедах, таскала за нос на людях, а он молчал, как сыч, не пил и не ел,– повсюду стрелял за ним ее шальной зрачок,– танцевал только с ней и любовно смотрел в глаза (другие эту выдру не приглашали), на работу выходил постоянно в лейко­пластырях,– острые у нее были коготки,– и все объяснял свои раны сезонными работа­ми на даче, где вечно падает на голову кровельное железо и щеки цепляются о торчащие из стен гвозди. А закончилось все печально – что там леди Макбет! – всадила ему кра­сотка в грудь кухонный нож, предварительно опробовав его на хлебной доске, воткнула прямо в сердце, хорошо натренировалась, он и охнуть не успел… Папаша кровавой леди охотился в одной компании с Бритой Головой на кабанов, скандал замяли – мало ли что бывает в семейной жизни!

Ах, Бритая всесильная Голова! За день до моего вылета из Мекленбурга вызван я был в его высочайший кабинет и предупрежден помощником о строгой конфиденциаль­ности беседы – ни Мане, ни Челю­сти, никому ни слова. Решил он со мной поближе по­знакомиться перед выездом на «Бемоль», прощупать и проставить свою личную цену.

«Как там дела в Англии?» (обожаю эти общие вопросики, так и хочется спросить: «А как дела у вас в Мекленбурге?»), «Много ли там евреев?» (вечно волнующая проблема), «Какова реакция на наши действия по отношению к диссидентам? Видите, в тюрьмы стараемся не бросать, действуем эластич­но (словечко емкое где–то подцепил, наверное, в привозном порнографическом журнале с рекламой эластичных трусиков), используем положительную практику первых послереволюционных лет, стараемся высылать».– А глазки буравят меня: что ты сам об этом думаешь, Алекс? Как к этому относишься? Но на морде Алекса лишь равнодушие туповатого служаки, он толком и не знает, кто такие эти диссиденты, больные, что ли? Голова продолжает: «К сожалению, очень много боль­ных… очень много…» Алекс только сочувственно покачивает черепом – много дел у Бритой Головы, много забот! Да разве нормальный человек будет заниматься таким бес­плодным и вредным делом, как критика мекленбургских порядков? «Конечно, конечно… нормальный человек работает на благо страны, печется о ее инте­ресах…» – Замолк и просвечивает как рентген, а я возьми и брякни, извинительно улыбаясь: к сожалению, я в этих делах плохо разбираюсь, руки не доходят, у меня в Англии свои задачи… я занима­юсь разведкой!

Помощник его, похожий на некий мужской предмет, даже нос заканчивался раздво­енной бульбой,– достиг ли он такого сходства трудолюбием или еще чем, не знаю,– аж на стуле подпрыгнул (он записывал нашу сладкоречивую беседу для частного досье Бри­той Головы, поговаривали, он даже на Маню собирал данные).

Глазки Бритой Головы замутились, словно небо перед грозой: «Как это не разбирае­тесь?! Наш сотрудник во всем должен разбираться! Такие вещи нужно знать!» Я спохва­тился: «Я обязательно подчитаю кое–что, поработаю…» – Ведь хлопнут, как муху, и разотрут по стеклу, и хана несчастному Алексу…

А гражданин Ландер преспокойно спал, спал великий нравственник, новый Лев Тол­стой, почитал мораль и закемарил. Плохи дела с этой моралью, не первый раз об этом слышу. Вот и Римма в свое время вещала: «Ты, Алик, совершенно аморален, ты можешь бесстыдно смотреть в глаза, даже если переспал с другой женщиной!» «А ты не мо­жешь?» «Не могу. Ты искалечен своей профессией, ты не любишь и не можешь любить, ты все время врешь, чтобы овладеть женщиной, ты – жулик, Алик, в тебе нет чувств, ты бродишь с набором отмычек, ты – автомат, которому все равно, с кем! Вот я нашла один стишок, очень тебе подходит: «Избави Бог от нежности твоей, когда ты даже в ненависти нежен и без любви в любви прилежен!» «Что в этом плохого, Римма? Страна всегда це­нила мастеров!» «Ремесленников, Алик! Хам, настоящий хам, но себе кажешься дико ироничным!»

– О чем вы думаете? – Юджин проснулся, и я даже вздрогнул от неожиданности. Выглядел он хорошо отдохнувшим и безмятежно улыбался.

– Я все думаю, почему вы все–таки решили ехать со мной? Отказывались–отказы­вались и вдруг решили…

– Можно подумать, что вы этому не рады!

– Конечно, рад, меня за этим и прислали.

Он хитро на меня взглянул, даже нос залоснился от удовольствия.

– Хотите правду?

– Правду, правду и только правду! – сказал я и подумал: «Сука ты эдакая, лгун и сука!»

– Все равно вы меня достанете. Лучше играть с вами в открытую!

– «Вы» – это кто?

– А вы не догадываетесь? – колол меня Юджин.

– Опять вы за свое… Вот прибудем в Лондон, сами убедитесь! – Думал Юджин, что на дубину напал.

– Ладно… больше не буду. Скажите, Алекс, а тяжело работать с американцами? Нет ли у вас раскаяния – ведь многих пришлось заложить, правда?

– Да ну вас к черту! – Я уже не на шутку рассердился, чего ему стоит начать брен­чать эту мелодию в развесистые уши Хилсмена.

– Не сердитесь! Извините, если что. Но и дурачком меня не считайте. Если вы мне соврали и на самом деле работаете на Монастырь, то помните, пожалуйста, об одном: если хоть один волосок упадет с моей головы, американцы получат имена некоторых наших ценных агентов. Я их указал в завещании, последнее хранится в сейфе одного банка. Поняли? Поймите меня правильно: против вас лично я ничего не имею, вы мне даже симпатичны… но просто не советую поступать опрометчиво…

Улыбочка уже сползла, скрылась под носом. Вот тебе и Фауст, хорош гусь! Разыграл из себя чистоплюя, целку и шляпу, а теперь выпустил коготки, и прямо в точку, прямо по больному месту. Держись, Мефистофель, не клюй на эту удочку, Челюсть сам говорил в Монтре, что Ландер знает мало. Скорее всего все это туфта! Встряхнись, Алекс, еще Римма твердила, что ты мнителен и подозрителен («Что ты обнюхиваешь меня, когда я задерживаюсь? Зачем вертишь головой на улице? А что это за манера не говорить рядом с телефонным аппаратом? Ты болен, Алекс, ты – шиз, у тебя мания преследования, кому ты здесь нужен? Не своим же? Или и здесь за тобой охотятся армии агентов?»). А если это американцы? Но какой смысл разыгрывать такую трудоемкую операцию? Посылать своего агента к Генри, затем транспортировать его в Каир, и все это для того, чтобы взять на крючок Алекса! Неужели нет других способов? Ну, а если наши? Если меня захотели спалить и ввести на этом деле в игру «Конта», то ведь это можно сделать гораздо проще. Нет, это исключается, это на наших не похоже.

– Я вижу, что вы помрачнели, Алекс, а зря! – сказала эта скотина.– Я вас просто прошу об одном: если вы связаны с Центром, то сообщите, что я никого выдавать не собираюсь, в том числе и упомянутых агентов. Но если меня попытаются убрать, все вы­плывет наружу… все! Ясно? Больше на эту тему не говорим.

– Зато скажу я. Мне ваша игра, извините, противна! Во всяком случае, никто вас из Каира не тянул и тряпку в нос не совал. Я выполнил честно просьбу американцев. Вот и все. Дальше уж решайте все сами, я в ваши дела путаться не собираюсь! Мы можем даже не общаться в Лондоне!

Нагонять на себя искусственный гнев умел я превосходно, правда, пребывание в самолетном кресле мешало в полную меру размахивать руками и ногами, но зато я уме­ренно побрызгал слюной справедливого возмущения, растрепав для пущей убедитель­ности исторический пробор.

Больше мы не разговаривали и летели, сосредоточенно углубившись в газеты, словно в мекленбургском метро…

Самолет сделал большой круг, небо опрокинулось, потянув за собой всю панораму фарисейского города, затем стало на место, мы пошли на снижение, снова набрали скорость и спрятались за облака, словно для того, чтобы, вырвавшись из них, еще раз увидеть и дальние очертания собора Святого Павла, и змейку Темзы, и неприступный Биг Бен, и родной Хемстед (родной, подумал я, неужели все, к чему мы привыкаем, становит­ся родным? Хорошо, что Кадры не читают мысли на расстоянии). Я почувствовал, что со­скучился по Кэти и даже по миссис Лейн с ее обаятельным сеттером: привычка – вторая натура. Глубоко вы, Алекс, однако, втянулись в свой маскарад – уже не в силах отли­чить, где враг, а где друг… Может, вообще вы никогда и не жили в Мекленбурге и всю жизнь торгуете приемниками? Может быть, синьоры! Может быть. Может быть.

Самолет пошел на посадку, и я незаметно перекрестился: в конце концов по леген­де я был верующим и покоился на церковном кладбище.

Самолет нежно прикоснулся к земле своими круглыми лапками, словно раздумывая, скользить ли дальше или взмыть снова в поднебесье, пробежал вперед – ветер выл в элеронах – и остановился. Пассажиры разразились аплодисментами, блея от востор­га,– как мы ценим свои жалкие жизни! Вот и я осенил себя крестиками. Нет, трус ты, Алекс, совсем измельчал, разве можно обращаться к Богу по таким пустякам? Трус ты, Алекс, тьфу!

Победившим Цезарем я возвращался в Рим и ожидал ликующую толпу црушников во главе с Хилсменом прямо у трапа (нечто вроде встречи на аэродроме Самого–Самого после очередной триумфальной поездки в республику Баобаб) с корзинами роз и меш­ками, набитыми тугриками.

Но у трапа нас встретили лишь гулящий ветер и два скромных автобуса, доставив­шие нас к залу, куда через десять минут приплыли чемоданы, затем – таможня и, нако­нец, церемонно–формальные рукопожатия с Рзем.

– Извините, что я вас не встретил и не провел без досмотра… не хотелось беспо­коить по пустякам англичан… все–таки они тут хозяева.

Молодец, Рэй, конспирация – прежде всего, это и Ландера поставит на место, а то небось он тоже решил, что нас встретят с оркестром.

Молодой водитель с военной выправкой открыл двери, я занял место на козлах ря­дом с кучером, вспомнив о своих наставлениях Челюсти, сидевшему всегда с шофером: «Не совсем это прилично, Николай Иванович, в этом есть налет затхлого провинциализ­ма, на прогнившем Западе все солидные люди сидят только на заднем сиденье!» Между прочим, через неделю он уже сидел за спиной у водителя, послушал умного чело­века, надо отдать ему должное. И на риск небольшой шел: Маня всегда сидел на козлах и по нему равнялись остальные настоятели – демарш Челюсти привел их в состояние шока.

Мы медленно ползли от Хитроу к центру, перебрасываясь время от времени плос­кими остротами.

Я уже прокручивал в мозгах сладкий фильм о предстоящем ужине с непременным «гленливетом», куском мягкой малосольной семги, грушей авокадо с креветками, успокои­тельным супом из бычьих хвостов – желудочный сок заливал чрево, как Ниа­гара.

– Я очень рад, господа, что вы благополучно прибыли… очень рад. Вы, Алекс, наверное, очень устали с дороги, вам надо отдохнуть. Я сейчас устрою вашего друга в гостинице, номер уже заказан, а шофер отвезет вас домой.

Лимон выжали и вышвырнули в помойное ведро, даже не угостив за труды,– убил бы я этого скупердяя, впрочем, делал он это не из жадности: меня сразу решили отсечь, да и зачем я был нужен, не в правилах разведки сводить вместе сразу двух агентов.

Около отеля мы распрощались и уже двинулись в Хемстед, когда на пути встала тусклая физиономия коллеги Хилсмена Вика, испещренная вдоль и поперек морщинами, огромное печеное яблоко, зажатое очками. Он провел меня на консквартиру рядом, где я записал на магнитофон всю повесть о поездке в Каир и встречах с Ландером,– сейчас три машинистки перепечатают со скоростью света всю эту абракадабру и Вик подсунет мой отчет Хилсмену.

Сорванный ужин и мрачные мысли о выжатом лимоне давили на меня, тут еще вспомнилось, как меня обмишурила Матильда, а вдобавок ко всему у самого дома я вдруг поскользнулся на совершенно ровном асфальте и картинно рухнул в лужу, воздев ноги к небу, словно мистер Пиквик на катке.

Дом встретил меня глухой тишиной, я подумал, что нужно купить попугая – жив­ности мне всегда не хватало,– и набрал телефон Кэти. Мгновенного и страстного сви­дания не получилось, говорила она со мной холодно и остраненно, будто все эти дни я sowed my wild oats^[46]. Где вы, Пенелопы, Ярославны и Лорелеи, верно прядущие мужнины носки и бегущие к двери, лишь заслышав далекие звуки шагов? О бедный дядя Том, ты умрешь в своей хижине, пропахшей куревом и водкой, так и не познав женской предан­ности! Римма тоже никогда не ждала меня, даже если знала о дате моего приезда, не пекла праздничный пирог, не зажигала свечи и не ставила в центр стола внушительную свиную ляжку, обложенную молодым картофелем с укропом. Никто не ждал бедного дядюшку Тома – неужели ничего в жизни больше не оставалось, как мчаться в Сохо на поиски Черной Смерти – Утоли–Моя–Печали?

Спина ныла после позорного падения в лужу, и пришлось открыть желанный «глен­ливет». Но пить я не стал: пить хорошо в минуты побед и душевного подъема, на вино­градниках Шабли и после взятия планки с первой попытки; сейчас пить я не стал, черт с ними со всеми, одна поездка в Каир стоила трех лет жизни, пора подумать о здоровье, открыть новую страницу в жизни, регулярно ходить в бассейн, делать утреннюю зарядку с гантелями, выезжать каждый день на прогулки в Ричмонд–парк, обнимать там оленей и играть в гольф с выжившими из ума сквайрами.

Я еще раз позвонил Кэти и голосом кошки, съевшей чужое мясо, тактично пожало­вался на свое болезненное состояние (журчал я, как горный ручеек в необъятных Андах), граничащее с желтой лихорадкой – о грязный Каир! – один вздох, другой, по идее, она уже видела мой обострившийся нос и смертельный цвет щек.

– Ты был в Каире? – Голос ее оживился.

– И кое–что тебе привез… Зачем нам ссориться, Кэти? Жизнь так коротка, мы лю­бим друг друга, конечно, в прошлый раз я был не прав, прости меня! Если бы ты знала, какие удачные контракты я заключил…

Она обнадеживающе подышала в трубку, но пози­ций не сдала, несмотря на все мои увещевания.

– Я тоже неважно себя чувствую, давай созво­нимся завтра…

Нет, звезды сегодня не располагали к удаче, все шло шиворот–навыворот, не слу­чайно я шлепнулся в лужу, плюнь на все, Алекс, залезай на диван, укройся теплым пле­дом и лежи, не бухти! Вся наша жизнь качается между радостью и бедою и уравновеши­вается в конце концов самым невероятным образом. Плати, брат Алекс, падением в лужу за удачное приземление самолета, которое стоит подороже,– вот тебе и баланс, и равновесие на весах жизни и смерти. Застыли они, чуть–чуть покачнулись – ты сделал свое дело в Каире, и одна чаша взлетела вверх. А вторая… Закрой двери и окна, Алекс, жди грозы и шаровой молнии, и вообще лежи тихо под пледом, и не рыпайся, не высовы­вай носа из дому в этот вечер, дай весам постепенно возвратиться в норму, с помощью разной мелочи, вроде несварения желудка, севшего аккумулятора, фунта гнилых орехов, подсунутых на рынке в Портабелло, читай свои газеты, Алекс, опять они, гады, хают Ме­кленбург за военную угрозу и нарушение прав человека, а Мекленбург тоже не лыком шит и вставляет в ответ возмущенному Западу те же обвине­ния.

Часы пробили одиннадцать тонким расстроенным голосом, и я начал медленно от­ходить ко сну, гоня от себя паскудную тень Бритой Головы (он в последний момент вдруг залез в коробок) и призывая туда толстую бабу, которая торговала урюком, сидя на крыльце и высоко задрав юбки, было это в далеком эвакуационном детстве, сидела она враскорячку, и мы, пацаны, располагались около нее на земле и жадно всматривались в темную бездну, обтянутую голубыми трусами, притворяясь, что поглощены расчерчива­нием земли для игры в «ножики». Баба являлась ко мне во сны регулярно лет до восем­надцати, потом исчезла, словно обиделась на что–то, и появилась, как ни странно, совсем недавно, после возвращения из Мекленбурга. Сгорал я от стыда, но все равно лез почти под самое крыльцо и предавался грешным созерцаниям.

Баба уже рассаживалась на крыльце и раскладывала на полотенце грязноватый урюк, когда раздался телефонный звонок. Я даже плюнул от злости: кому понадобился Апекс в эту пору? Трубка ответила короткими гудками, я подождал немного, думая, что это звонил Хилсмен или раскаивающаяся Кэти (с ужасом я представил, как она вдруг примчится ко мне и нужно будет вставать и причесываться. Боже! Как я устал от всего этого!). Но второго звонка не последовало, и я с удовольствием залез под одеяло, воссоз­давая картины крыльца и урюка.

Меня разбудил звонок в два часа ночи.

– Извините, господин Уилки.– Голос был хриплый и сдавленный.– Это говорят из полиции. Вашу машину, которая стоит у дома, задел пьяный водитель. Вы не могли бы на несколько минут спуститься вниз?

Я быстро натянул на себя спортивный костюм (мекленбургская привычка, в послед­нее десятилетие там прочно вошли в моду такие костюмы, их носили дома, на курортах и в поездках с таким же самозабвением, с каким после войны носили пижамы) и выскочил на улицу. Моя машина стояла на обычном месте по другую сторону улицы, ярдах в ста от подъезда, ни одной человеческой фигуры не крути­лось вокруг.

Лишь только я сошел с тротуара, направляясь к своей машине, как раздался мощ­ный рев мотора, словно взлетал в воздух самолет, и справа полетела на меня черная громада с потушенными фарами – доля секунды – и лежать бы раздавленному Алексу с раскроенным черепом, окропляя гениальными моз­гами хемстедские булыжники!

Но реакцией я всегда владел первоклассной (в волейболе успевал взять мяч почти у земли, дядьку на тренировках по самбо сбивал с ног прежде, чем он успевал двинуть рукой), рванулся, как спринтер на финишной ленточке, грудью вперед и почувствовал легкий удар по бедру, сбивший меня на землю. Тип за рулем тут же дал задний ход, пытаясь переехать меня колесами, но не на дурака напал: покатился Алекс быстрым колобком к другой стороне дороги. Водитель газанул, но я успел разглядеть некую ми­леди в собственном, очевидно, чулке, натянутом на голову в стиле грабителей банков,– на дикой скоро­сти она домчалась до поворота и, визжа тормозами, скрылась за углом. Марка машины показалась мне какой–то допотопной, хотя, катаясь по асфальту, я при всем желании не мог фиксировать детали.

Нет, сегодня на моих звездах стояла каинова печать, весы жизни и смерти раскачи­вались опасно.

Как ни странно (а может быть, это вполне естественно?), настроение мое, как и у любого уцелевше­го смертного, резко пошло вверх; чуть прихрамывая, я направился домой, содрал с себя замызганный любимый костюм и залез в ванну.

Покушение планировалось по незамысловатой схеме дешевого боевика: сначала проверочный телефонный звонок, установивший мое пребывание в замке, затем такой же ложный вызов на улицу (стало понятно, почему незнакомец говорил голосом застрявшего в клозете геморроидального старца,– как это профурсетка сумела изменить голос?) – работала она классно, еще немного – и готова глубокая яма, Алекс, и мы жертвою пали в борьбе роковой!

Работала изящно, но рука чувствовалась любительская,– во всяком случае, ни ЦРУ, ни Монастырь никогда не пошли бы на такую примитивщину – есть способы поэф­фективнее: и письмо, пахнущее «духами» (смерть через неделю), и легкое прикосновение портфелем к коже руки в метро, и брызги аэрозоля в глаза, инфаркт, и никаких следов при вскрытии.

Весьма похоже на действия отчаявшегося одиночки, но кто так жаждет угробить Алекса?

И тут вдруг меня осенило: да это дело рук Крысы! Или ее подручных! Крыса проню­хала, что я начал ее разматывать… Но с кем она, черт побери, связана? С американ­цами? Или с англичанами? Или с Израилем? Или с наркобизнесом? А вдруг Крыса – террорист? Или банда? Или масоны? Крыса со своей международной организацией, наблюдающей сверху за дракой наших служб… Крыса идет своим путем к установлению мирового господства… тьфу! Почему бы и нет?

Голова моя разрывалась от догадок вместе с задом, дико болевшим после кувыр­каний на асфальте (и все–таки падение в лужу было знамением Божьим, если вспомнить, как граф Плеве поскользнулся на сливовой косточке за несколько часов до того, как его ухнули террористы), звонить в полицию я, естественно, не стал, погладил друга по зе­леному горлышку и выпил бутылку в четыре приема, смешивая ее с чистой водой в любимой чаше, прихваченной в свое время в Орвальском монастыре, что на грани­це Бельгии с Францией,– в конце концов лучше быть алкоголиком, чем покойником.

Утром после изнурительного сна я вышел на улицу и обнаружил на затекшем от дождей столбе, кото­рый словно скорбел все мое долгое отсутствие, полоску мела, что означало вызов на встречу от неутомимого Генри, который явно не желал подчиняться условиям консервации и рвался в бой, несмотря на все мои запреты.

Согласно заранее обусловленным условиям связи (о Чижик, помяни меня в своих молитвах, о твой великий и могучий язык!), рандеву имело быть не на кладбище, где я любил побродить меж дубов и изваяний плачущих вдов на надгробиях, размышляя о непостижимой сути земного бытия и беседуя с приятными мне тенями^[47], а в небезызвестном лесу Эппинг Форест на севере столицы.

Но кладбища я не миновал и не хотел миновать, ибо Истбурн–грейвярд лежало на пути к Эппинг Форесту, а Истбурн–грейвярд – это фейерверк, это плачущий от хохота, увязший в излишествах Фальстаф (между прочим, так звали собаку моего австралийского родителя, в деревушке пса помнили и любили: однажды он прокусил икру самого англий­ского генерал–губернатора, который проезжал мимо, пожелал выйти из автомобиля и побеседовать с народом – тут он его и хватил и вошел таким образом в анналы истории деревни), тут забываются и городской грохот, и бензиновая вонь, и ошалевшие толпы на Оксфорд–стрит и в Холборне, я ездил сюда иногда без всяких оперативных нужд, чтобы отдохнуть от людей и умиротворить мятущийся дух, да и просто к погулять и поразвлечь­ся: томился там целый сонм безвестных остряков, выдохнувших на прощание эпитафии на радость живым. Бродя меж потрескавшихся плит, я всматривался в побледневшие надписи, и их авторы словно выскакивали из–под земли и декламировали хорошо постав­ленными голосами: «Тут покоится Мэри Лизард, почившая в возрасте 127 лет. Она при­шла пешком в Лондон сразу же после Большого пожара 1666 г., была добросердечна и здорова и вышла замуж за третьего мужа в 92 года» (вижу: краснолицая, вся в прожилках, в белом чепчике и показывает всему свету остренький язычок); «Тут лежит бедный, но честный Брайан Тансталл. Он был заядлым рыбаком, пока Смерть, завидуя его искус-: ству, не вырвала у него удочку и не посадила на свой крючок» (бледный спирохет, про­дремавший всю жизнь на берегу, где и выдумал себе эпитафию); «Жизнь похожа на таверну, где останавливаются проезжие. Одним удается лишь позавтракать – и они уходят, другие остаются до обеда и хорошо насыщаются, и только самым старым достается ужин, после которого они отправляются спать» (а это Огромная Голова, облысевшая от умствований уже в юности, вот она наморщила кожу на лбу, усмехается, скребет ногтем по виску, сейчас на нее сядет воробей) – да! Мекленбургу такие эпита­фии и не снились, все едино, все просто и без выкрутасов в родной стране, в крайнем случае: «Любимому мужу и отцу от неутешных вдовы и детей».

На Истбурн–грейвярд, как всегда, тянуло на космические размышления («Истлев­шим Цезарем от стужи замазывают дом снаружи… Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели» – однажды я это процитировал за столом у Челюсти, когда Капулетти и Монтекки еще общались дворами; «Что? Что? Что?» – выпустила очередь его Большая Земля – Клава, а Коленька усмехнулся и заявил, что это утешение слабых бездельников, которые ничего не могут сделать в жизни. «Совершенно верно!» – под­дакнула Римма, словно мне приговор произнесла. «Безумно завидуя Цезарям,– продол­жил Челюсть,– многие льют себе на сердце бальзам, крича, что могила уравнивает всех. Не надейся, друг, это только мираж, тайна Смерти еще не открыта, но уверен, что и там неравенство!»), и тут отдыхала моя душа, хотя если по чести, то больше всего я все же почитал военные кладбища, особенно Арлингтонское и мюнхенское, каменные плиты, выстроившиеся в ряды, среди которых я мысленно застывал по стойке «смирно», и не было места для мелких чувств, которые обычно обуревали меня на Венском кладбище, или на Сент–Женевьев де Буа, или на Новодевичьем. «Ах, это – Моцарт!» – радуется дама–энциклопедистка. «А это – Штраус!» – «По­мотрите, тут лежит Бунин! Говорят, что он был злой!» – «А почему у Хрущева голова состоит из двух половинок – черной и бе­лой?» – Пересуды заглушают чириканье птиц и скрипы дубов.

Сладостно вдыхая чуть затхлую, но пахучую влажность Истбурн–грейвярда, я побро­дил меж склепов и вышел из ворот к автобусу.

Вызов меня на встречу анархистом Генри раздражал; старик явно шалил и бунто­вал, боясь, что мы бросили его навсегда без фунта в кармане, начинил себя какими–ни­будь новыми идеями по разработке Жаклин или просто запаниковал; любой агент счита­ет себя пупом земли и думает, что, кроме его забот, иных дел нет. Я твердо решил всыпать ему по первое число, чтобы не высовывался, а лежал, как потонувший «Титаник» на дне океана, пока его не позовет на помощь страна.

Мысленно плюясь от злости (буквально делать это опасно: иные англичане, подоб­но немцам, могут заставить поднять окурок, брошенный на тротуар, ну, а плевок просто вызовет паралич, это вам не свободный Мекленбург, где сморкаешься на ходу прямым в угол, как в бильярдную лузу, зажав одну ноздрю большим пальцем,– у нас люди просты, демократич­ны и терпимы, идут себе спокойно и им легко на сердце от песни веселой), я на автобусе добрался до Эппинг Фореста и пошел по дороге к обусловленному (о Чижик!) пню.

Генри на точке не оказалось, я покрутился в районе положенные четверть часа, по­топтался около скамейки, где должно было произойти наше падение друг другу в объя­тия, и уже собрался уходить, как прямо из дуба над моей головой в глаза мне прыснули осколки древесной коры,– пуля просвистела совсем рядом, только после этого я услы­шал за спиной глухой выстрел.

Выхватив «беретту». я спрятался за дерево, но повторного выстрела не последо­вало; вокруг не было ни души, тишь и благодать – утро туманное, утро седое, нивы печальные,– я даже поднял глаза: не из ковра ли самолета покушались на меня вороги.

Недалеко оголтело застучал по дереву дятел, белка упала с дерева, не замечая еще живого Алекса. Я вышел из–за укрытия и направился в сторону, где мог прятаться стрелок. Подул ветер, зашевелились, зашумели листья деревьев, казалось, что за каж­дым кустом сидит по снайперу, я еще раз пошуровал по лесу, но наткнулся лишь на холл­мик земли, напоминавший свежую могилу (так и хотелось раскопать ее и порыться в гробике – не даст ли это ключ к разгадке?).

Тут на меня налетела паника: а вдруг на выстрел примчится полиция, осмотрит мои карманы и найдет «беретту»? Я быстро выбрался из Эппинг Фореста, остановил такси и смылся с места происшествия, словно был не потерпевшим, а преступником.

Охота так охота, шла она всерьез, и ниточка вела к Генри, который вызвал на встре­чу в этом лесу. Впрочем, тут же это предположение полностью переворачивалось: с та­ким же успехом обо всем могли знать и американцы, державшие Генри и меня под своим колпаком, и Центр, и, конечно же, стоявший в тени, беспощадный мистер Икс – Крыса, холодно наблюдающий за моей сложной тройной (или четверной) жизнью. Генри? Какого черта старику палить в меня, он и пистолета наверняка в руках не держал. Но почему он не вышел на встречу? А может, все это неким образом связано с Юджином и его визитом к Генри, с которого начался весь сыр–бор? Но Юджину сейчас не до меня, Юджин отве­чает, как Соломон, на все вопросы публики, обвитый электродами детектора лжи. И зачем ему моя смерть? Кому вообще нужна моя смерть? Только Крысе, если она суще­ствует. Только Крысе при условии, что ей известно о моих поползновениях. Крыса может нанять террористов, в Европе их – как нерезаных собак, стреляют и в правых, и в левых, и в богатых евреев, и в бедных палестинцев, и в профессоров, проводящих эксперименты над кроликами (делают это друзья животных), и в директоров центров ЭВМ, которые, по мнению новоявленных луддитов, нарушают права человека, концентрируя у себя огром­ные массивы информации. Крыса это, Крыса! И я с благого­вением вспомнил свирепое клокотание Бритой Головы на нашей последней конфиденциальной аудиенции: «Рас­стрелял бы его, суку, собственными руками! Кожей чувствую, что он где–то рядом… бро­дит здесь на наших этажах, дышит одним воздухом с нами со всеми и, возможно, даже заходит в мой кабинет! – Помощник его напрягся, как пес перед командой «фас!», и еще больше раздвоил свою фаллическую бульбу.– Нам нужно получить о нем хоть кусочек информации,– говорил Голова,– лишь самую малую толику, лишь небольшой намек… Я мобилизую все силы, вы знаете мощь наших аналитиков… Мы быстро нащупаем его в своей норе! Или ее, если это баба!»